Из дверей караульного помещения, потом узнал, что в колонии его называют "вахтой", вышли начальник конвоя и два офицера.
Начальник свернул бумажку, ее он держал в руках, когда выходил из двери, сунул в карман мундира и скомандовал нам: "Кругом!"
Мы пошли к невысокому домику, стоявшему рядом с "вахтой", там нас оставили и заперли дверь, заворчала машина и выехала из "зоны", а мы остались.
Вызвали меня последним. Приходил сержант-сверхсрочник, называл фамилию и уводил по одному.
Перед порогом кабинета я замешкался, и сержант подтолкнул меня в спину.
- Здравствуйте, - сказал я.
Мне не ответили. За письменным столом сидел бледный, худой старший лейтенант, а сбоку примостился у стола краснолицый усатый крепыш с капитанскими погонами на плечах.
- Докладывать надо, - сказал капитан. - Заключенный такой-то прибыл…
- Он ведь новенький, - примиряюще сказал старший лейтенант, - привыкнет…
- Садитесь. Рассказывайте о себе поподробнее, - сказал старший лейтенант.
- Что делать умеешь? - спросил усач.
- Ловить в океане рыбу, - ответил я.
- Ну, тут у нас не океан, а исправительно-трудовая колония, и ты заключенный в ней. Кем был на воле?
- Капитаном траулера.
- Гм… И чего это тебя в наш сухопутный город? Сидел бы у себя в городе.
- Сам напросился подальше от моря.
- Что, море-то поперек горла встало? - смягчившимся голосом сказал капитан. - Восемьдесят пятая?
- Да.
Наступила тишина. Вопросов больше не задавали. Капитан читал мое дело, а коллега его на бумажном листе выводил карандашом узоры.
- Вот что, - сказал наконец капитан, - ты, Чесноков, побеседуй еще с гражданином, а я пойду. Надо бы его, наверное, к Загладину направить, этот не будет дурака валять. Ведь верно? - спросил он меня.
Я пожал плечами.
- Ну и хорошо.
Он поднялся, сунул старшему лейтенанту папку и вышел.
- Капитан Бугров, - сказал старший лейтенант. - А моя фамилия Чесноков. Олег Николаевич, если по имени-отчеству. Да… Значит, после беседы вы отправитесь в карантин, а затем в свой отряд. Вас мы зачислим в пятый, там начальником майор Загладин. Итак, Волков Игорь Васильевич, тридцать пятого года рождения, уроженец Московской области…
В карантине нас всех остригли, потом предложили вымыться, а перед этим отобрали одежду и выдали черную робу "хэбэ", рабочие ботинки, нижнее белье и особого покроя головной убор. Мы переоделись, и в глазах у всех и у меня, верно, тоже появилось то самое выражение, что заметил тогда у ребят, встреченных нами у входа в "зону".
Больных в нашей партии не оказалось. После медицинского осмотра и карантина пришли надзиратели, чтоб развести нас по отрядам. Моим провожатым оказался низенький старшина неопределенного возраста, в сбитой на затылок фуражке, широченных бриджах синего цвета и сапогах в гармошку.
Он остановился передо мной, оглядел с ног до головы и поправил фуражку.
- Волков, что ли? - спросил старшина.
- Он самый.
- Шмутки свои сдал?
Я понял, что он спрашивает про гражданский костюм.
- Нет еще…
Старшина подошел к лавке, где лежала моя одежда, и пощупал пальцами ткань пиджака.
- Матерьялец, - сказал он. - Импортный клифт небось? Толкнуть его не желаешь?
Я только пожал плечами.
- Ладно, собирай все, сдашь в отряде в каптерку.
Колония располагалась на окраине большого областного центра на Урале. Но города так и не увидел. Когда через два года за мной закрылась дверь проходной, первым и единственным моим желанием было поскорее добраться до вокзала.
Но иногда город сам приходил к нам в лице своих представителей. Это были артисты из драматического театра и музыкальной комедии, лекторы из общества "Знание", однажды пришли поэты и взбудоражили надолго заключенных - в неволе их сердца странным образом ожесточаются и становятся сентиментальными одновременно.
Итак, города я не видел. Впрочем, колония сама была маленьким городом. Внутри "зоны", обнесенной забором, находились две территории: жилая и производственная. На производственной располагались завод электроарматуры, снабжавший многих заказчиков страны - от Калининграда до Владивостока, техническое училище, средняя школа, склад готовой продукции, клуб, больница и другие объекты. Ну а в жилой мы проводили ночь и свободные от работы часы…
Обо всем я узнал потом, а сейчас шел по территории колонии, направляясь в барак, где мне предстояло провести восемь лет. Может быть, и не восемь, поменьше, но срок "восемь лет", названный председателем областного суда при оглашении приговора, не оставлял моего сознания. Я все время возвращался к нему, превращал его в девяносто шесть месяцев, четыреста шестнадцать недель, или в две тысячи девятьсот двадцать дней, семьдесят тысяч восемьдесят часов… Словом, примеривался к нему, по-разному рассматривал этот срок, подкрадывался со всех сторон, только срок оставался постоянным, и изменить его мне было не под силу.
Низкий звук сирены заставил вздрогнуть.
"Как у "Кальмара", - подумал я и замедлил шаги, - у моего "Кальмара"…"
- Ты это чего? - старшина повернул голову. - Обед сигналят, первой смене на заправку. Пошли, пошли… Твой отряд в бараке сейчас. Со второй сменой порубаешь.
Я ловил на себе любопытные взгляды заключенных, они группами выходили из различных строений. И я подумал о том, что не вижу чего-то такого, к чему сознание мое было подготовлено еще до того, как закрытая машина въехала в "зону". Вновь и вновь смотрел по сторонам, стараясь делать это незаметно. Мы прошли мимо высокого здания цеха, где ухали машины, миновали еще одну проходную, там сидел дежурный заключенный. И вот входим в каменный дом, на площадке второго этажа вижу табличку: "Отряд № 5-Б". Десяток шагов по коридору, налево дверь, за нею длинная комната с рядами двухъярусных коек. Дергается сердце, ноги становятся непослушными, слышу далекий голос стоящего рядом надзирателя, глотаю забивший горло комок и понимаю наконец, что на окнах нет решеток.
Да, решеток внутри колонии не было, исключая штрафной изолятор.
Я постепенно приходил в себя. До моего сознания начали доходить слова надзирателя, подозвавшего одного из заключенных:
- Принимай пополнение, Широков, введи его в курс, так сказать, событий, да пусть каптерщик вещи примет. Майора Загладина нет?
Заключенный, рыжий малый, пробасил, глядя поверх надзирательской головы:
- Нету майора, с дежурства он… Отдыхает.
- Ну лады. Пошел я.
Надзиратель покосился на меня, хотел, видимо, что-то сказать, но раздумал и направился к двери.
Рыжий повернулся ко мне:
- Айда в каптерку!
В комнате, заставленной полками с узлами, мешками и чемоданами, он пододвинул мне табурет и уселся сам.
- Как зовут-то тебя, новичок?
- Игорь, - ответил я. - Волков.
- Хороша фамилия у тебя, прямо для зэка. Настоящая или придумал?
- Настоящая.
- А срок по какой статье тянуть будешь?
- Восемьдесят пятая.
- Шофер, что ли?
- Нет, капитан…
- Интересно. Капитанов у нас не припомню. Так, значит, капитан… Тогда слушай меня. Видишь вот буквы у меня на рукаве? СВП - это секция внутреннего порядка. Кто такие буквы носит - он вроде старший, как сержант в армии, надо его слушать. А я - Иван Широков, старший дневальный, на воле был агрономом. Давай руку, капитан, понравился ты мне, занимай тогда соседнюю койку.
Он задумался:
- Там, правда, кемарит один, но мы его сейчас переселим. Не болтаешь во сне, капитан?
Широков меня иначе теперь не называл, и с его легкой руки стал я и в колонии "Капитаном".
- Ложка есть у тебя? - спросил вдруг Широков. - Сейчас обедать пойдем, а ложки у нас персональные, с собой носим, немаловажный, так сказать, жизненный инструмент…
Ложки у меня, разумеется, не было. Широков открыл ящик стола и вынул алюминиевую ложку.
- Держи, - сказал он, - потом деревянную закажем. Есть тут в соседнем отряде мастер. У нас мода, Капитан, на дерево пошла…
В большой комнате мы остановились в узком проходе между койками. Наверху лежал молодой парень. Он приподнялся на локте и зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.
- Переселяйся, Студент, - сказал Широков, - мне твой треп по ночам надоел. Давай, давай, двигай на другую койку.
Ни слова не говоря, парень поднялся, спрыгнул на пол, вытащил из-под подушки толстую книгу, сунул ее под мышку и, не промолвив ни слова, пошел в дальний угол барака.
- Твоя койка, Капитан, - сказал Широков, - белье потом получишь… Располагайся пока.
После обода мы с новым моим товарищем вернулись в жилую зону - эту неделю наш отряд работал во вторую смену. Широков сказал, что меня пока еще не включили в бригаду и первый день на работу ходить не надо.
Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании.
- Не спишь, сынок? - послышался вдруг рядом дребезжащий голос.
Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный, неестественный поворот его туловища - он говорил со мной, глядя в сторону, - заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я понял, что старик слеп.
- Не сплю, - ответил я и стал подниматься.
- Ты лежи, лежи, - запротестовал старик, продолжая смотреть мимо меня. - Отдыхай, милок. Еще наработаешься… Срок-то велик?
- Восемь лет.
- Э-хе-хе… Все в руце Божией. Вот пройдет пусть и долгое времечко, и солнышко на воле увидишь, а я постоянно в вечную тьму погружен.
- А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя здесь держат?
- Муки терплю за грехи людские, но великую радость имею от мученичества своего… - Старик тяжело вздохнул. - Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? - спросил он.
Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору.
- Капитаном я был, отец.
- Понимаю, - сказал старик. - Утопил, значит, кораблик-то… Или по части валюты срок тянуть примешься?
Меня резанули слова старика, и тут он, незрячий, увидел это.
- Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение Господу Богу нашему?
- Оставь меня, дед, - сказал я и отвернулся.
- Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так Богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе и быть надлежит. Не возропщи! Богу угодно было сие положение твое…
Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу.
Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания.
…Теплоход "Абхазия" стоял на линии Одесса - Батуми, когда наша группа прибыла на него для прохождения морской практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой - одесситкой. Потом, когда вернулась она домой, в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу.
Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы.
Имени той девушки не помню, а про кошек вот не забыл… Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них тоже находилась пища. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом, брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил…
Вечером после отбоя барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили.
- Год уже отбыл, - сказал Широков, - еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь - пиши бумагу на условно-досрочное освобождение.
- А по каким статьям заключенные у нас в отряде?
- Всякие тут есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Рецидивистов на общем не держат, они больше на усиленном или на строгом. Есть еще особый режим. Ну это для тех, кого суд признал особо опасным рецидивистом, или для помилованных смертников. А тут больше кто по первому разу "сгорел". Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: "От сумы да тюрьмы не отказывайся". Жил человек себе, жил-поживал… И вдруг: раз - и сиди, голубчик. А оглянешься - "да как же это я так, дорогие товарищи-граждане…" И выходит - да, виноват. И потому отстучи свое…
Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Этот старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред, недоумевал я, мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что принять просто не мог.
- Послушай, Иван, - спросил я, - скажи мне, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле?
- Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой - чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим отправил, пусть с "законными" зэками срок тянет. Не гляди, что он слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот "святой" секту, долдонил всякие глупости бабам и обирал их как хотел. Подручные у него были, целая шайка… Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее "работать" будет.
- Про Студента скажи… Может, зря мы его согнали?
- Ничего. Поспал рядом - и хватит. Храпит и во сне разговаривает. Надоело… А ты добрый человек, Капитан. И желаешь все по справедливости решать… Это хорошо, только не везде подобное годится. Может быть, у вас на флоте… Да… Он верно студент, этот парень. Был посредником. В институте во взятках был замешан. Всех и взяли. Был у Студента строгий режим, а потом заменили на общий. Семью имеешь, Капитан? - внезапно спросил Широков.
- Жена есть, Галка…
- А у меня Вера. И дочка. Еленой кличут. В школу нынче пойдет. Хорошая девчушка. Рисовать жутко как любит… Скоро свидание будет. Жена ее привезет. Три дня мне Загладин пообещал.
- А разве можно такое?
- Можно. В колонии и гостиница есть. Вот дождешься, и к тебе жена прикатит. Если за это время не натворишь чего и свидания потому не лишат…
- Хорошо, - сказал я и стал думать о том, как это будет. Потом вспомнил о соседе. - Скажи, Иван, если можешь: а ты как сюда?..
- Сволочь одну приголубил, - ответил он и повернулся на бок.
С минуту он не шевелился. Затем заворочался и лег на спину.
- Никому не говорил здесь об этом, Капитан, - медленно сказал Широков. - И ты учти на будущее: не спрашивай зэков, за что сидят. Не любят тутошние граждане, чтоб в их главной беде да чужими руками… Ну, сам понимаешь… Вижу, что мужик ты, Капитан, с понятием, головастый.
Он замолчал.
- Человек вообще-то я спокойный, - снова заговорил Широков, - только вот когда негодяйство какое вижу, подлость, если в глаза брешут и даже глаз не отводят, тогда аж трясусь весь, сам бываю не свой… Директора совхоза отметелил. Его, правда, через полгода самого посадили: крупные хищения, очковтирательство, приписки, много ему навешали. Мне б подождать, не драться при честном народе… А может, мое дело и подтолкнуло, как знать? А за хулиганство, конечно, наказывать надо. Мне б тоже, дураку, понимать надо, что кулак - не доказательство правоты. Потому и вину свою признал, и на душе осадка не имею. Давай спать, Капитан. Тебе завтра впервой на работу, а времени поговорить будет у нас еще навалом. Давай спать, Капитан…
Сегодня Широков не скажет больше ни слова. Я тоже буду молчать и долго лежать неподвижно с открытыми глазами.
Потом сон выручит меня наконец, хотя этот мой сон здесь окажется не из приятных. А утром в семь часов дневальный разбудит нас, и начнется для меня первый в колонии день.
Значит, поднимали нас в семь. Одеться, умыться, заправить койки - и завтрак. Затем отряд выстраивается на поименную проверку: все ли на месте. Тут рявкает сирена. Побригадное построение и вывод на работу пятерками. Еще раз проверяет нас, все ли на месте, не сбежал ли кто, контролер-надзиратель. Приступаем к работе. У каждого свой цех, своя бригада, своя профессия. Я выучился на электромонтажника - капитаны здесь были не нужны… Снова сирена: перерыв на обед. В столовую идем строем, поотрядно. Кончился обед - опять в цех. Восемь часов в день. Потом нас переводят из производственной зоны в жилую. Теперь мы вроде как дома. Можешь читать, писать родным письма или обмениваться с другими заключенными воспоминаниями об оставленном за "зоной" мире.
Выходной день у нас бывает в воскресенье. Раз в неделю показывают кино. Действует средняя школа, есть библиотека, неплохо налажена клубная работа, привлекают заключенных и в художественную самодеятельность. Словом, есть все. Кроме свободы…
Широков молчал, а я думал о завтрашнем дне. Завтра перед работой меня пригласит начальник отряда майор Загладин.
- Садись, капитан.
- Какой я теперь капитан?..
- Все знаю, Игорь Волков, читал твое дело. Знаю, что ты не босяк, но здесь можешь им стать, между прочим. Восемь лет - срок приличный…
- Вот именно.
Тут я горько усмехнулся, и плечи мои безвольно опустились.
Майор внимательно посмотрел на меня.
- Не согласен с приговором? Обжаловал? - спросил он.
- Не стал. Все правильно…
- Не темни, парень. Нет такого человека, чтоб он даже при явной вине не чувствовал себя где-то и в чем-то правым. Так уж устроены люди. Иногда вполне искренне бьет себя в грудь кулаком. "Казните меня, любые муки-страдания приму!" - кричит, и казнь в самом деле может принять не моргнув глазом. А то и сам себя лишит жизни. И все же каким-то уголком души находит оправдание тому, что совершил… Хоть чутошное! Но оправдание… Ты меня понял?
- Понимаю…
- Вот-вот, прикидывай, Волков… И на рожон не лезь, и мученика из себя не строй. Совет могу дать: работай. Она, работа, от праздных мыслей, брат, уводит. И душу лечит… Опять же, человек ты грамотный, читай в свободное время книги, отвлекаться некуда, тут два университета кончишь. А библиотека у нас добрая… Иные вот дневник ведут. Могу помочь тетрадки общие достать. Ты вот с какими мыслями ехал сюда?
- Это как понимать?
- А вот так. Жить как думаешь? В колонии, брат Волков, как с первого дня настроишь себя, так и весь срок пойдет…
- Ждать буду, работать…
- Жди. Воля, парень, такая штука, нет ее ничего дороже. И ради воли подождать можно…
И все это будет завтра. А сейчас я лежал в бараке отряда "5-Б" и ждал, когда выручит сон. Потом забрезжил синеватый полусвет, он исходил словно из-под земли.
Странным образом воспринималось мною пространство. Оно казалось мне открытым, и все стороны горизонта голубели в призрачном освещении. И в то же самое время я чувствовал узкий коридор, по которому шел к синеющей кромке, ощущая его невидимые стены, низкий замшелый свод свисал над головой.