III
Найти Сухорукова оказалось не так-то просто. В кабинете дежурного уголовного розыска томилось несколько человек. Дежурный, молодой человек с черными подбритыми усиками и бачками, устало морщил низкий лоб.
- Минуточку, мадам, минуточку, - слезливым голосом уговаривал он шумливую, напористую бабу в белом шерстяном платке. - Не надо волноваться. Давайте разберемся. Ничего страшного не произошло - рядовой, ординарный грабеж. У нас ежесуточно регистрируются сотни подобных происшествий.
Но на женщину это утешительное сообщение никакого впечатления не произвело.
- А по мне хоть тыщи происшествий! - кричала она в лицо дежурному, который мученически морщился. - Вы мне лучше скажите, господин хороший, кто мою шубу носит? Кто мои сиротские деньги по кабакам пропивает?! Ага, молчите? Почему мазурики по сей день не арестованы?
- Потому что их пока не нашли, - с подкупающей откровенностью объяснил дежурный.
- Не нашли, стало быть? - задергала головой баба. - А чего же я вам за вашего кобеля - Треф, что ли? - пятьдесят целковых отвалила? "Найдем, отыщем, будьте спокойны", - передразнила она кого-то. - Черта лысого нашли! Платила я за сыскную собаку?
- Да, за использование сыскной собаки-ищейки вы платили, - согласился дежурный.
- А толку? Это как понимать? Там мазурики облегчают, тут - полицейские. Это кто же разрешил трудовой народ с двух концов грабить? Свобода сейчас или не свобода?
Отделавшись кое-как от надоедливой посетительницы, дежурный пригладил напомаженные бачки и выдавил любезную улыбку.
- Прошу, господа. Кто следующий?
С дивана поднялся благообразный старик в вицмундире.
- Присаживайтесь. Чем могу быть полезен? Кража?
- Убийство, - глухо сказал старик и закашлялся. - Дочь убили.
- Да, да, такое несчастье! А где это произошло, в Хамовниках или в Марьиной роще?
- В "Эрмитаже".
- В "Эрмитаже" на этой неделе у нас зарегистрировано два убийства. Простите, как ваша фамилия? - Дежурный начал быстро перелистывать толстую книгу, лежащую перед ним на столе.
Я вышел в коридор. По лестнице спускался красногвардеец.
- Где можно найти товарища Сухорукова?
- Да я не из тутошних, - ответил он. - Вы в дежурку зайдите, там скажут.
Но в дежурную комнату возвращаться мне не хотелось. Я ткнулся в первую попавшуюся дверь, и меня оглушил пулеметный стрекот машинок.
- Господин гимназист, сюда нельзя, - обернулся сидевший спиной к двери писарь с выложенным на лбу локоном. - Посетителей принимают внизу.
- Мне нужен Сухоруков.
- Сухоруков? - писарь выпятил нижнюю губу. - А где он числится? Есть у нас, к примеру, статистический отдел, счетный стол приводов, хозяйственная часть, отдел розыска… Много чего есть. - Он торжествующе посмотрел на меня, получая видимое удовольствие от сложности структуры учреждения, в котором он. работает.
Обойдя еще несколько комнат и уже потеряв всякую надежду разыскать Виктора, я носом к носу столкнулся с ним в коридоре.
- Пошли ко мне.
Кабинет Сухорукова оказался небольшой комнаткой, вернее частью комнаты, перегороженной деревянной стенкой.
- Ну, что собираешься делать?
С таким же успехом этот вопрос я мог задать сам себе. Действительно, что я собираюсь делать?
- Еще не знаю. Наверно, в Ростов к Вере уеду.
- Хороший город. Солнечный. - В голосе Виктора мне почудилась ирония. - Это что, вся наша "большевистская фракция" решила на юг смотаться, подальше от греха? Очень благоразумные мальчики.
- Ну это ты брось.
- А что? Может быть, попробуем?
Виктор скинул куртку и засучил рукава рубашки. В гимназии у нас было повальное увлечение французской борьбой. Я считался чемпионом класса. Но с Сухоруковым мне еще бороться не приходилось. Я втянул голову в плечи, расставил ноги и…
- Алле гоп!
В следующую секунду я беспомощно забарахтался в руках Виктора. Прием назывался двойным нельсоном. Я напряг бицепсы, пытаясь разорвать кольцо рук, но безуспешно. Шершавые ладони, сплетенные вместе, все сильней и сильней нажимали сзади на шею.
- Сдаешься?
- Сдаюсь, сдаюсь, дубина ты стоеросовая! - взвыл я.
- То-то, - ликовал Виктор за моей спиной. - А ругаться вслух побежденным не положено, они только про себя ругаются. Проси пощады, презренный!
Для просьбы о пощаде существовала освященная многими поколениями гимназистов формула, и я неохотно забубнил:
- О могущественнейший из могущественнейших (брось, Витька!), о сильнейший из сильнейших, о справедливейший из справедливейших, о умнейший из умнейших (послушай, ты мне шею свернешь), признаю тебя победителем в честном бою и обязуюсь свято, не жалея живота своего, выполнять все, что ты прикажешь или просто скажешь. А если не исполню, то пусть мне устроят темную или наплюют на самую маковку, и пусть я, клятвопреступник, сделаюсь классным надзирателем за грехи мои. Все. Пусти!
Мой мучитель отпустил меня, и мы, красные, распаренные, уселись друг против друга.
- Вот так, папенькин сынок, жидковат ты, брат, жидковат, - усмехнулся Виктор.
- Ну ты небось тоже как самовар пыхтишь.
Мы закурили. Виктор, с блаженством затягиваясь папироской, искоса поглядывал на меня и улыбался. Чувствовалось, что эта разминка, напоминавшая о гимназических годах, доставила ему немалое удовольствие. Глаза его подобрели, и в манере держаться появилось что-то мальчишеское и немножко наивное. Потом, погасив папиросу о край стола, он спросил:
- Отрезали?
- Отрезали.
Это означало, что дань старому отдана и предстоит серьезный разговор.
- Возьми листок бумаги и ручку.
Еще не понимая, чего он хочет, я пододвинул к себе стопку бумаги.
- Пиши: "Начальнику уголовно-розыскного подотдела административного отдела Московского Совета от гражданина Белецкого Александра Семеновича. Прошение. Прошу зачислить меня на одно из вакантных мест при вверенной Вам милиции".
Я отложил в сторону ручку.
- Ну, знаешь, ты сегодня что-то слишком весело настроен. Шутки шутками, но…
- А я не шучу, - сказал Виктор.
Несколько секунд я изумленно смотрел на серьезное, густо поперченное веснушками лицо приятеля.
- Нет, ты серьезно?
- Вполне. Нам нужны люди. А парень ты честный, член "большевистской фракции", - губы Виктора задрожали в сдерживаемой улыбке. - Знаю я тебя не первый год, и отец у тебя был хорошим стариком.
- Но ведь я ни черта не понимаю в… - я чуть было не сказал "в полицейском деле", но вовремя спохватился. - Я ведь ничего не понимаю в этом деле.
- Научишься. Главное - желание. Не боги горшки обжигают.
Кем я только не мечтал быть в раннем детстве! И трубочистом, и водолазом, и кондуктором. Но даже тогда мне не приходило в голову, что я могу стать сыщиком. Во втором и третьем классе, правда, как и все мои сверстники, я зачитывался похождениями Шерлока. Холмса и Рокамболя, и вдруг совершенно, казалось, забытое и давно похороненное где-то в дальнем уголке сознания вновь ожило и обернулось реальностью.
- Ну как? Едешь в Ростов или остаешься? - спросил Виктор, наблюдавший за выражением моего лица.
- Какой уж тут Ростов! - махнул я рукой. - Что еще нужно?
Тут же я заполнил и анкету. Впрочем, слово "анкета" в обиход тогда еще не вошло. При царе существовал "формулярный список", а Временное правительство ввело "опросный лист", которым и пользовались пока во всех учреждениях. Он был составлен по лучшим образцам западной демократии, но с учетом русских особенностей. Поэтому в нем на всякий случай стояли помимо других и такие щекотливые вопросы, как сословие и вероисповедание, но зато в скобках указывалось: "Заполняется по желанию". Опросный лист заканчивался знаменательной фразой: "Правильность показанных в настоящем опросном листе сведений о моей личности подтверждаю честным словом". Вот она, новая, демократическая Россия!
Затем мы вместе с Виктором пошли к начальнику отдела личного состава Груздю. Он оказался матросом. Груздь восседал за громоздким двухтумбовым столом, на котором рядом с письменным прибором из розового мрамора возвышались буханка ржаного хлеба и вместительная жестяная кружка с чаем. На сейфах валялись в художественном беспорядке шинель, бушлат, бомбы, рваная тельняшка и пара сапог. Носок одного из них был грозно разинут, и в его темной пасти поблескивали зубами сказочного дракона гвозди. Увидев Виктора, матрос отложил толстый карандаш, которым, как я успел заметить, рисовал на бумаге, покрывающей стол, чертиков, и грузно встал.
- Здоров! Закурить есть? - спросил он Виктора и брезгливо поморщился, когда тот достал пачку папирос. - Нет, я только махру признаю… Красота? - кивнул Груздь на стену, где из массивной позолоченной рамы кокетливо смотрела жеманная красавица в наглухо закрытом черном платье. - Одежду я сам дорисовал, - похвастался он, - а то она почти что голая была. - И пояснил: - Буржуазия, она приличиев не соблюдает… Из буржуев? - На этот раз вопрос был адресован мне.
- Нет, - ответил за меня Виктор. - Вот его опросный дист.
- Давай, давай.
Водя по строчкам пожелтевшим от махорки пальцем. Груздь внимательно прочел анкету и, видимо, остался доволен.
- То, что ты интеллигент, это, конечно, арифметический минус, - сказал он. - Но это от тебя не зависит. Если бы мой батька был не крестьянином, а инженером, я бы тоже стал интеллигентом. Роковая игра случая! То, что ты одинок, в смысле холост, это, конечно, арифметический плюс и очень положительный фактор. Ухлопают бандиты, и никто горючих слез лить не будет. А то тут одного вот такого же молоденького вчера на Сухаревке подстрелили, так сюда вся его родня сбежалась. То-то крику было!
- Ну, ну, брось запугивать, - усмехнулся Виктор. - Тебя послушать, можно подумать, что у нас каждую неделю по десять сотрудников убивают!
- А почему маленько и не попугать? - На толстых щеках Груздя появились смешливые ямочки. - Не куличи печем - революционный порядок наводим! Надо рассуждать диалектически, пусть знает, на что идет. А то потом захочет на попятную, ан поздно будет! - и, обернувшись к своему подчиненному, который молча сидел, с любопытством прислушиваясь к разговору, сказал: - Чего уши развесил? Оформляй приказом.
На следующий день я уже приступил к "исполнению обязанностей агента третьего разряда".
IV
Узнав о том, что я начал работать в уголовном розыске, Нина Георгиевна только вздохнула. Но этот короткий горестный вздох выражал многое. Ее грустные большие глаза как бы говорили: "Бедная Верочка, сколько надежд, и вот, пожалуйста… Не учитель, не врач, а полицейский. Пропащее поколение… А время страшное: и хлеб никуда не годится, и продуктов все меньше, и дороговизна растет. Революция! Да разве я имею что-нибудь против революции? Хотите революцию - пожалуйста, но ведь все нужно делать как-то культурно, основательно…"
Зато жильцы дома отнеслись к этой новости иначе. Я стал популярной личностью. Даже председатель домкома, тонкий, как жердь, инженер Глушенко, и тот зашел ко мне как-то посоветоваться о графике дежурств. А дворник Абдулла теперь здоровался первым и называл меня не "господин гимназист", а Александр Семенович. Если бы я сказал, что меня это совершенно не трогало, Я бы солгал. Трогало. Еще как трогало! Более того, я проникся исключительным уважением к собственной персоне, и, дело прошлое, в моем ломающемся голосе появился металл. По улицам я теперь шел, подняв воротник шинели и бросая на прохожих пронзительные взгляды. Вид у меня, наверно, был донельзя комичный. Правда, период "вживания" в образ Шерлока Холмса продолжался сравнительно недолго, тем более что работа давала для этого мало пищи. Никто не предлагал мне раскрывать загадочных преступлений, обезоруживать опасных преступников и участвовать в погоне за бандитами. На мою беду, кто-то пришел к выводу, что у меня красивый почерк, и теперь меня заставляли переписывать протоколы, акты, заключения; а в свободное время я помогал старому сотруднику розыска Савельеву приводить в порядок картотеку дактилоскопических карточек.
У Савельева было совсем непримечательное лицо с нездоровой, желтоватой кожей, которая обвисала складками наподобие брылей бульдога, серые, водянистые глаза. Иногда он, казалось, совсем отключался от всего, что происходило в комнате, и, подперев щеку рукой, не мигая смотрел куда-то в окно. Вялый, флегматичный, всегда скучный, он явно не соответствовал образу интеллектуального сыщика, который создало мое мальчишеское воображение. Между тем Савельев был далеко не заурядной личностью и считался одним из немногих крупных специалистов сыскного дела в России. Он великолепно знал уголовный мир и обладал феноменальной Памятью, о которой рассказывали чудеса. Стоило ему якобы мельком увидеть человека, и он мог через десять - пятнадцать лет безошибочно сказать, где, когда и при каких обстоятельствах он его встречал.
К Савельеву приходили советоваться и агенты, и субинспектора, и инспектора. Он был своего рода справочным бюро. Частенько у него бывал и Горев, инспектор Рогожско-Симоновского района. Насколько Савельев был незаметен, настолько Горев обращал на себя внимание. Это был сдержанный человек средних лет, с красивым надменным лицом, обрамленным аккуратно подстриженной курчавой бородкой. В те годы многие "бывшие" пытались подладиться под новых хозяев страны. Они не брились, ходили в грубых солдатских гимнастерках с засаленными воротниками и к месту и не к месту щеголяли отборным матом, а некоторые из них надели и кожаные куртки. Такие куртки были лучшим свидетельством политических взглядов, недаром, когда человек надевал кожаную куртку, о нем говорили: "Окомиссарился". Горев был не таким. Он везде и всюду подчеркивал свое дворянское происхождение и в разговоре между прочим любил ввернуть: "Мы, дворяне". Одевался он тщательно, белье его всегда отличалось белизной, а в галстуке поблескивал бриллиант булавки. Он со снисходительной иронией относился ко всем этим фабричным и мастеровым, которые почему-то решили, что они сами смогут управиться с многочисленными и сложными делами великой России, а пока суд да дело драпают от немцев и не в состоянии навести самый примитивный порядок в стране. Свое презрение к "новым" он подчеркивал иронической вежливостью, которая иной раз ранила сильнее откровенной грубости.
- Очередной представитель революционного пролетариата? - спросил как-то Горев Савельева и кивнул в мою сторону.
- Гимназист, - вяло обронил Савельев.
- Позвольте поинтересоваться, из какого класса выгнали? По математике срезались или по русской словесности?
Я почувствовал, что еще слово, и я сорвусь. Видимо, поняв это, в разговор вмешался Савельев.
- Сейчас же гимназии закрывают. Учителя забастовку объявили. Вот он и поступил к нам. Паренек старательный, грамотный.
- Даже корову через "ять" не пишет? Трогательно. - Горев присел и, растягивая слова, сказал: - Вчера мне один из "товарищей" протокол осмотра места происшествия представил. Уникальнейший документ. Если не ошибаюсь, так сформулировано: "Обнаружен труп мужчины средних лет с множественными поранениями. Одна рана величиной в гривенник, другая в пятиалтынный, а всего ран на рубль двадцать…" Феноменально? Я ему посоветовал немножко грамотой заняться. Оскорбился. "В такой, - говорит, - исторически острый момент я не имею полного права всякой ерундистикой заниматься. Уничтожим всех буржуев, тогда, - говорит, - и грамоте обучусь". Так и сказал. Очень энергичный молодой человек и с пролетарским правосознанием. Ну а пока указаний насчет буржуев нету, он потихоньку уничтожает, так сказать, приметы буржуазного быта. Между прочим, вчера наблюдал, как старинную мебель из особняка Морозова тащил. Дров, видите ли, в Москве не хватает, топить нечем.
Слова Горева раздражали, но в то же время в них было что-то такое, что заставило меня промолчать. За язвительностью Горева чувствовался надлом, горечь человека, который внезапно почувствовал себя за бортом жизни. В Гореве было что-то и от Нины Георгиевны, старой акушерки, которая была не против революции, но хотела, чтобы все делалось "культурно, основательно"…
Когда я заговорил о Гореве с Виктором, который последнее время часто у меня ночевал, он усмехнулся.
- Все в психологические тонкости играешь? Надрывы? Надломы? Роль русского интеллигента в революции? Дурак твой Петр Петрович, вот и все!
- Почему "мой"?
- Мой, твой - не все ли равно? Суть не в этом. Дурак он, вот в чем суть! Недоучки, видите ли, с бандитизмом борются, образования им не хватает. Стульев ему жалко. "Ах, ах, гибнет великая Россия!" А кто этот стул сделал? Он, что ли? Да он и рубанка никогда в руках не держал, клею столярного не нюхал, верстаком только на картинке любовался! Всю его старинную мебель крепостные делали, а потом ее фабричные мастерили. А после революции, когда они ее для себя производить будут, хуже сделают, что ли?
- Так по-твоему получается, что сейчас все нужно жечь и разрушать?
Виктор досадливо поморщился.
- А еще обиделся, что я Горева твоим назвал. Тоже мне, член "большевистской фракции"! Разве я об этом говорю? Анархисты кричат о всеобщем разрушении: "Круши города! Ломай железные дороги!" Мы же к этому не призываем. Я о другом. Когда налетает ураган, он не только гнилые деревья ломает, он порой и здоровые с корнем выворачивает. Вот что я хочу сказать. Понял?
Виктор немного успокоился и говорил со мной, как нянька с бестолковым ребенком, который не понимает или не хочет из упрямства понять самых обычных вещей.
- Вот я летом гостил у дяди в деревне, - продолжал он, - так они там усадьбу барскую сожгли. А в усадьбе той библиотека на сорок тысяч томов - старинные рукописи, и не на бумаге, а на коже… Как она называется?
- Пергамент.
- Вот, он самый. Ну, я их, конечно, пытался сагитировать, чтоб они хоть библиотеку не жгли. Объясняю им, что она и свободному народу пригодится. Куда там! Чуть мне самому голову не свернули. А книги облили керосином и сожгли. Варварство? Варварство. Только дядя мне потом и говорит: "Ты не думай, что я книг не люблю. Я к грамоте склонен и детей всяким наукам обучить стараюсь. А эти книги все одно жечь буду. Потому как от них запах барский, а мужик этого запаха теперича никак перенести не может". Вспомнил я все, что они претерпели от помещика, и подумал, что по-своему они, может быть, и правы. А Горев этого не понимает и не хочет понять…
Виктор успокоился так же внезапно, как и вспыхнул. Присев у печурки, которую я приспособил с наступлением холодов недалеко от наружной стены на листе жести, он спросил:
- Не надоело еще бумаготворчеством заниматься?
- Надоело.
- Мы завтра вечером на Хитровку едем. Новая банда появилась - Кошельков, Сережка Барин, еще человек двадцать. А ниточка, конечно, на Хитровку. Надо пощупать. Хочешь?
Об этом Виктор мог бы меня и не спрашивать…