Удивительно, как хорошо могут жить двое людей в городе, где у них нет знакомых. Мне кажется, созерцание жизни, в которой человек не принимает участия, парализует его личные желания. Он довольствуется ролью зрителя. Булочник стоит на пороге лавки; полковник, украшенный тремя медалями, идет вечером в кафе; войска барабанят и трубят и, как отважные львы, взбираются на укрепления. Не хватит слов, чтобы описать, как спокойно смотрит на все это праздный человек. Там, где вы пустили какие-то корни, вы волей-неволей не остаетесь равнодушным. Вы участвуете в жизни, ваши друзья служат в армии. Но в чужом городе, не настолько маленьком, чтобы он сразу стал привычным, и не настолько большом, чтобы обхаживать путешественников, ты оказываешься так далеко от всего, что просто забываешь, как можно в чем-то участвовать; вокруг нет ничего по-человечески близкого, и ты уже не помнишь, что ты человек. Может, даже и перестаешь быть человеком. Философы-аскеты уединяются в лесах, там их окружает природа, полная поэзии, там на каждом шагу романтика. Было бы целесообразнее, если б они поселились в скучном провинциальном городке, где видели бы ровно столько образчиков человеческой породы, сколько необходимо, чтобы развеять тоску по людям, и где перед ними были бы лишь приевшиеся внешние стороны человеческого существования. Эти внешние стороны так же мертвы для нас, как многие церемонии, и говорят с нашими глазами и ушами на мертвом языке. Они столь же бессмысленны, как слова присяги или приветствие. Мы так привыкли видеть супружеские пары, шествующие в церковь по воскресеньям, что уже не помним, символом чего они являются, и романистам даже приходится оправдывать и превозносить адюльтер, когда они хотят показать нам, как это прекрасно, если мужчина и женщина живут только друг для друга.
Однако в Мобеже нашелся человек, позволивший мне заглянуть за свой фасад. Я говорю о кучере гостиничного омнибуса. Это был ничем не примечательный коротышка, но с искрой в душе. Он слышал о нашем маленьком плавании и явился ко мне, полный восторженной зависти. Как бы ему хотелось отправиться путешествовать, сказал он мне. Как ему хочется посмотреть свет прежде, чем он сойдет в могилу!..
– Я еду на станцию, – продолжал он. – Прекрасно, потом я еду обратно. И так каждый день, целую неделю. Боже, неужели это жизнь?
Я тоже не мог назвать это жизнью. Кучер умолял меня рассказать, где я побывал и куда собираюсь отправиться. Слушая меня, бедный малый вздыхал. Разве он не мог бы сделаться храбрым африканским путешественником или отправиться в Индию с Дрейком? Но теперь неблагоприятное время для людей с авантюрными наклонностями. Тот, кто способен прочнее других усидеть на конторском стуле, получает богатство и славу.
Не знаю, служит ли до сих пор мой друг кучером в "Большом олене". Вряд ли: когда мы были в Мобеже, он, казалось, собирался взбунтоваться, и встреча с нами могла послужить последней каплей. Ведь для него в тысячу раз лучше сделаться бродягой, чинить горшки и сковородки, сидя у дороги, спать под деревьями и каждый день видеть восход и закат на новом горизонте, нежели разъезжать туда-сюда. Мне кажется, будто я слышу, как вы говорите, что положение кучера гостиничного омнибуса – весьма почтенное. Прекрасно! Так какое же право имеет тот, кому это респектабельное занятие не нравится, мешать другим взгромоздиться на козлы своего омнибуса? Предположим, мне не нравится какое-нибудь кушанье, а вы говорите, что все остальные, сидящие за столом, страшно любят его. Что я должен делать? Полагаю, не доедать этого кушанья до конца. Почтенное занятие – вещь хорошая, но она не может пересиливать всех остальных соображений. Я не говорю, что это дело вкуса, отнюдь нет, я только хочу заметить: если занятие не нравится человеку, кажется ему ненужным, обременительным и бесполезным, то будь оно так же почтенно, как англиканская церковь, чем скорее он бросит его, тем для него же лучше.
По каналу Самбры – в Карт
В три часа пополудни все служащие "Большого оленя" проводили нас к реке. Кучер омнибуса смотрел на нас широко раскрытыми глазами. Бедная птица в клетке! Разве я не помню времен, когда сам ходил на станцию и смотрел, как один поезд за другим уносят людей в темноту ночи, когда читал в расписаниях названия далеких городов, мечтая уехать?
Не успели мы миновать все форты, как начался дождь. Дул противный ветер, налетавший яростными порывами; вид окрестностей был не милосерднее неба. Мы плыли по совершенно голой местности, скудно поросшей кустарниками и украшенной одними многочисленными фабричными трубами. Мы высадились на унавоженный луг между подстриженными деревьями и хотели, воспользовавшись минутами прояснения, выкурить по трубочке. Ветер дул так сильно, что нам оставалось только курить. Кроме нескольких грязных фабричных зданий, ничто не привлекало нашего внимания. Невдалеке от нас стояла стайка детей под предводительством рослой девочки; они все время смотрели на двух незнакомцев и, право, не знаю, что думали о нас.
В Омоне нас ждали шлюзы, почти непроходимые; место для высадки на берег было очень круто и высоко, спуск же находился на довольно большом расстоянии. Дюжина суровых рабочих протянули нам руки и помогли вытащить байдарки. Они отказались от всякого вознаграждения и, что еще лучше, отказались безо всякой обиды.
– Таков у нас обычай, – сказали они.
Прекрасный обычай! В Шотландии, где вам также помогают без платы, простолюдины отказываются от ваших денег с таким видом, точно вы хотели подкупить избирателей. Когда люди решаются поступать благородно, им следует считать, что чувство собственного достоинства присуще и всем остальным. Но в наших саксонских странах, где мы семьдесят лет бредем по грязи, где ветер свистит в наших ушах от рождения до могилы, все хорошее и дурное мы делаем заносчиво, почти обидным образом; даже милостыню мы превращаем в акт войны против вселенского зла.
После Омона появилось солнце, и ветер спал. На веслах мы прошли за металлургические заводы и очутились в очень привлекательной местности. Река вилась между низкими холмами так, что солнце светило то за нашими спинами, то стояло у нас прямо над головами, и вся река превращалась в пелену нестерпимого света. По обе стороны тянулись луга и фруктовые сады; течение окаймляли осока и водяные лилии. Изгороди были непомерно высоки и опирались на стволы могучих вязов, так что поля, порой очень маленькие, казались рядами беседок над рекой, заслонявших даль. Порой вершина холма, поросшая деревьями, выглядывала из-за ближайшей ограды, открывая кусок неба. На небе не было ни облачка. После дождя воздух был полон дивной чистоты. Река между шлюзами казалась блестящим зеркалом. Удары весел заставляли колебаться цветы, росшие у воды.
По лугам бродили причудливые черно-белые коровы. Одна, с белой головой на совершенно черном теле, подошла напиться и стояла, насторожив уши, точно какой-то забавный пастор во фривольной комедии. Через минуту я услышал громкий всплеск и, обернувшись, увидел, что наш "пастор" торопливо плывет к берегу: земля обвалилась под его ногами.
Кроме коров, из живых существ мы видели нескольких птиц и множество рыбаков. Рыбаки сидели на берегу, некоторые из них держали по одной удочке, у других было чуть не по десятку. Казалось, они оцепенели от наслаждения, а когда мы заставляли их перекинуться с нами несколькими словами о погоде, их голоса звучали спокойно и как бы мечтательно. Странная вещь: рыбаки разноречиво говорили о том, какую именно рыбу они ловят, но каждый из них считал, что в реке богатые уловы. В тех случаях, когда оказывалось, что нет и двух человек, поймавших двух рыб одной и той же породы, мы невольно начинали думать, что ни один из них не выудил ровно ничего. Впрочем, я надеюсь, что в этот прелестный день они были наконец вознаграждены и что в каждой корзинке отправилась домой обильная серебристая добыча.
Некоторые из моих друзей станут стыдить меня за это, но я предпочитаю всякого человека, будь он хоть рыбаком, самой прелестной паре жабр во всех водах, созданных Богом. Я не нападаю на рыб, пока мне не подают их под соусом; но рыбак – важная деталь речного пейзажа, а потому заслуживает внимания путешественника, странствующего в байдарке. Рыбак всегда подскажет вам, где вы находитесь, если вы вежливо обратитесь к нему; кроме того, его неподвижная фигура подчеркивает уединение и тишину, напоминая, к тому же, о сверкающих обитателях глубин под днищем твоей байдарки.
Самбра так вьется между холмами, что мы подошли к шлюзам Карте только в половине седьмого. На берегу стояло несколько детей; Папироска неосторожно начал болтать с ними. Напрасно предупреждал я его, напрасно твердил ему по-английски, что мальчишки – самые опасные создания на свете, что раз завяжешь с ними отношения, то окончишь их под градом камней. Что касается меня, то на все обращения я только кротко улыбался и покачивал головой с видом человека, плохо знающего французский. Еще дома у меня было такое столкновение с мальчишками, что я охотнее встретился бы со стаей диких зверей, чем с толпой крепких мальчуганов.
Но я оказался несправедлив к юным жителям этого края. Когда Папироска отправился на разведку, я вышел на берег покурить и присмотреть за байдарками – и в ту же минуту сделался центром самого пристального внимания. В это время к детям подошла молодая женщина со славным мальчуганом, лишившимся одной руки. Это сделало меня смелее. Когда я произнес пару слов по-французски, одна маленькая девочка кивнула головкой и заметила с комически важным видом:
– Вот видите – он все хорошо понимает, просто притворялся!
И все весело засмеялись.
Услыхав, что мы приехали из Англии, дети были поражены, а маленькая девочка сообщила, что Англия – остров, который очень далеко отсюда.
– Да, можно сказать, что это далеко, – подтвердил однорукий мальчик.
Никогда в жизни я не испытывал такой тоски по родине, как в ту минуту; дети превратили в бесконечность пространство, которое отделяло меня от места моего рождения.
Ребятишки любовались нашими байдарками, и я подметил в них одну деликатную черту, о которой стоит упомянуть. Последние сотни ярдов они шли за нами по берегу и донимали нас просьбами покатать их; то же самое они кричали нам на следующее утро, когда мы двинулись в путь, но пока наши байдарки стояли пустыми, никто из них и не подумал надоедать нам. Это была истинная деликатность. Или все-таки страх очутиться в такой хрупкой с виду лодочке? Я ненавижу цинизм больше, чем дьявола (хотя, быть может, это одно и то же), между тем это прекрасное тонизирующее, ушат ледяной воды и грубое полотенце для сантиментов; он положительно необходим, когда человек страдает чрезмерной чувствительностью.
Осмотрев байдарки, дети перешли к моему костюму. Они не могли налюбоваться моим красным поясом, а мой нож вселил в них страх.
– Вот какие ножи делают в Англии, – сказал однорукий мальчик (я рад, что он не знал, какие скверные ножи на самом деле делают теперь в Англии). – Их покупают люди, которые уходят в море, – прибавил он, – чтобы защищаться от больших рыб.
Я чувствовал, что с каждым словом становлюсь все более и более романтической фигурой в глазах детей, и, кажется, не ошибался. Даже моя обыкновенная французская трубка казалась им редкостью, словно вещь, привезенная издалека. И пусть мои перышки были недостаточно пышны, они все же были заморскими. Правда, одна деталь моего туалета рассмешила их так, что они забыли про вежливость, – мои парусиновые туфли, давно уже утратившие первоначальный цвет. Вероятно, ребятишки не сомневались, что причиной тому была местная грязь. Все та же рослая девочка показала для сравнения свои сабо – жаль, что вы не видели, как грациозно и весело она это проделала!
Молочный бидон молодой женщины, внушительная амфора из кованой меди, стоял невдалеке. Я обрадовался возможности отвлечь внимание публики от себя и ответить похвалами на те комплименты, которыми меня осыпали. Я стал искренно восхищаться формой и цветом кувшина, говоря, что он красив, как золотой.
Никто не удивился. Очевидно, вся эта округа славилась подобными вещами. Дети много говорили о дороговизне таких подойников, которые иногда продавались по тридцати франков за штуку, и о том, как их возят на ослах, вешая по обе стороны седла, причем такое украшение само по себе лучше всякой нарядной попоны. Мои новые друзья рассказали мне также, что подобные кувшины можно найти по всей округе и что на крупных фермах они бывают еще больше и красивее.
Пон-сюр-Самбр. Мы коробейники
Папироска вернулся с хорошими вестями. Оказывается, в десяти минутах ходьбы отсюда, в местечке Пон есть гостиница. Мы втащили лодки в амбар и спросили, не проводит ли нас кто-нибудь из детей туда. Кружок мгновенно рассыпался, и все наши обещания вознаграждения были встречены молчанием. Очевидно, дети считали нас парой разбойников. Они могли поговорить с нами в людном месте и не боялись, пока были все вместе; другое дело – идти со странными людьми, которые, точно упав с неба, явились в их деревню в этот спокойный день. Они трепетали при мысли остаться наедине с бродягами в красных поясах и с ножами. Хозяин амбара пришел нам на помощь; он велел одному мальчугану проводить нас, пригрозив, что прибьет его за ослушание. Не будь этого благодетеля, нам, вероятно, пришлось бы искать дорогу самим. Как бы то ни было, мальчик больше боялся хозяина амбара, чем иностранцев; должно быть, он уже по опыту знал, каково иметь с ним дело. И все-таки мальчишка трусил. Он бежал на порядочном расстоянии впереди нас, оглядывался и посматривал на нас широко раскрытыми глазами. Наверно, вот так на заре мира дети указывали дорогу Зевсу или кому-нибудь еще из олимпийцев, спустившихся на землю в поисках романтических приключений.
Грязная дорога увела нас прочь от местечка Карт с его церковью и ветряной мельницей. С полей возвращались крестьяне. Бодрая маленькая старушка обогнала нас. Она по-мужски сидела на осле между двумя блестящими молочными кувшинами и то и дело подгоняла ослика, ударяя каблуками по его бокам; она отпускала шутливые замечания в адрес прохожих, но никто из встречных ей не отвечал. Вскоре наш проводник свернул с дороги на тропинку. Солнце село; западный горизонт, лежавший перед нами, казался озером сверкающего золота. Тропинка некоторое время бежала по открытой местности, а затем нырнула в узкий проход, похожий на длинную решетчатую беседку. По обе стороны были тенистые фруктовые сады; коттеджи прятались среди листвы, и дым из труб поднимался в тихом воздухе. Кое-где в просветы заглядывало большое и холодное лицо западного неба.
Я никогда не видел Папироску в столь идиллическом настроении. Он неожиданно впал в лирический восторг, расхваливая сельские пейзажи. Сам я восхищался не меньше, чем он. Мягкий вечерний воздух, светотени и тишина создавали какое-то гармоническое обрамление нашей прогулки. Мы решили в дальнейшем избегать городов и всегда ночевать в деревнях.
Наконец тропинка нырнула между двумя домами и вывела нас на широкую и опять же грязную проезжую дорогу, по обе стороны которой на необозримое расстояние тянулась большая деревня. Дома стояли поодаль от шоссе, оставляя свободными широкие полосы земли по обе стороны улицы; на краях дороги были сложены поленницы дров, телеги, тачки, кучи щебня и росла чахлая травка. Слева посреди улицы торчала тощая башня. Чем она была в прошлые века, я не знаю, – возможно, убежищем в дни войны, – но теперь наверху виднелся циферблат со стертыми цифрами, а внизу железный почтовый ящик.
Гостиница, которую нам посоветовали в Карте, была переполнена; вернее, мы не понравились ее хозяйке. Надо сказать, что мы, с нашими прорезиненными дорожными мешками, представляли собой очень сомнительный тип цивилизованных людей. Папироске, например, казалось, что мы похожи не то на лоскутников, не то на ветошников.
– Скажите, господа, вы торговцы-коробейники? – спросила нас хозяйка гостиницы и, не дождавшись ответа, который она сочла излишним в данном случае, посоветовала нам отправиться к мяснику; он, по ее словам, живет поблизости от башни и сдает комнаты приезжим.
Мы пошли к мяснику, но он собирался переезжать, и все его постели увезли, иначе говоря, ему тоже не понравились наши лица. В заключение мы услышали: "Скажите, господа, вы торговцы-коробейники?"
Стало всерьез смеркаться. Мы уже не могли различать лица людей, встречавшихся нам и невнятно произносивших "здравствуйте". По-видимому, жители деревни Пон очень берегли керосин, потому что мы не заметили ни одного освещенного окна на всей длинной улице. Я думаю, Пон – самая длинная деревня на свете, впрочем, в нашем положении каждый шаг казался нам втрое длиннее. Мы совсем пали духом, подходя к последней гостинице. Взглянув на темную дверь, мы застенчиво спросили, не можем ли мы переночевать. Женский голос пригласил нас войти. Мы сбросили мешки и ощупью отыскали стулья.
В комнате стояла глухая тишина, лишь красным светом светились щели и конфорки топящейся плиты. Наконец хозяйка зажгла лампу, чтобы взглянуть на новых постояльцев. Полагаю, только темнота и спасла нас от нового изгнания, так как наши фигуры явно не доставили ей удовольствия. Мы находились в большой, почти пустой комнате, украшенной двумя аллегорическими литографиями, изображавшими "Музыку" и "Живопись", а также текстом закона, запрещающего пьянство в публичных местах. С одной стороны зала виднелся прилавок с полудюжиной бутылок. Двое крестьян, по-видимому, до смерти утомленных, сидели в ожидании ужина. Некрасивая служанка возилась с заспанным двухлетним ребенком.
Хозяйка переставила кастрюли на плите и положила на сковороду бифштексы.
– Господа, наверное, торговцы-коробейники? – спросила она отрывисто, и этим вопросом ограничился весь ее разговор с нами.
Мы уже сами начинали думать, не коробейники ли мы? Никогда в жизни не встречал я людей со столь бедной фантазией, как содержатели гостиниц в Пон-сюр-Самбр. Однако манеры и прочие внешние признаки, как и банкноты, не имеют международного хождения. Достаточно пересечь границу, и ваши тщательно отполированные манеры не стоят уже ни гроша. Жители деревни не видели разницы между нами и разносчиками. Пока жарилось мясо, мы имели возможность убедиться, что все смотрят на нас, как на совершенно равных себе, а наша утонченная вежливость и попытки завязать разговор казались им вполне соответствующими поведению мелочных торговцев вразнос. Во всяком случае, это большой комплимент французским коробейникам: даже перед такими судьями мы не могли побить их нашим же собственным оружием.
Наконец нас позвали к столу. Двое крестьян (один из них казался страшно истощенным и был мучнисто-бледен) ужинали какой-то кашей, картофелем в мундире, запивая все это кофе, подслащенным патокой. Перед ними стояло также по стакану деревенского пива. Хозяйка, ее сын и упомянутая выше прислуга ели то же самое. По сравнению с их трапезой наш ужин выглядел настоящим банкетом. Нам подали бифштексы, может быть, чересчур прожаренные, картофель, сыр, пиво и сахар к кофе.