БЕЕР
Сегодня их шоу в Лужниках. И сегодня же мне звонил человек, в руках которого сходятся нити новых смертей.
Почему я занимаюсь смертью людей? Почему смерть тысяч людей - моя профессия? Потому, что мир дошел до обрыва. До пропасти. А ему надо ведь идти дальше. И он не знает, куда идти. А пропасть он не может перешагнуть. И я, вот этими, своими руками, подталкиваю, толкаю его к пропасти: прыгай! Падай! Вот твоя дорога!
Мы все - актеры в театре господина Танатоса. И зрители - тоже все. И с ужасом глядим друг на друга, и дрожащими губами спрашиваем друг друга: "Я ли, Господи? Я ли?.. Или - не я?.."
Все мы. Все - до единого.
И невинное дитя. И домашняя хозяйка. И крутой бизнесмен, слюнявящий истертые баксы у банковской стойки. И танцовщица на сцене.
Эй, танцовщица на сцене, как ты там?! В самолете трясешься?!
Ничего, скоро все для тебя кончится. Все.
Или - только начнется?
Если будешь со мной - для тебя все начнется. Нет - пеняй на себя.
А хорош был нынче утром мой киллер, когда я припер его к стенке, а он швырнул мне, как собаке швыряют кость, пистолет, из-под трусов выдернутый! Я мог запросто уложить его там, на даче Пирогова, одним махом. Без хлопот. Я ж тоже его ненавижу. Как и ее. Но к ним я обоим как-то привык. Нужны мне они. Оба.
И я их обоих для себя сохраню.
Пока они не изработают себя - для меня - окончательно, до костей, до дыр.
- Галя, крепкого чаю мне! С лимоном! И с вареньем из лепестков роз… тем, сухумским!
Уже несет. Ловит все с полуслова. С полувзгляда. Хорошая девочка! Пожалуй, сегодня пересплю с ней. Эх, если бы с Галей - или любой другой - я мог бы забыться надолго! На всю жизнь…
- Отлично. Иди ко мне. Сядь сюда.
- Ой, Аркадий Вольфович… Ну что вы…
- Не морщи носик, кокетка. Ты же хочешь, я вижу.
Она, Галя, мне сказала однажды: "Я боюсь ваших глаз, Аркадий Вольфович. Они слишком светлые. Светятся… фосфоресцируют, как у волка". Я в шутку бросил ей: я же волк, Галя, разве ты не заметила?
- Какие у вас жесткие колени… Ой…
- Не ойкай. Ты не на операционном столе. Ты же хочешь, хочешь, да?..
Я запустил руку ей под короткую темную юбочку. Она послушно раздвинула ножки, как цыпленок табака на тарелке. Мне все всегда несли на тарелке. Лишь она одна, испанская черная курица, ничего в клюве не принесла. Я был с ней, да. Вот здесь. В моей роскошной гостиной. На этом полу. Около этого кресла. Я сходил с ума тогда. А она отворачивала лицо, будто внутри нее был не я, а ножка стула.
- Тебе сладко?..
- Ой, ой, ой…
Я, крепко держа ее под мышки, выпустил в нее, застонав, стремительную теплую струю, избавившись от мгновенного вожделения, и брезгливо подумал: да она же служанка, нет ничего противнее покорства. И нет ничего слаще сопротивления, борьбы, войны, да, я только теперь это понял.
МАРИЯ
- Иван, оставь меня! Я хочу побыть одна! Оставь!
- Что ты орешь, Мара, я что, ударил тебя, укусил, что ли?!.. спятила девка совсем…
- Оставь! Уйди! Сейчас же!
Он выкатился за порог моей комнаты. Я слышала, как он включил воду в ванной. Принимает душ. Смывает с себя Аргентину. Смерть с себя смывает. У, чистюля.
Я вытащила мобильный телефон из кармана. Я снова включила его. И на режим входящих, и на режим выходящих звонков. И долго, долго, целую вечность набирала я длинный, очень длинный заграничный номер.
- Але… Але-але… Это Мария Виторес, Россия… Сеньора фон Беера я могу услышать?.. Да, сейчас, срочно…
Я услышала голос старого генерала там, далеко, на другом краю света.
- Виторес?.. Это ты, Виторес?.. Ты из Москвы?.. Как ты долетела?.. Без приключений?..
- Самолет не разбился, сеньор фон Беер, видите, я же звоню вам…
- Отлично, я рад, что ты жива… В нашем деле жизнь, дарованная еще на день, это уже очень много… Мой племянник тебя не нашел?..
- Нет… Нет-нет…
- Виторес, у тебя голос плывет, тает!.. Я не слышу тебя… Твой голос не нравится мне!.. Что ты хотела?.. Говори, говори!..
- Я?.. Да, я хотела, генерал… Я…
- Говори! Приказываю тебе!
Я кусала губы. Все дрожало и плыло перед глазами. Я видела себя в пиренейской пещере под тяжелым и грубым телом насильника Франчо. Видела себя смеющейся в патио, в солнечный день, и отец хлопает в ладоши, и я танцую, хохоча, малагенью. Видела себя на залитой огнями сцене, под прибоем аплодисментов. Видела себя там, в мадридском амфитеатре, где ярилась яркая коррида. Видела себя в объятьях Ивана. В страшных объятьях Аркадия. В единственных объятьях Кима.
Вся жизнь промелькнула передо мной. Он приказал мне - говори!
- Мой генерал… Помогите мне. Вы на прощанье сказали: если тебе будет нужна помощь - обратись. Вот я прошу помощи у вас. Не отталкивайте меня! Поймите… меня…
- Да! Говори!
Слезы лились по лицу. В зеркале слез отражался покинутый мир.
- Прошу вас… сделайте для меня это…
- Почему ты просишь меня?.. Ты сама - не можешь?..
- Я сама - не смогу…
Зима на земле. Война на земле. Идет вечная война. Она просто стала другой. И мы в ней - совсем не героические солдаты, как раньше. Мы просто жалкие камикадзе. Мы просто маленькие барабанщики. И мы теряем барабанные палочки. И мы бросаем в море револьверы. И, хоть подаренная вами, старый генерал, чудом вывезенная из потрясенного взрывом Буэнос-Айреса - в аэропорту, когда зазвенел гонг контроля, я беспомощно-жалко раскрыла сумочку и пробормотала: это игрушка, железная игрушка для моего сына, я знаменитая танцовщица Мария Виторес, у меня только что была премьера в "Ла Плате"!.. а мой мальчик в Москве так ждет именно этой игрушки!.. - и мулатка на контроле, кусая губы, махнула рукой: проходи!.. - ваша превосходная "хамада" лежит у меня в сумке, завернутая в кружевные панталоны, на самом дне, я не смогу воспользоваться ею никогда. Потому что я видела, как умирают люди. Потому что я не хочу больше быть навзрыд плачущим солдатом Зимней Войны.
ФЛАМЕНКО. ВЫХОД ВОСЬМОЙ. ФОЛИЯ
БЕЕР
Я собрался быстро. Пушку - в один карман. Яд - в другой. Я всегда таскал с собою на серьезные дела цианистый калий в маленькой ампулке. Не помешает.
- Галя, я ушел. К моему возвращению чтобы ужин горячий был! Возможно, я вернусь не один. - Я улыбнулся со значением. - Не скучай, куколка. Ты все равно лучше всех, угу?..
Я потрепал горничную по упругой щечке. Какие свежие девочки у меня на службе, как апельсины, так бы и съел.
Я объелся. Я устал от жратвы. Я хочу бури, голода, страстей, сильного ветра.
Это все дает мне она, чертовка.
Теперь я понял. Понял, почему так гоняюсь за ней. Почему так желаю ее.
И почему я покупаю и продаю мировой ужас за деньги, несмотря на то, что истинный ужас - не продается.
Машина завелась сразу. Странно, на таком морозе! Я гнал по улицам Москвы оголтело, не помня себя, и красные, желтые, белые огни метались передо мной цветной судорогой, исчезая в застлавшей все метели. Метель, метель, постели мне постель. Постели нам вдвоем с этой ведьмой постель, если сможешь.
МАРИЯ
Я вошла в лифт, нажала кнопку этажа и заскользила вверх. Все пахло новизной. Новизна перла из всех дыр и щелей. Новизна источала особый, узнаваемый аромат - свежести, краски, незатрепанной роскоши. Новый концертный зал Москвы, новая архитектура, новый, сногсшибательный дизайн, все по последнему слову. Когда-нибудь последнее слово станет седой, незапамятной древностью. Ничто не вечно под Луной. Ни дворец. Ни камень. Ни любое жилье. Тем более - человеческое тело. Я ехала в лифте и думала: вот сейчас я молода, и буду молода еще - сколько лет? Десять? Двадцать? Тридцать? А может, уже через пять лет у меня появятся седые волосы и первые морщины, и никакими тональными кремами, никакими ухищрениями этой капустницы Нади не убить, не замаскировать их? Плевать! Я станцую и свой поздний возраст! Я все умею танцевать! И юные утренние танцы, и мрачные похоронные! Мне - сейчас - все подвластно!
Что расхвасталась, испанская курица? Заткнись. Лифт слишком медленно ползет вверх. Здесь, в таком навороченном здании, надо бы суперскоростной. Я тайком обсматривала себя в зеркале с головы до ног. Ничего! Сойдет! Выше нос, Марита! Хоть ты и не выспалась после самолета, хоть ты едва не погибла под обломками небоскреба в Буэнос-Айресе - ты хороша и весела! Соберись. Еще раз мысленно представь себе весь порядок танцев в шоу. Иван, копуша, застрял внизу, наткнулся, конечно, на кучку потерявших башку фэнов, они из него автографы вытягивают, патокой похвал заливают по уши, признаниями в любви… целоваться лезут, платочек из кармана - на память - выдергивают…
Лифт дрогнул, замер, зеркальная дверь бесшумно отъехала вбок. В лифт вошел человек.
Маленький, невзрачный, как гриб сморчок, серый человечек. И стрельнул в меня глазами. И прижался спиной, облаченной в куцый пиджачишко, к зеркальной двери лифта. И нажал кнопку, и лифт снова поехал.
У человечка был слишком, устрашающе высокий, в морщинах и шишках, лоб. Чудовищно огромный лоб. Как у красного вождя прошлого века, у Ленина. И под жутким выпуклым, как тыква, лбом горели, выпученные, как у рака, выкаченные из орбит, подслеповатые, будто бы затянутые плевой, больными бельмами, странные, с желтыми, как яичный желток, белками, в сети красных прожилок, ужасные глаза. И мне стало сначала смешно. Потом - не по себе.
Потом, спустя полминуты, мне стало страшно.
Все то время, пока мы ехали в лифте, плюгавый человечек с вытаращенными желтыми подслеповатыми глазами, в пиджаке, словно с чужого плеча, в кургузых клетчатых грязных брючках, не отрываясь смотрел на меня. Впился в меня взглядом. Так рак впивается в руку - клешней. Я не выдержала. Я разжала рот и крикнула:
- Что вы на меня так смотрите?!
Он не шевельнулся. Все так же пялился на меня.
Лифт остановился. Дверь бесшумно открылась. Человечек выпал спиной из кабины. Когда дверь закрылась и лифт снова пополз вверх, я, глядя на себя, дико побледневшую, в зеркало, широко, как крестятся в церкви русские бабы, перекрестилась.
ИВАН
Я влезал в концертное трико, как змей влезает в старую шкуру. Мария стояла и нагло, дерзко смотрела на меня.
- Что пялишься?! Давно не виделись?!
Она ухмыльнулась, вздернула лицо.
- Красивый ты!
И повернулась спиной. И все.
И больше - ни слова до третьего звонка.
Я накладывал грим перед зеркалом, таращась в зеркало единственным глазом, и меня затрясло. Я готов был обернуться, подскочить к ней - и мгновенно, судорожно задушить ее. Какие приступы ненависти, так же нельзя, Иван, это же сумасшествие, честное слово! Я не справлялся с бешенством. Сейчас. Вот сейчас. Я вел себя позорно. Я никогда еще не забывался так. Я швырнул на гримерный столик коробку с тенями, пуховку, отбросил, уронил, как роняет истеричка, на пол баночки с тональным кремом, увидел в зеркале, как, будто в столбняке, перекосило мой рот, - и тут дверь гримуборной хлопнула, отворилась, и в гримерку влетела эта козявка. Эта капустная деревенская гусеница, дьявол бы ее побрал! Эта… как ее… Надя! Мариина визажистка!
И сразу, с порога, не раздеваясь, в серой беличьей заснеженной шубке, в серой норковой шапочке с блестками снежинок, сбросив только пушистые детские варежки с рук, кинулась ко мне.
- Иван Кимович, что с вами?! - Подбежала. Затрясла меня за руки. - На вас лица нет! Выпейте воды, выпейте… вот!..
И совала мне в рот не стакан - весь графин с водой, стоявший прямо тут же, на гримерном столике.
- Надя, погоди… - Я рвал графин у нее из рук. - Надя, ну что ты, со мной все в порядке, возьми себя в руки! Здесь же люди!.. Здравствуй… Давно не виделись, однако… Вон, - я кивнул ненавидяще назад, за плечо, - Мара здесь…
Она беспомощно, как загнанная выстрелами на ствол сосны белочка, оглянулась. Хотела поставить графин на стол, а он выскользнул у нее из рук и грохнулся об пол. Разбился. Вода выбрызнулась на ее зимние сапожки, на мои танцевальные матерчатые туфли.
- Ох, извините…
- Пустяки! Да разденься ты наконец! - Я силком стащил с нее шапку, шубу, шарф, бросил ее тряпки на стул. - Как хорошо, что ты пришла, Наденька, радость моя! Ты-то нас с Марой и загримируешь как следует. А?.. Ну, отдышись… Ты что, бежала, что ли?.. Я сейчас закажу, и тебе принесут из буфета сока…
Я подошел к двери. Высунул голову в коридор.
- Эй! Народ! Есть кто! Ага, парень, отлично, стой, слушай, сбегай в буфет, купи пару коробок апельсинового сока?.. для девушки… сдачи не надо…
Я сунул мальчишке-осветителю деньги в руку. Он осклабился, убежал, крикнув: "Щас принесу!" Я обернулся. Мария стояла уже лицом к нам. К Наде. Измеряла дрожащую Надю ледяным взглядом от маковки до пяток.
- Вот как, - столь же ледяным голосом сказала она, - ты когда-то мне, Ваня, апельсиновый сок в буфетах покупал, а теперь - для девушки?.. Ну да, все верно… Для девушки…
- Мара. - Меня опять охватило бешенство. - Ну не цепляйся к словам, прошу тебя. Ну ведь и ты попьешь, неужели непонятно?
- Непонятно, - так же ледяно процедила она. - Хотя на самом деле все очень понятно. Понятнее не бывает.
НАДЯ
Я глядела ей прямо в глаза. Я старалась не опустить глаза вниз.
Я никогда не думала, что у живой женщины могут быть такие страшные глаза. Как у мертвой.
- Что вам понятно, Мария Альваровна? - преодолевая глупый страх, сказала я тонким голосом. - Ничего вам не понятно. Вы… лучше не оскорбляйте никого никогда! Люди, между прочим, долго помнят обиду… И унижение… Если вы кому-нибудь когда-нибудь дали пощечину - вам эта пощечина вернется! Точно вам говорю! Вернется, если вы…
- Что - если я?
- Если вы не будете молиться Богу…
Она расхохоталась. Эта чертова бестия расхохоталась во все горло.
- Молиться?! А кто тебе дал право судить, молюсь я Богу или не молюсь?! Это мое личное дело! И не тебе, дуре, в него вмешиваться! И вообще проваливай!
Иван подскочил ко мне. Закрыл меня грудью, будто бы эта сволочь готовилась меня расстрелять из револьвера.
- Не тронь девчонку, Мара! Тебе шлея под хвост попала! - Он обернулся ко мне. Губы его прыгали. - Она очень много пережила в последние дни, Наденька, прости ее… Мы там, в Буэнос-Айресе, такого навидались… такого… Да ты, небось, тут же по телевизору все видела, что там стряслось…
- Да… Видела… - Я схватила его руку. И меня дернуло током от его влажной, трясущейся руки. - Я сейчас уйду, не бойтесь…
- Не уйдешь! Ты будешь нас гримировать! - Его крик сотряс стены и зеркала гримерки. - Меня и ее!
Мария стояла, выпрямившись, ее голая, в вырезе платья, спина отражалась в зеркале. Она надела сегодня для выступления кроваво-красное платье. Как обычно, чуть выше колен, с массой красных оборок и рюшей и дрожащих воланов по ободу узкой, обтягивающей фигуру юбки. Отчего-то я подумала о том, что, если я наклонюсь сейчас к полу, схвачу осколок графина и вонжу ей, в ее ненавистную глотку, этот осколок, кровь не будет так сильно заметна на этом слепяще-красном, пламенном, как огонь, платье.