Течение несло байдарку, как опавший лист. Оно подхватывало ее, колыхало и уносило ее, словно кентавр юную нимфу. Приходилось постоянно работать веслом, чтобы управлять суденышком. Река так рвалась к морю! Каждая капля неслась в панике, точно человек в испуганной толпе. Но какая толпа была когда-либо так многочисленна, так единодушна? Все, что мы видели, проносилось мимо нас как в пляске. Взгляд состязался с течением. Каждый миг был исполнен такого напряжения, что все наше существо уподоблялось хорошо настроенному струнному инструменту, а кровь, очнувшись от обычной летаргии, неслась галопом по широким улицам и узким проулкам вен и артерий, пробегала через сердце так, словно кровообращение было праздничным развлечением, а не беспрерывным трудом, длящимся изо дня в день многие десятки лет. Пусть тростник предостерегающе гнулся и дрожал, показывая, что река не только сильна и холодна, но и жестока, что в водоворотах кроется смерть. Но ведь камыш прикован к одному месту, а те, кто вынужден сохранять неподвижность, всегда робки и ни в чем не уверены. Ну а нам хотелось ликующе кричать. Если эта полная жизни красавица-река и вправду была орудием смерти, то старуха просчиталась, думая, что заманила нас в ловушку. Я каждую минуту жил за троих. Я выигрывал десять очков у костлявой с каждым ударом весла, с каждой речной излучиной. Мне редко удавалось получать от жизни подобные дивиденды!
Да, именно с этой точки зрения следует нам рассматривать ту тайную войну, которую каждый из нас ведет со смертью. Если человек знает, что в пути его неминуемо должны ограбить, он будет требовать лучшего вина в каждой гостинице и чувствовать, что, проматывая деньги, он надувает разбойников. А главное, он не просто тратит деньги, но выгодно и надежно их помещает. Вот почему каждый сполна прожитый час, а особенно отданный здоровым занятиям, мы отнимаем у грабительницы-смерти. Когда она остановит нас, чтобы заграбастать все наше добро, у нас будет меньше в карманах и больше в желудке. Быстрая река – любимая западня старухи и приносит ей немалый годовой доход, но, когда мы сойдемся с нею, чтобы свести счеты, я засмеюсь ей в глаза и напомню эти часы, проведенные на верхней Уазе.
К вечеру мы буквально опьянели от солнца и быстрого движения. Мы уже не могли сдерживать наш восторг. Байдарки были слишком малы для нас, нам хотелось выйти и растянуться на берегу. И вот мы раскинулись на зеленом лугу, закурили и решили, что мир восхитителен. Это был последний счастливый час описываемого дня, и я с удовольствием задерживаюсь на нем.
С одной стороны долины на вершине мелового холма то показывался, то исчезал через равные промежутки времени пахарь со своим плугом. При каждом своем появлении он в течение нескольких секунд вырисовывался на небе, походя (как заметил Папироска) на игрушечного Бернса, только что срезавшего плугом горную маргаритку. Кроме него, если не считать реки, мы не видели вокруг ни одного живого существа.
По другую сторону долины из зелени листьев выглядывали черепичные кровли и колокольня. Вдохновенный звонарь вызванивал там призыв к вечерне. В мелодии колоколов было что-то очень нежное, очень трогательное. Нам казалось, что мы еще никогда не слыхали, чтобы колокола говорили так выразительно и пели так гармонично. Чаще всего в звоне колоколов слышится некая угрожающая нота, что-то настолько металлическое и ворчливое, что их не так-то приятно слушать. Но эти колокола звучали то сильнее, то тише, с какой-то жалобной каденцией, которая врезалась в память, словно рефрен модной песенки, и эти звуки, казалось, повествуют о сельском покое и старине. Звонарь, наверно, добрый, степенный, разумный старик, погрузившись в свои думы, так нежно раскачивал веревки, что мне хотелось попросить у него благословения.
Я готов был благодарить священника, церковный совет или еще кого-то, кто заведует во Франции подобными делами, словом, того, кто оставил на этой колокольне старые добрые колокола, придававшие прелесть вечеру; я благословлял людей, которые берегут всю эту красоту, а не созывают собрания, не устраивают сбор пожертвований, не печатают в местной газетке призывов, чтобы обзавестись набором новых бирмингемских подделок, которые трезвонят под ударами звонаря как на пожар, пугая эхо в долине и наводя на всех ужас.
Наконец колокола умолкли, зашло и солнце. Представление окончилось. Долина Уазы погрузилась в сумрак и тишину. Полные светлой радости, мы взялись за весла, словно люди, которые выслушали возвышенную проповедь, а теперь возвращаются к повседневной работе.
Река здесь была гораздо опаснее, часто встречались неожиданно возникающие водовороты; нам все время приходилось бороться с течением. Временами попадались отмели и песчаные перекаты; иные мы миновали с ходу, но порой приходилось вытаскивать байдарки из воды и переносить их по суше. Но главное препятствие заключалось в последствиях недавних сильных ветров. Через каждые двести-триста ярдов виднелись громадные деревья, рухнувшие в реку; нередко одно дерево увлекало за собой несколько других, образуя завалы. Иногда за вершиной дерева оставалось свободное пространство, и мы обходили такой зеленый мыс, слыша, как струи журчат и переливаются в его ветвях. Порой упавшее дерево опиралось на противоположный берег, и тогда можно было, лежа в байдарке, проскользнуть под ним. Но чаще приходилось взбираться на ствол и перетаскивать через него байдарку; там же, где вода неслась слишком быстро, оставалось только выбираться на берег и тащить на себе наши суденышки. Все это придавало плаванию чрезвычайное разнообразие и не позволяло нам ни на секунду отвлечься.
Вскоре после того, как мы снова двинулись в путь и я далеко обогнал "Папироску", все еще пьяный от дневного солнца, скорости и колокольного звона, река, по обыкновению, сделала львиный прыжок у излучины, и я увидел почти прямо перед собой очередное упавшее дерево. Я мгновенно повернул руль и вознамерился пронестись под стволом в том месте, где он выгибался над водой, а ветви образовывали просвет. Когда человек только что поклялся природе в вечной братской любви, он склонен принимать необдуманные решения, и это решение, для меня достаточно серьезное, не было самым удачным. Ствол уперся мне в грудь, и пока я пытался скрючиться и все-таки проскользнуть под ним, река взяла дело в свои руки и потащила из-под меня байдарку. "Аретуза" развернулась поперек течения, накренилась, выплюнула то, что еще оставалось от меня на ее борту, и, освободившись от груза, с облегчением нырнула под ствол, выпрямилась и бодро помчалась дальше. Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы вскарабкаться на дерево, за которое я цеплялся; во всяком случае это продолжалось дольше, чем мне бы хотелось, мысли мои приняли серьезное, почти мрачное направление, но я по-прежнему сжимал в руке весло. Течение относило вперед мои ноги; я еле успел высвободить плечи, и, судя по весу, мне казалось, что вся вода Уазы скопилась в карманах моих брюк. Не испытав это на себе, вам не понять, с какой смертоносной силой река тащит человека. Сама смерть ухватилась за мои каблуки; это была ее последняя вылазка, и она лично вмешалась в мою борьбу. А между тем, я все равно держал весло. Наконец я ползком вскарабкался на ствол и замер на нем, негодуя на несправедливость судьбы и все же невольно улыбаясь. Вероятно, для Бернса, стоявшего на вершине холма, я представлял жалкую картину, но на моей гробнице, если таковая у меня будет, я попрошу начертать слова: "Он крепко держал свое весло!".
Папироска давно прошел опасное место, и я тоже, если бы меньше предавался восторженной любви ко вселенной, конечно, заметил бы, что по другую сторону дерева оставался свободный проход. Он предложил помощь, но поскольку в эту минуту я уже подтянулся на локтях и вскарабкался на ствол, то отказался от его услуг и попросил только догнать беглянку "Аретузу". Перебравшись по стволу на берег, я зашагал по лугу вдоль реки. Мне было до того холодно, что, казалось, сердце вот-вот остановится. Теперь-то мне стало ясно, почему так отчаянно дрожат тростники. Впрочем, в ту минуту я мог бы преподать урок дрожи любой тростинке. Когда я подошел поближе к Папироске, он насмешливо сказал, что сперва ему показалось, будто я делаю гимнастику, и только потом он понял, что меня бьет свирепый озноб. Я вытерся полотенцем и надел последний сухой костюм, лежавший в моем прорезиненном мешке. Но в течение всего путешествия до Ориньи мне было не по себе. Меня не покидало неприятное осознание того, что сухая одежда на мне – последняя. К тому же борьба утомила меня, и я несколько пал духом. Здесь, в этой зеленой долине, где властвовала быстрая река, природа внезапно предъявила мне свою опасную сторону. Колокола звучали прелестно, но затем я услышал глухие звуки флейты Пана. Неужели река унесла бы меня и осталась по-прежнему красивой? В сущности, добродушие природы – только маска.
Нам предстояло еще долго плыть по извилистой реке, и когда мы добрались до Ориньи-Сент-Бенуа, сумерки окончательно сгустились, а колокола звонили к поздней вечерне.
Ориньи-Сент-Бенуа. Следующий день
На следующий день было воскресенье, и колокола в округе звонили без передышки. Право, не знаю, когда еще верующим предлагалось столько служб, как в этот день в Ориньи. А пока колокола весело заливались среди яркого солнечного света, все окрестные жители со своими собаками спешили на охоту вдоль дорожек, вьющихся между брюквенными и свекловичными полями.
Утром по улице прошел книжный разносчик с женой; он пел тягучую грустную песню "О, France, mes amours". Люди начали выглядывать из окон и дверей, и когда наша хозяйка подозвала торговца, собираясь купить листок со словами, оказалось, что он уже все распродал. Не одну ее увлекают подобные жалобные песни. Есть что-то глубоко трогательное в том, до чего французский народ со времен последней войны любит сочинять печальные песни. Однажды в окрестностях Фонтенбло я видел одного лесника из Эльзаса; это было во время крестин, и кто-то запел "Les malheutes de la France". Он поднялся из-за стола, окликнул сына, который сидел рядом со мной, и сказал, положив руку на его плечо: "Слушай и запоминай, сын мой!". Через мгновение лесник ушел в сад, и я услышал, как он плачет навзрыд в темноте.
Французское оружие было посрамлено, французы потеряли Эльзас и Лотарингию, и это нанесло жестокий удар сердцам этого чувствительного народа, они до сих пор горят ненавистью, не столько против Пруссии, сколько против Германской империи. В какой другой стране вы увидите, чтобы патриотическая песенка вызывала на улицу всех без исключения жителей? Но огорчения подогревают любовь, и мы до тех пор не узнаем, насколько мы англичане, пока не потеряем Индию. Независимость Америки до сих пор раздражает меня. Я не могу без отвращения думать о фермере Джордже Вашингтоне и никогда не испытываю такой горячей любви к отечеству, как при виде звездно-полосатого флага и при мысли о том, чем могла стать наша страна!
Я купил песенник у разносчика и обнаружил в нем удивительную смесь. Игривые непристойности парижских кабаре соседствовали в нем с народными песенками, на мой взгляд, очень поэтичными и достойными насмешливого мужества беднейших сословий Франции. Тут вы могли узнать, как дровосек гордится своим топором, а садовник считает, что ему не стоит стыдиться своей лопаты. Стихи, прославлявшие труд, были не слишком хорошо написаны, но искренность искупала слабость формы и выражения. Воинственные же и патриотические песни оказались слезливыми и женственными. Поэт испил до дна горькую чашу унижений, он призывал армию склонить головы перед гробницей ее былой славы и воспевал не победу, а гибель. В сборнике разносчика имелась песенка под названием "Французы-новобранцы", которая могла поспорить с самыми убедительными лирическими протестами против войны. Воевать с таким настроением было бы просто невозможно. Если бы в день сражения самому храброму из солдат спели одну из этих песен, он побледнел бы, при ее звуках все полки побросали бы оружие.
Если мнение Флетчера из Солтауна насчет влияния народных песен справедливо, значит, дела Франции совсем плохи. Но дело рано или поздно поправится, и мужественный народ наконец устанет хныкать о своих горестях. Поль Дерулед уже создал несколько истинно боевых стихотворений. Может, в них недостаточно трубных звуков, которые могли бы потрясти и увлечь сердце мужчины, в них нет лирического жара, и они производят не особенно сильное впечатление, но написаны в серьезном стоическом духе, который способен вести солдат, сражающихся за правое дело. Чувствуется, что Деруледу можно доверить многое. Хорошо, если он привьет своим соотечественникам такие же качества духа, и им можно будет доверить их собственное будущее. Эти стихи – противоядие против всяких "Французов-новобранцев" и прочих заунывных стишков.
С вечера мы оставили наши байдарки на попечение человека, которого будем называть здесь Карнивалем. Я не разобрал его имени и, может быть, это к лучшему для него, так как я не смогу поведать о нем потомству ничего хорошего. Вот к этому-то человеку мы и направились днем и встретили у него целую маленькую делегацию, осматривавшую наши суденышки. Компания эта состояла из полного господина, отлично знавшего реку и готового поделиться своими знаниями, очень элегантного молодого человека в черном сюртуке, немного болтавшего по-английски и сейчас же заговорившего об оксфордских и кембриджских лодочных гонках, трех красивых девушек от пятнадцати до двадцати лет и старика в блузе, беззубого и с сильным местным акцентом.
Это были избранные представители Ориньи, как мне показалось.
Папироске понадобилось совершить какой-то тайный ритуал с такелажем, и он удалился в сарай, поэтому мне одному пришлось развлекать посетителей. Я волей-неволей играл роль героя. Молодые девушки вздрагивали, слушая об ужасах нашего путешествия, но я подумал, что было бы невежливо не отвечать на расспросы дам. Вчерашнее происшествие, рассказанное вскользь, произвело глубокое впечатление. Повторялась история Отелло, только с тремя Дездемонами и симпатизирующими сенаторами на заднем плане. Никогда еще байдаркам не доставалось столько похвал, и каких!
– Она похожа на скрипку! – в экстазе воскликнула одна из девиц.
– Благодарю вас за сравнение, мадемуазель, тем более что многие находят, будто байдарка похожа на гроб, – заметил я.
– О, она действительно точно скрипка, совершенно как скрипка, – продолжала молодая девушка.
– И отлакирована, как скрипка, – прибавил сенатор.
– Стоит только натянуть на нее струны и тогда – "там-тати-там"! – прибавил второй сенатор, живо изображая результат подобной операции.
Не правда ли, до чего милые и изящные комплименты? Не могу понять, каким секретом похвалы владеют эти люди: или их секрет – всего лишь искреннее желание сделать человеку приятное? С другой стороны, гладкость речи не считается во Франции грехом, тогда как в Англии человек, выражающийся, как книга, тем самым вручает обществу прошение об отставке.
Старичок в блузе проник в сарай и довольно некстати объявил Папироске, что он отец всех трех явившихся с ним девушек и еще четырех, оставшихся дома, – настоящий подвиг для француза.
– Поздравляю вас, – вежливо сказал Папироска.
И старичок, очевидно, достигнув своей цели, снова вернулся к нам.
Мы быстро подружились. Девицы даже предложили отправиться с нами дальше! Но шутки шутками, а и сами они, и господа сенаторы очень хотели узнать час нашего отплытия. Однако в тех случаях, когда вам предстоит забраться в байдарку с неудобной пристани, зрители, даже самые благожелательные, всегда оказываются лишними, и мы сказали, что тронемся в путь не раньше двенадцати, а мысленно решили отбыть еще до десяти. Вечером мы снова вышли из дома, чтобы отправить несколько писем. Было свежо и хорошо; в селении не было ни души, кроме одного или двух мальчишек, бежавших за нами словно за бродячим зверинцем; на нас со всех сторон смотрели верхушки деревьев и горы, а колокола призывали к еще одной из бессчетных служб.
Вдруг мы увидели трех девушек, стоявших вместе с четвертой сестрой, перед лавкой. Разумеется, еще совсем недавно мы весело с ними болтали. Но каков этикет в Ориньи? Если бы мы встретили сестер на проселочной дороге, мы, конечно, заговорили бы с ними; но здесь, на глазах у здешних кумушек, имели ли мы право хотя бы поклониться им?
Я попросил совета у Папироски.
– Взгляни, – коротко ответил он.
Я взглянул. Девушки все еще стояли на том же месте, но теперь к нам были обращены четыре спины, и сделано это было вполне сознательно. Скромность отдала приказ, и прекрасно вымуштрованный взвод сделал поворот кругом. Они стояли к нам спиной все время, пока мы их видели; но мы слышали, как девушки хихикают, а девица, с которой мы не были знакомы, засмеялась вслух и даже взглянула через плечо на врага. Не знаю, действительно ли это была скромность или своего рода деревенское кокетство?
Когда мы возвращались в гостиницу, то заметили, как что-то парит на широком поле золотого вечернего неба, над меловыми холмами и деревьями. Для воздушного змея летающий предмет был слишком велик и малоподвижен, звездой он также быть не мог, так как был темен. Тем временем улицу заполнила толпа; все головы поднялись вверх. Дети суетились и бежали вдоль деревни и по дороге, поднимающейся на холм. Затем нам сообщили, что темный предмет – это воздушный шар, который в этот день в половине шестого поднялся из Сен-Кантена. Большинство взрослых смотрело на шар совершенно равнодушно. Но мы, англичане, тоже побежали за детьми. Мы ведь тоже были по-своему путешественниками, и нам очень хотелось посмотреть, как эти путешественники будут высаживаться на землю.
Но когда мы поднялись на вершину холма, спектакль уже закончился. Золото на небе потускнело, а шар куда-то исчез. Но куда? Был ли он взят на седьмое небо? Или счастливо опустился куда-нибудь в синей мглистой дали, в которой таяла и исчезала дорога? Надо думать, воздухоплаватели уже грелись у очага какого-нибудь фермера, так как, говорят, в негостеприимных высях царит ледяной холод…
Быстро стемнело. Придорожные деревья и возвращавшиеся с полей зрители черными силуэтами вырисовывались на багровом фоне заката. Над лесистой долиной висела полная луна цвета дыни, а позади нас высились белые меловые утесы, чуть-чуть розовеющие от отсветов огней сушилен.
В Ориньи-Сент-Бенуа уже зажглись фонари, и салаты были приготовлены.