"Ну что ж, племянник, до встречи, пока, - проскрежетал старик. - Если надумаешь дать своей работнице отдохнуть - присылай ее сюда. Я найду ей здесь, в Школе, койку и харч. У нас ведь тут красивые места, между прочим. Зимой - лето, в заливе вода как парное молоко". Я хохотнул в трубку: "Вы не влюбились ли часом?" - и добавил про себя: старый хрыч, курочек пощупать любит. И подумал зло, жестко: я тоже, здоровый, сильный, молодой, буду когда-нибудь старым хрычом, и тоже влюблюсь в молодую, и буду волочиться за пахнущей юными духами юбкой, и пялиться на юный горячий танец. "Нет, я не влюбился, - отчеканил фон Беер. Его английский резал мне уши. - Я просто подозреваю, что ты к ней клеился, а она тебя отшила по всем правилам, сковородкой по башке, племянничек, и теперь ты будешь ей мстить, мстить работой, заваливать ее опаснейшими заданиями, заставлять работать на износ, до тех пор, пока она не свалится или не проколется, и ее не пришьют где-нибудь в темном углу, на людном перекрестке или, может быть, в воздухе, в брюхе летящего в Африку или в Сингапур самолета". - "Ее могут запросто пришить в летящем в Африку или в Сингапур самолете, как обыкновенную жалкую заложницу, - улыбаясь, кинул в трубку я. - Не волнуйтесь так о вашей ученице. Она способная. И нахальная. И сильная. Она выдержит мой ритм. Она привыкла вкалывать на сцене и в репетиционном зале, у нее выносливость как у лошади Пржевальского. Всех благ вам, дядюшка… и красавице Аргентине также". Я положил трубку. Черт побери, как этот родственничек говорлив! Старость - не радость. Словесный понос. Недержание мочи. Ночной энурез. Отчего он так печется о Марии? Отчего эта красивая молодая волчица всех так сразу подминает под себя? Ну ничего, я сделаю на ее красоте, на ее пресловутом артистизме свою игру. Я ей в лицо сам сказал, какую!
Танцы, танцы. Все на свете есть танец. Бредовый, страшный танец, и вся штука в том, чтобы его искуснее станцевать - стремительно там, где надо торопиться, медленно и плавно там, где удовольствие надо растянуть. Я завязывал под горлом под белым крахмальным воротничком новой итальянской рубашки черный галстук-бабочку от Фенди, как вдруг, запыхавшись, стреляя глазами, ворвалась горничная Галочка, прижала лапки к груди, к кружевному белоснежному фартуку, залепетала:
- Аркадий Вольфович… Аркадий Вольфович!.. Там… там…
Я повернулся от зеркала. Измерил Галочку вдоль и поперек ледяным взглядом. Ко мне никто не смел врываться без доклада, просто так, суматошно. Куда глядели бодигарды? Галочкины глаза, и без того большие, превратились в два черных огромных блюдца.
- Извините, пожалуйста, там… там Ким Метелица пришел! Он… ворвался… прибежал… он весь… избитый, кажется… На него кто-то напал…
- Галя! - Я впился в нее глазами. - Прекрати истерику! Ким вооружен?
- Не знаю… Кажется, безоружный…
Так, черт бы взял моих работничков, с кем же он ночью подрался? Если с милицией - дело неважнецкое. Придется сильно откупаться. Если менты коррумпированные - на сделку легко пойдут, все можно славно уладить. Если идейные - дело сложнее. Хлопот мне с моими людьми! И дорого же я им плачу за их блестящий профессионализм! Такого Кима потерять…
- Где он?
Галя растерянно показала на дверь и рассеянно поправила белую накрахмаленную оборку фартука. В ночной клуб нельзя собраться, отдохнуть… поиграть на бильярде… пострадать над рулеткой!.. Только хочешь расслабиться…
В комнату уже входил Метелица. В мою спальню, в святая святых - мой наемный киллер, мой слуга, моя купленная вещь. Я смолчал. Испепелил его глазами. Прожег насквозь.
Я не узнал подобранного, всегда подтянутого, бодро-насмешливого, бравого Метелицу. Передо мной был человек-тряпка. Человек-руина. Казалось, с него сыпалась пыль. Он был одет, но мне показалось - с него кожа сползает клочьями.
- Ким! Что с тобой?
Он сделал шаг ко мне.
Сделал шаг - и упал.
Упал, цепляясь за стул. За край кресла. За край моего письменного стола.
И перламутровая раковина с Мальдивских островов, которую я привез домой недавно - мне ее подарила бойкая мальдивская проститутка-туземка на память об одной безумной ночке на берегу звездно-искрящегося, теплого как глинтвейн моря, - упала со стола на пол и разбилась вдребезги. На тысячу кусков.
- Арк! - Его крик пулей впился мне в грудь - я даже пошатнулся. - Арк! Все пропало! Я убил его! Я… Я проткнул ему глаз! Он теперь слепой! Он…
- Кто?! Кто на тебя напал?! Кого ты убил?! Отвечай! Не тяни кота за хвост!
Я подскочил к нему. Зло затряс его за плечи. У него вся морда была в синяках. Вся рубаха - в крови.
- Арк, я ударил его страшно… Таким ударом обладатели Зеленого пояса убивают врага… Так ударить… Я… Я с ума сошел, Арк… Я вообще сошел с ума, Арк!.. Убей… - Он пополз ко мне по полу на коленях. Рванул рубаху на груди. Под ребрами виднелись синяки, кровоточащие ссадины. - Убей меня! Я не хочу жить!
- Да кого ты покалечил, дурья башка, черт тебя возьми совсем, говори скорей, а не хочешь, тогда иди на…
- Я Ваньку изувечил!
Еще минута прошла, прежде чем я понял, что он искалечил собственного сына.
Испания. Эти двое должны ехать в Испанию. У Метелицы в Испании - задание. Щекотливое, важное. Он еще об этом не знает. А его сын, партнер моей зубастой козочки, так я понял, окривел на один глаз. Или папаня выбил ему оба глаза? Надрались, что ли, оба вусмерть? Накачались до чертиков?
Никаким алкоголем, никакой водкой от Метелицы не пахло. Взгляд его, тяжелый, безумный, блуждал по окнам моей спальни.
- Что ты от меня хочешь, Ким? Помощи?
Мой холодный тон отрезвил его. Он начал понемногу приходить в себе.
- Помощи?.. Да… Наверное…
- А конкретно?
- Если Мария пойдет в милицию и заявит на меня - чтобы ты меня…
- Закрыл грудью, я понял. Нет проблем. При чем тут Мария? Это все произошло на ее глазах?
- Да.
Метелица опустил голову.
- Ты знаешь, что ты через две недели летишь в Испанию?
- Я? В Испанию?..
- Ты не ослышался. В Мадрид. Я заказываю тебе там одного кента. Ты уберешь его. Чем скорей, тем лучше, как поют в одной старой опере.
- Через две недели…
Его лицо принимало осмысленное выражение. Он вытер запекшуюся кровь с подбородка полой выпроставшейся из-под ремня рубахи.
- А чтобы тебя там не задавил грустняк, я пошлю с тобой пару гнедых, запряженных зарею. Они станцуют тебе лучшую на свете сегидилью. И лучшее на свете болеро. И лучшую на свете сарагосану. И лучшее на свете фанданго. И вообще все самое лучшее они станцуют тебе.
Глаза Кима превратились в два раскаленных бурава. Он закрыл лицо растопыренной пятерней. Из-под пальцев его глаза продолжали жестоко расстреливать меня. Если бы он подучился у какой-нибудь шарлатанки Лолы, он, возможно, мог бы убивать не пулей из пистолета, а глазами.
- Мой сын… Мой сын не поправится за две недели! Он сейчас ляжет в больницу…
- Он поправится, - жестко сказал я и вытащил из кармана пачку сигарет. - Я положу Ивана в лучшую больницу, где все самое лучшее. Он поправится за неделю. Ему сделают операцию, которая стоит пятьдесят тысяч долларов. Ему вставят новый глазик. Еще лучше, чем прежний. Ты сам, папаша, ничего не заметишь. Не отличишь. И подмигивать им он сможет так же. И танцевать сможет. История знала и одноглазых актеров, и одноглазых танцовщиков, и одноглазых…
- Бандитов. Сожалею, что у меня два глаза. Я готов выколоть себе оба, только чтобы Иван…
- Заткнись, фонтан, сказал Козьма Прутков. Тебе что, жить надоело? Это мы мигом устроим. В Испании вы все втроем, - я усмехнулся, - станцуете зажигательную рабалеру на площади в Мадриде, и вам набросают песет полную шапку. А после Испании, друзья мои, я вас всех троих отправлю в Аргентину. Надеюсь, продюсер Ивана мне поможет? Латинская Америка, ведь это же так романтично, ведь это же так карнавально, так…
- Наш карнавал почище латиноамериканского будет. Аркадий, прости. - Он тяжело, как недобитый бык, кроваво-красными глазами глядел на меня. - В какую больницу ты собираешься положить Ваньку?
- В закрытую. В элитную. В свою. Где я лечусь сам. - Я ослабил на горле хватку "бабочки". - Скажи мне правду. Вы оба напились?
- Нет.
- Тогда какого…
Ругань застряла у меня в глотке.
- Из-за бабы.
- Из-за бабы?!
Лицо Кима напоминало ледяную маску, занесенную снегом.
- Мы любим с ним одну бабу на двоих.
Я закурил сигарету. Бросил пачку на кровать, застеленную ирландским клетчатым пледом из шерсти тонкорунных овец.
- Я, кажется, догадываюсь, кто эта баба.
Он шагнул ко мне и наложил пальцы мне на рот. Он совсем обнаглел.
- Молчи. Никогда не говори. Никому.
* * *
Он, очнувшись после операции, не сразу понял, где он и что с ним. Потом резкая боль в левой глазнице вернула его к реальности. И все же он не верил. Глаз, его глаз! Видеть одним глазом! Тот, удаленный, горел огнем дикой боли под горой белых марлевых повязок, под поземкой наверченных бинтов. Ему вставили, вживили новый, искусственный; наобещали с три короба - что этот чудесный, волшебный протез будет выглядеть как настоящий, живой глаз, что он сможет моргать, что он сможет чуть ли не видеть. Он не поверил ни одному слову врачей и сестер, что, склоняясь над ним, щебетали, обманывали, ворковали, утешали. Когда его на каталке везли на перевязку в операционную, из его здорового глаза текли, впитываясь в бинты и простыни, мелкие, жалкие слезы.
Мария приходила в больницу. Сидела у его изголовья. Кормила его с ложечки. Разламывала своими нежными тонкими пальцами фрукты - апельсины, грейпфруты, абрикосы, - всовывала ему в рот сладкие дольки. Ее слезы капали ему на перевязанное лицо. Наклонившись к нему, она прошептала: "Я даю тебе слово. Я клянусь тебе. Больше никогда…" Он поймал ее руку своей рукой, выпроставшейся из-под одеяла. Крепко сжал. Она сморщилась от боли. "Правда? - прошептал он, его улыбка была похожа на рыдание. - Это правда, Мария?.. Это все мне приснилось?.. Скажи, это все мне приснилось… там, в твоей спальне…" - "Да, это все тебе приснилось, - с натугой, через силу выдавила она. - Конечно, это все тебе приснилось, Ваня. Я сказала тебе - я сдержу слово. Не волнуйся ни о чем. Поправляйся. Мы скоро поедем в Испанию. В Мадрид. К моему отцу. Мне уже Станкевич сказал. Я так давно не видела отца и маму. Станкевич молодец, что устраивает нам испанские концерты. А ты, врачи сказали, поправишься через две недели". Ой ли, покачал он головой, вряд ли! Сказки! "А если отец придет… ты… не откроешь ему дверь?.." - вышептал он смиренно, нежно, жалко. И Мария, склонившись над ним, закрыв глаза, так же тихо сказала: "Нет. Не открою".
Уже через неделю сняли швы. Он ходил без повязки. Через десять дней его уже выписывали. Он мог моргать, правда, с трудом, морщась от боли - мышцы век не были повреждены.
Через две недели они с Марией вылетали в Мадрид.
Все эти две недели, пока Иван лежал в больнице, Мария не спала ночи. Она лежала, широко раскрыв глаза, и глядела в потолок. Ее сотрясала дрожь. Она ждала. Она молилась, чтобы Ким пришел - и она молилась, чтобы он не пришел. Она вздрагивала на каждый стук за дверью в подъезде. Она вскакивала с кровати, заслышав свист за окном. Она падала ничком в подушки, закрыв лицо руками, и так замирала, лежала долго, заклиная свое бешено бьющееся сердце: не бейся, не бейся, ты выпрыгнешь из груди, ты задушишь меня.
Ким не пришел.
Он не пришел к ней домой ни в одну из ночей.
И все же он приходил к ней - каждую ночь.
Нет, не во сне он к ней приходил.
Он простоял все ночи напролет, все две недели, пока Иван лежал в больнице, внизу, около дома Марии, под окном Марии, подняв голову, уставив глаза в темноту, ловя взглядом золотой, призрачный свет ее окна.
Стоял и дрожал на осеннем ветру. Ветер бил его в грудь, золотые листья крутились, шуршали по земле вокруг его ног. Он плакал без слез. Слез уже не было. Была одна любовь - великая, беспредельная, испытанная им впервые и напоследок в большой и страшной, летящей быстрее пули, мгновенной жизни.
МАДРИД
- А вот водичка свежая!.. Свежая, свежая, чистая, зубы ломит, какая ледяная!.. А вот свежие абрикосы, только что из Гранады!.. Абрикосы из Гранады!..
- Купите свежие газеты, сеньор!.. Свежие газеты, газеты, газеты!.. Последние новости!.. Самолет разбился в Буэнос-Айресе!.. В Буэнос-Айресе разбился самолет!.. Погибли все пассажиры!.. Все без исключения!.. Ищут "черный ящик", не могут найти!..
- Сеньоры, сеньоры, не проходите мимо, лучшие в мире кадисские апельсины!.. Померанцы из Кадиса!.. Лучшие женщины в Кадисе - и лучшие апельсины тоже в Кадисе, самые яркие, самые сладкие!.. Сок так и брызжет… не оторветесь!..
- А вот ожерелья из ракушек, из ракушек ожерелья!.. Самая мода в этом бархатном сезоне - разноцветные ракушки на леске!.. И в гости, и на пляж, и на изысканное благородное парти!.. Последнее ожерелье!..
- Обезьянка нагадает вам, уважаемые сеньоры и сеньориты, судьбу!.. Своею лапкой вытащит из колоды карту, и я вам скажу, что вас воистину ждет!.. Моя обезьянка - лучшая гадалка во всей Испании!..
Мария и Иван, взявшись за руки, шли по залитому солнцем, гомонящему, веселому Мадриду. "Один из самых веселых городов, Ваня, какие есть на земле, - шепнула ему Мария на ухо. - Я покажу тебе здесь все свои любимые места!.." Иван оборачивался, глядел на нее. Стеклянный глаз, слишком похожий на настоящий, из лучших пластических материалов, стоял в глазнице неподвижно, насквозь просвеченный солнцем, как агат. Что-то пугающее, мертво-застылое было в нем. Издали было незаметно, что глаз искусственный. Мария не спрашивала, как Иван себя чувствует. Координации движений он не потерял. Правда, врачи предупредили, что сейчас большой танцевальной нагрузки на организм давать нельзя, противопоказаны резкие движения, подъем тяжестей и всякое такое; значит, танец разрешен медленный, плавный, без поддержек - это значит, игровой. Да в "Корриде" у них как раз поддержек нет, там как раз одна сплошная игра. Эти двое, Золотой и Черный… Мария закрывала глаза, подставляла мадридскому солнцу лицо. Она никогда не думала, что она поставит танец - а он сбудется в жизни.
Теперь - нет, никогда. Она не подойдет к Киму на пушечный выстрел. На… пистолетный. После того, как отец и сын чуть не убили друг друга…
- Ваня, тебе купить такую красивую наваху? - Она остановилась около торговца ножами, который сидел прямо на асфальте прокаленной солнцем площади, разложив перед собой на атласных подстилках свою опасную продукцию. - Гляди, какие изумительные ножи! Ты почувствуешь себя настоящим Хозе! Я знаю, женщина не дарит своему мужчине нож, он должен его выкупить… ну, заплатишь мне символическую денежку!.. песету…
- Если я захочу тебя убить, Мара, я воспользуюсь не ножом. - Он покривился в улыбке. - Я придумаю что-нибудь более эффектное. Отравление, например. В лучших традициях испанских королей и грандов.
- Что ты болтаешь! - Мария шутя щелкнула его купленным на площадном базаре, сложенным веером по лбу. - Я не хочу погибать в корчах… в ужасных мучениях!
- Обещаю, что я найду для тебя яд мгновенного действия.
Они оба рассмеялись, глядя друг другу в глаза, делая вид, что им обоим ужасно весело. Мимо них по площади шуршали машины. Солнце здесь припекало вовсю, даром что стояла осень. Здесь осень иная. Она золотая и жаркая, как апельсин. Его Мара съела здесь уже столько своих любимых апельсинов, что он удивляется, как это она сама в апельсин не превратилась. Она ничего не ела, пока он лежал в больнице, и сильно похудела. Пусть хоть немного отъестся! Ест жареное на решетках в камине испанское мясо, ест свинину, приготовленную по-каталонски… эти свои красные шары, померанцы… Ест осьминогов с Бискайи, с приправой из кориандра и гвоздичного корня… Для танца оно, конечно, хорошо, что она сейчас тощая, да ему все равно сейчас нельзя делать поддержки… но для ее фигуры пухлость - это не слишком… Все должно быть в меру - а кто ее, меру, когда-либо знал?..
Они, как сговорившись, оба словом не обмолвились о Киме. Как его и не было. Да так, наверное, оно и лучше. У Кима своя жизнь; у них - своя. Они приехали сюда на обычные гастроли. Странная гастроль у них сейчас в Мадриде - всего один концерт. Да и тот - в закрытом зале. Продюсер его, Ивана, бережет. Выполняет предписания врачей. Зрители все равно все уже знают из газет, от папарацци. Потеря глаза великого Иоанна обросла невероятными слухами и домыслами. Последний газетный миф звучал так: Иоанн сражался с бандитом-насильником, напавшим на его прелестную партнершу, у бандита в руках был нож, Иоанн напоролся на нож, но защитил честь прекрасной Виторес. Что ж, недалеко от истины, подумал тогда он, хрустя "желтой" газетенкой. Пусть сочиняют что хотят, все идет на пользу славе. А те, кто будет созерцать его в шоу впервые, и не заметят, что у него глаз ненастоящий. Врачи в закрытой клинике, куда отвезли его отец и Родион, сделали все не подкопаешься, legi artis.
- Мара! - Он остановился, взял ее за руку. Она одарила его солнечной, сияющей улыбкой. Ее похудевшее лицо обрело новую, странно-пугающую, чуть диковатую, как у горной косули, красоту. - Нам ведь что-то надо купить к столу твоему отцу! Что едят в Испании? Что любит Альваро?
- Альваро? - Мария огляделась вокруг, разыскивая взглядом на рынке мясные ряды. - О, вон туда пойдем! Там мясо. Папа любит хорошее мясо. И хорошо, на огне, на углях, приготовленное.
- Как наш кавказский шашлык?
- Да, как наш кавказский шашлык. Острое, политое острым соусом, с чесноком, с приправами… и горячее, только что с огня. Но надо выбрать мягкое мясо, от только что убитого…
Внезапно она побледнела. Ухватилась за его руку. Прикрыла глаза. Постояла, ловя воздух раздувшимися ноздрями.
- Тебе дурно, Мара?..
- Да. Мне немного стало плохо. Прости, пожалуйста.
Когда они стояли в мясных рядах и Мария, тыкая вилкой, придирчиво выбирала мясо, по-испански, бойко торгуясь с продавцами, она подумала: мне стало плохо оттого, что я подумала об убитом животном - или оттого, что, быть может… Она боялась думать дальше. Она, расплачиваясь, вынимая из кошелька песеты, прислушивалась к себе. Слушала себя внутри. Сердце ее замирало. Неужели… Неужели…