Ветер отдувал от ее смуглой щеки иссиня-черную густую прядь. Ветер целовал ее сильно открытую, под декольте дерзкого летнего красного сарафана, высокую грудь. Она так и не сказала ему ничего. Она не сказала ему, кто ее похитил, как над ней издевались, как она была с другим мужчиной, овладевшим ею против ее воли. Как ее завербовали, и как она согласилась работать на них, ничего не зная о своей работе, кроме одного: она должна будет спать с другими, не только с ним одним. Зачем? Она пока не понимала. Она согласилась потому, что она хотела от него, от Ивана, ребенка. Она хотела жить. Она хотела танцевать. Она хотела стать матерью. Все остальное было неважно.
Она не знала, куда ее новые хозяева хотели послать ее на учебу.
- На море, - сказала она, глядя на солнечные блики на воде, прищурясь. - На море, все равно куда. Лишь бы было море, солнце и песок, и галька под животом, я так люблю ее перебирать. И шум прибоя. И очень синее небо, без единой тучки. Здесь, в России, слишком дождливое лето. Мне здесь холодно. Я мерзну.
- Даже со мной? - Иван остановился у парапета, взял Марию за локти, повернул к себе. Всмотрелся в ее беспечное, улыбающееся лицо. - Ты мерзнешь даже со мной?
Она взяла его лицо в ладони. Он прочитал в ее черных сияющих глазах беспредельную любовь.
- Я никогда не мерзну с тобой. Мой горячий. Мой единственный. Мое все. Моя жизнь. И все же я хочу на море одна. И я поеду на море одна. Влюбленным надо расставаться, тогда их страсть будет при встрече еще безумней.
- Ты такая мудрая, как старуха! - Он чуть не выругался, повернулся, пошел вперед один, без нее; потом остановился, обернулся. Мария стояла у парапета. Не сдвинулась ни на шаг, чтобы идти за ним. - Все-то ты знаешь… учить… меня!.. - Он дернул головой вбок, будто ему сдавливал горло воротник рубашки. Исподлобья глядел на нее. - Ну? Почему ты стоишь? Почему я должен тебя ждать?
Она спокойным, медленным шагом подошла к нему. По реке бежал маленький прогулочный катерок, украшенный множеством флажков, на катерке кто-то веселый гудел в медную, жарко блестевшую на солнце трубу, играл аккордеон, что-то пели нестройным, пьяным хором. Подойдя к нему вплотную, она взяла его под руку, и его обдало восторженным жаром при одном прикосновении ее руки.
- Ты будешь меня ждать. Я отдохну и приеду. Ничего страшного не произойдет. - Она обернула к нему голову, и он мог бы поклясться, что в ее глазах блестели слезы. - Я люблю тебя.
Катерок убегал прочь по Москва-реке. Пение пьяной компании на палубе затихало вдали. На сером старинном здании на набережной горели, как начищенные, золотые буквы: "BANK SOCIETE GENERALE VOSTOK".
* * *
БЕЕР
Мы это сделали, но они этого хотели.
Мы взорвали èõ òüìó потому, что они, люди, этого давно хотели. Они все только притворялись, что хотели света, счастья, свободы и добра. На самом деле они тайно и сильно хотели мрака, горя, тюрьмы, ужаса и зла. Они хотели заглянуть в бездну, ибо бездна пьянит, засасывает. Она привлекательна. Она прельстительна. Они хотели дойти до края. До предела. Быть свидетелями конца. Поприсутствовать при последнем страхе. При мистерии исчезновения. Ах, как это было красиво! Смерть - как это захватывает! Свидетели, те, кто видел, сказали себе: Боже мой, дьявол задери, ведь это шедевр!
Я мастер Последнего Шедевра. Смерти не нужна маска. Хорошо быть не ряженым - настоящим зверем. Открыто клацать клыками. Не надо притворяться. Будь тем, кто ты есть. По-настоящему убивай и пей настоящую кровь.
Но ходи по людскому лесу тихо. След в след иди, волк. И соблюдай дистанцию.
Ибо если ты - убийца, то сейчас каждый - такой же убийца, как ты.
Я продаю слово. Я продаю знак. Я продаю своих воинов. Я продаю убийство, а также копию убийства. Перетекает из жилы в жилу черная кровь. Все перемешалось в этом замечательном мире? Похоже, так. Дорого ли вы купили ваше счастье, господа? Не миф ли купили вы? Не хлеб ли из опилок? Не мороженое ли из бумаги? Не мясо ли из резины? Сказка хороша, не спорю - хотя бы на один вечер. Наслаждайтесь. Обманывайте себя. Все равно наступит день, когда дом, где вы спокойно пьете чай, с грохотом рухнет в тартарары, когда многолюдный пляж, где вы нежитесь на солнышке в вашем бикини или в плавках-шортах от Версаче, превратится в бушующее море огня.
* * *
Гул самолета. Гул самолета в ушах.
Когда самолет приземлился в столице той страны, куда господин Беер, плоть которого, ненавистную и острую, она навек запомнила в себе, взял ей билет, она вышла из самолета, слегка шатаясь от тягот сумасшедше длинного беспосадочного перелета, и ее лицо было закутано темной вуалью, спускавшейся на глаза с маленькой, по ретро-моде, черной шляпки. Господи, если бы мама видела ее!
Беер сказал ей на прощанье, ядовито смеясь: там, в том городе, роскошный океанский залив, он называется Ла Плата. А твоя Школа, где тебя будут учить навыкам твоей работы, будет стоять на берегу реки Параны. Жаркие деньки тебе предстоят! Искупаться захочется! А некогда, крошка, некогда будет. Она промолчала, ничего не ответила, отвернулась.
Такси остановилось около нее, когда она, прислоняя руку к лицу, пытаясь отвести от глаз, содрать непривычную вуаль, вышла из здания аэропорта на площадь. Дверца машины открылась. Она села в нее одновременно нагло и робко, уверенно - и заторможенно, как во сне. Она чувствовала себя автоматом.
Она и была автомат. Живой автомат.
Она просто очень хотела танцевать.
И очень хотела ребенка.
Для этого ей надо было просто жить. Жить - и больше ничего.
Она видела мрачный, стриженый затылок черноволосого шофера. Она знала эту страну - она бывала здесь на гастролях с Иваном. Здесь говорили на ее родном языке. И немного - на португальском. Может быть, где-нибудь, в каких-нибудь кварталах, здесь можно услышать и русскую речь. Что делает иностранец, попавший в незнакомую страну? Он выучивает первым делом простые слова, насущные фразы: чтобы купить хлеба и молока, чтобы найти нужную улицу в городе. Для этого существуют разговорники, оттуда можно выудить простые вопросы и простые ответы. А большего и не надо. Они так много летали с Иваном по свету, что не только не было охоты учить языки стран, где они танцевали - все языки сплетались, сливались в один, клекочущий и гогочущий, животный, птичий, человечий ли, скотный ли двор. Она не рискнула заговорить с шофером. Что она могла сказать ему? "Как здоровье? Как живете? Спасибо, что довезли?" Он затормозил машину у огромного, мрачно-серого здания со странно маленькими окнами. Будто безглазый дом. И все окна задернуты черными шторами - она разглядела из окна такси.
- Выходите, - скупо обронил шофер. - И прощайте.
"Он сказал "прощайте", а не "до свиданья", - смятенно подумала Мария, щурясь сквозь черную вуаль на железную дверь над низким каменным крыльцом." Она поднялась по ступеням. Рука поднялась, чтобы нажать кнопку звонка. Железная дверь распахнулась наружу. Она вошла, и дверь с лязгом закрылась за ней.
Одетый в камуфляж высокий человек, ни слова ни говоря, повернулся, сделав жест, чтобы она следовала за ним. Он пошел по темному коридору, еле освещенному тусклыми плафонами высоко под потолком; она - за ним. Они шли долго по мрачным коридорам, и у нее все больше кружилась голова. Наконец человек в камуфляже остановился перед железной дверью, всунул ключ в замок, толкнул дверь рукой. Снова сделал жест: проходи. Она прошла в комнату. Огляделась. Она поняла, что это будет ее спальня.
Все верно, она должна была здесь где-то жить.
Теперь, на этот месяц, эта камора… эта камера с голыми стенами, железным шкафом для одежды и белья, железным квадратом стола, привинченного к полу, черным холодильником и железной кроватью с панцирной сеткой, как в больнице или в тюрьме, будет для нее домом. Она зажмурилась под вуалью. Солдат, встретивший ее, по-прежнему ни говоря ни слова, повернулся и удалился. Мария закрыла дверь на замок, повернув ключ, и плашмя упала на кровать.
Она не знала, сколько прошло времени. В дверь постучали. Она вскочила, будто и не дремала вовсе. Рослый солдат в камуфляже стоял перед нею с подносом в руках. Поднос был уставлен едой. Она поблагодарила солдата, наклонив голову; он по-прежнему молчал. Она взяла поднос у него из рук, поставила на стол, обернулась и сказала по-испански: "Muchas gracias".
Солдат ушел. Она, не снимая шляпку, откинула ото рта, с подбородка вуаль и стала есть. Еда была простой, неизысканной - вареная картошка в миске, капустный салат, томаты, пара кусков жареной морской рыбы в металлическом судке, воняющей йодом и тухлыми водорослями, кефир, сок. Когда она, запрокинув голову, пила сок из стакана, в спальню кто-то беззвучно вошел. Мария обернулась, поставила стакан на железный стол. Вошедший был в генеральской форме. Его китель был весь усеян наградами, будто бы его владелец собрался на парад. Мария утерла губы. Генерал заговорил с ней по-английски. Она старалась понять все.
- Мы приветствуем вас, мисс Виторес, в нашей школе. Учтите, времени у нас с вами немного, а успеть надо многое. Режим здесь достаточно жесткий. Спать вам придется мало. - Он нехорошо усмехнулся. Мария рассматривала его сухое старое лицо, его тонко поджатые ядовитые губы. - У вас в комнате в любое время могут появиться наши инструкторы. В первую очередь вас будут учить читать карты и составлять схемы.
- Схемы… чего?..
Губы Марии внезапно пересохли. Она только сейчас осознала, в какую игру она втянулась против воли.
- Схемы расположения войск противника. Его военных баз. Складов его оружия и боеприпасов. Дислокаций и передислокаций. И многие другие схемы. В частности, - тонкие язвительные старческие губы улыбнулись, - вы должны будете назубок знать схемы наиболее действенных современных истребителей-бомбардировщиков. В том числе и невидимки - "Стеллс", и самолеты программы "Меру", и…
Старик замолк. Молчала и Мария. На миг ей показалось: в тюремной каморе школы для международных шпионов идут часы. Громко идут: тик-тик, так-так.
Или это стучало у нее в висках?
Или это… стучали… ее кастаньеты… ее кастаньеты для олы… для сегидильи… для сапатеадо… те, что она оставила там, в Москве…
- Так, хорошо, - сказала она сухими губами. - А еще?
- Еще вы должны будете в скором времени знать и различать типы кораблей и подводных лодок. Знать, чем опасна та или иная конструкция лодки или корабля. Та или иная модель пушки. Ракеты. Истребителя. Вас будут посвящать в новейшие разработки оружия, ведущиеся в крупных странах мира. Мир втягивается в новый виток насилия, и надо уметь противостоять насилию. Обезвреживать его.
- Насилием?..
Ее язык опередил ее. Старый генерал, откинув голову, как огромный старый кондор, прищурясь, сверху вниз, как со скалы, поглядел на нее острыми камешками глаз.
- Вопрос по существу. Разумеется, насилием. Вы правы. Ничем другим его не остановишь. С ворами надо говорить на воровском жаргоне, тогда они тебя поймут. Со смертью - на языке смерти.
- Почему… не любви?..
Он медленно повернул к ней все лицо. Теперь круглая, чуть расплющенная, с резьбой морщин, загорелая тарелка его лица находилась напротив ее лица, ее широко открытых под вуалью глаз.
- А вы что, монахиня, что задаете мне такие вопросы? Вас же прислал ко мне Беер?
- Я танцовщица.
- Танцовщица… Хм!.. Все равно. Хоть судомойка. Мне это все равно, откровенно говоря. С любовью в нашем мире дело плохо, видите ли, сударыня. А вы что, сами этого не понимаете? Вам недостаточно доказательств? Вам еще не объяснили? Сегодня вечером для слушателей фильм. Поучительный весьма. После занятий с инструкторами и ужина вас вместе с другими слушателями Школы отведут в кинозал. Советую вам смотреть это кино возможно более внимательно.
Генерал поднялся с железного стула с деревянным сиденьем, упершись руками в колени, кряхтя. Под кителем явственно обозначилось брюшко. Вдруг он сделал шаг к ней. Протянул руки. Она не успела отшатнуться. Он медленно, бережно снял с нее шляпку с вуалью. Положил на кровать. Нежно коснулся заскорузлым большим пальцем ее вспотевших, пахнущих соком губ.
Лучше бы она не смотрела этот фильм. Не смотрела, не смотрела!
Но у нее были глаза, и они глядели на все это сами. Без ее ведома. Не подчиняясь ее приказу.
Губы ее шептали: "Танатос, Танатос". Нельзя смотреть в его глаза. Зачем она в них глядит?
И что такое смерть, господа?! Что такое смерть?!
Мария сидела в темном кинозале, сцепив зубы. Пальцы ее вклеились в подлокотники кресла. Она шептала себе сквозь зубы: caprichos, caprichos. Не было нового Гойи. Была только она. Она одна. Вот ЭТО - станцевать?!
Она и ЭТО станцует, господа. Дайте срок.
Завтра?!
Нет, сегодня. Уже сегодня. Ждать нельзя.
Она станцует Злу - Зло?!
Она станцует Злу - Добро. И забеременеет от Ивана. И родит мальчишку. Лучше всего мальчишку. Девочки же так страдают. О, девочку не надо, они же так страдают.
Экран погас. Слушатели, не переговариваясь друг с другом, хлопая сиденьями кресел, вставали и расходились из кинозала - каждый в свою спальную камеру.
О Боже, Боже, Боже…
Она быстро перекрестилась в темнеющем зале, где экран уже задергивали плотным черным занавесом - справа налево, по-православному, так, как крестился отец. Она ведь тоже православная. А шепчет всегда, когда страшно: о Мадонна, о Мадонна…
Придя к себе в спальню, она откинула суровое одеяло с матраца; подошла к окну и отдернула черную штору. Окно выходило прямо в белесое, прожаренное на костре солнца, чуть красноватое небо. Оно напомнило ей небо Пиренеев. Далеко внизу текла широкая печальная река. Ни мать, ни отец, ни Иван, ни проклятый Родион, никто и никогда не узнает, где она была и что делала весь этот месяц. Она намажется французским кремом, искусно имитирующим здоровый южный загар. Ее глаза будут блестеть, на смуглой груди будет болтаться маленькая ракушка-рапана на дешевой бечевке, в ушах - сверкать забавные сережки красного золота. "О, я прелестно отдохнула в Египте!.. Я, знаешь, в Каир решила лететь в последний момент, ты уж, Ванька, извини…" И он скажет зло, чуть выдохнув, сгорая от страсти - ведь месяц не обнимал ее: "Querida".
Она рухнула на койку, не раздеваясь. Она не могла раздеться и идти в душ. Ей казалось - из душа вместо воды текут тугие струи крови.
Когда она проснулась, на подушке рядом с ней лежал огромный, чудовищной величины апельсин. Мария, медленно подняв руку, взяла плод в пальцы, поднесла к лицу, понюхала жадно. Она очень любила апельсины, как всякая испанка. Кто принес ей его? Тот солдат, что приносил еду?.. В комнате не было часов, но она и без часов догадалась - еще очень рано. Темно-лиловое небо только наливалось розовым молоком рассвета. Она вспомнила рассвет там, в горах Кавказа, около Дзыхвы, в Абхазии, с Иваном. А может, апельсин ей принес генерал?
Через две недели она уже хорошо и доподлинно знала, что находится внутри подлодок, кораблей, бомбардировщиков, каков принцип работы новейшей противоракетной защиты; однажды на занятиях кровь бросилась ей в лицо, она вздернула голову и сказала, прямо глядя в глаза инструктору:
- У меня уже в глаза рябит от ваших дурацких схем!
Инструктор не обиделся, не возмутился. Они все здесь были холодны и выдержанны, как выдержанное хорошее "порто".
- Отдохните, - английский инструктора был безупречен, - немного отдохните, мисс Виторес, вам это пойдет на пользу. Может быть, вы хотите потанцевать?
Ни тени улыбки не промелькнуло на красивом, холеном мужском лице. Она не знала, плакать ей, скандалить или смеяться. Вечером она уже разминалась в тренажерном зале. Тренажеры, для свободы ее движений, генерал приказал сдвинуть все в одну сторону, к стене.
И Мария вздергивала ноги выше головы, боясь, как бы мышцы не увяли, не застоялась кровь в жилах. И старый генерал приходил и, скрестив руки на груди, стоял в дверях зала, тяжело глядел на нее, на молодую девушку, на мировую знаменитость; ему за нее отлично заплатили, чтобы она училась в его Школе. Все, кто выучивается в его Школе, будут работать на Смерть. В Смерти правых и виноватых нет. В ней повинны все. Повинна, быть может, и эта смуглая испанская девочка, после разминки и сотни приседаний и отжимок так самозабвенно, бешено танцующая сегидилью, что у него, у старика, мороз идет по коже и все мышцы горят и сжимаются в паху, причиняя забытую сладкую боль.