VII
Мой отец был человек увлекающийся, от него можно было ожидать всего. Поэтому, когда он в один прекрасный день привел в дом беспризорника с Хитровки и заявил, что тот теперь будет у нас жить, никто не удивился. Вера, которая тогда вместе с Ниной Георгиевной готовилась к выпускным экзаменам на акушерских курсах, отодвинула конспекты и, громко стуча каблуками, прошла в столовую.
- Вот этот? - спросила она, брезгливо взглянув на жалкого оборвыша, стоявшего посреди комнаты.
- Да-с, - громко ответил отец, у которого всегда появлялся задор, когда он чувствовал себя неуверенно. - Вас это не устраивает?
- Нет, ничего, - спокойно сказала Вера, - курносенький.
- Какой есть, других не было.
Вера смерила отца взглядом, и папа сразу же потерялся. Он засуетился и робко сказал:
- Ты, Верочка, не сердись. Я понимаю, экзамены, хлопоты по хозяйству, беспокойства, но…
- Ладно, - прервала его Вера, - не надорвусь. Хотя, как ты, видимо, знаешь, я против индивидуальной благотворительности, которая только развращает людей: и тех, кто благодетельствует, - Вера вложила в это слово столько иронии, что оно прозвучало, как оскорбление, - и тех, кого облагодетельствовали. Впрочем, об этом мы поговорим позднее. Я догадывалась, что твое участие в комиссии по оздоровлению Хитрова рынка так просто не кончится. Скажи хоть, как его зовут?
- Тузиком, - потупился отец.
- И то хорошо, по крайней мере не Шарик и не Полкан. Нина! - позвала она подругу. - Тут Семен Иванович сделал нам сюрприз, так не мешало бы его отмыть…
- Кого отмыть? - переспросила Нина Георгиевна.
- Папин сюрприз отмыть. Ты мне поможешь?
Так в нашей квартире появился новый член семьи, беспокойное "дитя улицы", как его называла Вера.
Тузик держался весьма независимо. Отца он любил, Веру боялся, меня не замечал, а нашу прислугу, пухленькую Любашу, ненавидел. До сих пор не могу понять природу этой ненависти. Любаша была совершенно безобидной девушкой, которая, как говорится, даже мухи не могла обидеть. Но Тузик ее доводил до слез. Как-то Любаша не выдержала и заявила Вере, что больше оставаться в доме она не может. Или она, или Тузик.
- Позови его сюда, - сказала Вера.
Любаша отправилась на кухню, которая была излюбленным местом юного гражданина Хитровки, но его там не оказалось. Тузика ждали до вечера - напрасно. Не появился он и на следующий день. Отец было хотел обратиться в полицию. Но Вера строго сказала:
- Хватит, найди себе другое развлечение. Больше мучиться с мальчишкой я не собираюсь…
- Железное у тебя сердце, Вера! - вздохнул папа. - И в кого ты только?
- В себя, - отрезала Вера. - Я всегда тебе говорила, что ты несколько переоцениваешь законы наследственности. И вообще ты большой ребенок.
И вот через год с лишним я опять увидел Тузика здесь, на Хитровке, в притоне Севостьяновой.
- Ты чего застрял? - крикнул Виктор.
- Да тут, мальчишка…
- Какой мальчишка?
- Ну помнишь, я тебе рассказывал… Тузик. Отец его с Хитровки тогда привел.
Виктор подошел ко мне и наклонился над диванчиком.
- Испанка. Надо бы в больницу… Давно его прихватило? - спросил он у Севостьяновой.
- Третий день пошел. Ничего, отлежится.
- Какое там отлежится! Как пить дать, помрет.
- А помрет, значит, так надо. Богу видней, - безучастно ответила Севостьянова и предложила Савельеву еще чашку чаю. Но тот отказался.
- Ну так что, отнесем в больницу? - неуверенно спросил Виктор.
Виктор попросил у Севостьяновой второе одеяло и начал тщательно закутывать Тузика.
- Охота вам возиться… - сказала Севостьянова и осеклась: на улице застучали выстрелы.
Кто-то дико и страшно закричал. Опять выстрелы. Один за другим. Мы с Виктором безотчетно кинулись к выходу.
- Куда? Сейчас же назад! - крикнул Савельев.
С быстротой, которой трудно было от него ожидать, он подскочил к выключателю, погасил свет и пинком ноги распахнул дверь в ночлежку, где слабо светила керосиновая лампа.
- Храбрость показывать нечего, - ворчливо сказал он, запыхавшись, - а то всех, как кроликов, перестреляют. Это вам не роман о похождениях Рокамболя, а Хитровка. А ты, Аннушка, подальше от греха уйди-ка в ту комнату…
Он прижался спиной к стене у входной двери, и я слышал, как коротко щелкнул взведенный курок. Мы с Виктором встали по другую сторону двери.
- Спусти предохранитель, - почему-то шепотом сказал мне Виктор.
- А где он? - также шепотом спросил я.
Держа в руке только утром полученный браунинг, я больше всего опасался, что могу всадить пулю в самого себя: Груздь не объяснил его устройства, а спросить у него я постеснялся.
Виктор молча взял браунинг и, что-то сделав с ним, вложил мне его обратно в руку.
Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. В ночлежке что-то передвигали, ругались, но к двери никто близко не подходил.
- Пошли? - спросил Виктор.
- Успеете.
Томительно тянулись минуты. Потом послышались торопливые шаги, и в освещенном квадрате дверного проема появилась фигура Горева.
- Не стреляйте. Это я. Где тут выключатель? - Он зацарапал ногтями по стене.
- Сейчас.
Савельев зажег свет. Горев тяжело опустился на стул. Шуба на нем была распахнута, лицо бледное, веко правого глаза подергивалось.
- В чем дело? - спросил Савельев.
- Арцыгов… Лесли застрелил…
- Побег?
- Какой побег! Для развлечения…
Виктор неторопливо начал засовывать маузер в кобуру. Он никак не мог попасть в коробку. Бессмысленными глазами оглянулся по сторонам и так, зажав маузер в руке, двинулся к двери.
- Сухоруков! - окликнул его Савельев. - У вас не найдется закурить?
- Что? - непонимающе посмотрел на него Виктор.
- Закурить, спрашиваю, не найдется?
- Закурить?
Рукой, в которой был маузер, Виктор начал похлопывать себя по карману. Затем положил маузер на стол и достал кисет.
- Но вы же не курите? - растерянно спросил он.
- Правильно, - подтвердил Савельев. - А теперь спрячьте оружие и пошли.
Мы прошли через притихшую ночлежку и спустились по лестнице. Красногвардейцы оттаскивали труп к одинокому столбу фонаря, который слабо светил сквозь густую кисею падающего снега.
С разных концов площади стекались к фонарю группами и поодиночке оборванные люди.
Солдат в ушанке угрожающе клацал затвором и тонко кричал:
- Куда?! Стрелять будем!
- Где Арцыгов? - спросил у него Виктор.
- А я знаю? - зло огрызнулся тот и снова закричал: - Куда? Куда?!
Откуда-то неожиданно вынырнул Арцыгов, разгоряченный, в лихо заломленной на затылок мерлушковой папахе.
- Поторапливайся, ребята, поторапливайся! - Увидев нас, он весело оскалил зубы и подмигнул: - Смыться хотел!
- Не лгите, - устало сказал Горев. - Я все видел. Вы просто самовольно дали приказ о расстреле.
Щеку Арцыгова дернула судорога.
- А если и так, что тогда? Все равно бы его шлепнули, не здесь, так там. Теперь не старый режим: с подонками церемониться некогда. Революция!
- Ты, сволочь, на революцию не ссылайся! Революция не такими и не для таких делалась! - Виктор схватил Арцыгова за борта полушубка.
Тот вырвался, выхватил наган.
- Осади, шкет!
Вмешался Горев:
- Хватит. Разговор продолжим завтра. Обо всем этом как ответственный за операцию я доложу начальнику уголовного розыска.
- Хоть самому всевышнему! - оскалился Арцыгов и крикнул красногвардейцам, прислушивавшимся к разговору: - Грузи на сани! А по тем, кто подойдет ближе, чем на десять шагов, стрелять без предупреждения.
- Свобода… - вздохнул Горев и начал непослушными пальцами застегивать шубу.
VIII
Тузика в Орловской больнице не приняли. Старый фельдшер с прокуренными седыми усами только разводил руками.
- Можете расстреливать, товарищи, а мест нет. Куда я его положу? В морг, что ли?
Фельдшер не врал. Больница была переполнена. Люди лежали не только в палатах и коридорах, но и на полу приемного покоя, в кабинете главного врача, вестибюле. Больные бредили, стонали, рвали ногтями грудь, всхлипывали.
Поругавшись для порядка, Виктор наконец сказал:
- Тогда хоть посмотрите его, лекарство какое дайте или что…
- Вот это можно, - обрадовался фельдшер. - Это я с превеликим удовольствием.
Он пощупал у мальчика пульс, поставил градусник и положил на столик пакетик с порошками. Потом на минуту задумался и достал из шкафчика бутылку с микстурой.
- Так что у него?
- Может, испанка, а может, иная напасть. Разве угадаешь?
- Как же вы лекарства даете, не зная от чего? - вспыхнул Виктор.
Фельдшер удивленно посмотрел на него водянистыми старческими глазами.
- То есть?
- "То есть, то есть", - передразнил Виктор. - А если его эти порошки в могилу сведут?
Фельдшер обиделся.
- Вы меня, молодой человек, не учите-с, не доросли. Да-с, - брызгая слюной и топорща усы, говорил он. - Вы еще, извините за выражение, пеленки у своей матушки мочили, когда я людские страдания облегчал-с. Одному богу известно, кто чем болен, а лекарства между тем всегда выписывают. Такой порядок. Да-с. И если я эти лекарства даю, значит, знаю, что они безопасны и никому никогда вреда не приносили…
- А пользу?
Фельдшер, видимо, потеряв от возмущения дар речи, свирепо засопел и повернулся к нам спиной.
- Оставь его, - сказал я, чувствуя, что Виктор с минуты на минуту может вспылить. - Пошли.
Извозчика мы не нашли, пришлось Тузика нести на руках. Виктор его держал за плечи, я - за ноги. У Покровских ворот нас остановил патруль.
Ругаясь сквозь зубы, Виктор передал мне Тузика и достал удостоверение.
- Служба, - смущенно сказал пожилой красногвардеец, возвращая удостоверение. - Что с мальчонкой? Сыпняк?
- Нет, кажется, испанка.
- Подсобить?
Только тут я почувствовал, как устал за эту ночь. Руки у меня онемели, колени дрожали, спина стала совсем мокрой от пота.
- Пожалуйста, папаша, - поспешно сказал я, опасаясь, что Виктор откажется. - Здесь уже рядом. Парнишка не тяжелый, только мы его закутали, чтоб не простыл…
- Тяжесть не велика, грыжу не заработаю…
Красногвардеец передал винтовку своему напарнику, в последний раз жадно затянулся цигаркой, выплюнул ее в снег.
- Давайте! Один управлюсь.
Когда мы уже входили в подъезд моего дома, он, будто невзначай, спросил:
- Это ваши на Хитровке стреляли?
- Нет, - быстро ответил Виктор.
- А я думал, ваши… Когда на санях убитого везли, почудилось мне, что Сенька Худяков в охране, с нашей фабрики парень, в розыске теперь… Значит, не вы?
- Нет.
- Может, анархисты шалили?
- Может быть. Не видели.
- Да, дела… А Сеньку Худякова знаешь?
- Не припомню, народу у нас много.
- Про то слышал, - подтвердил словоохотливый красногвардеец. - Учреждение сурьезное. И то сказать, жулья невпроворот. Так и шныряют, так и шныряют. Всяка вошь из щели вылазит, чтоб свою долю кровушки получить. Дежуришь ночью - только и слышишь: "Караул, грабят!" Не знаешь, в какую сторону и кидаться. Намедни барышню раздели. Что гады сделали - сережки у ей в ушах были, так вместе с мясом вырвали. Сидит голая в сугробе да скулит, как кутенок, а кровь так и хлещет…
- Ну, пришли, спасибо, - с видимым облегчением сказал Виктор, когда мы остановились у моей двери.
В Москве проходило уплотнение, и ко мне вселили семью доктора Тушнова. Опасаясь воров, доктор врезал в дверь несколько новых замков, которые можно было открыть - и то не всегда успешно - только изнутри, зная секрет сложной механики.
Я позвонил - молчание. Еще раз.
- Так мы всю ночь под дверью простоим, - раздраженно сказал Виктор. - Ты не миндальничай, стучи кулаком! Разоспались!
Я последовал его совету, но к двери по-прежнему никто не подходил.
- Сильны спать! - почти с восхищением сказал второй красногвардеец, который молчал всю дорогу. - Ну и буржуи! Запросто всю революцию проспят. Продерут глаза - ан уже коммунизм!
- Не спят они, просто отпереть боятся. Дай-кась я! - сказал разговорчивый красногвардеец. Он опустил Тузика на лестничную площадку и грохнул в дверь прикладом.
- Эй, вы, открывайте!
- У меня оружие, я буду отстреливаться, - послышался из-за двери дрожащий голос доктора.
- Я тебе стрельну! - рявкнул красногвардеец.
- Я брал призы за меткость, - таким же бесцветным голосом прошелестел доктор.
С перепугу доктор действительно мог выстрелить.
- Борис Николаевич, - вмешался я, стараясь говорить как можно спокойнее и убедительнее, - пожалуйста, не волнуйтесь. Никто на вас не собирается нападать. Это же я и Сухоруков, тот Сухоруков, который в нашем дворе живет. Мы пришли ночевать. Вы узнаете мой голос, правда?
- Голос можно изменить.
- Но кому это нужно?
- Грабителям, - последовал обоснованный ответ.
Дипломатические переговоры через дверь продолжались минут десять. Наконец доктор, не снимая цепочки, приоткрыл дверь и только убедившись, что мы именно те, за кого себя выдаем, впустил нас в прихожую.
В моей комнате, загроможденной мебелью, было холодно и сыро: дома я бывал редко и топил свою "пчелку" от случая к случаю.
Мы уложили Тузика на большую двухспальную кровать карельской березы, разжав плотно стиснутые зубы, влили в рот немного микстуры. Тузик дернулся, перевернулся на бок, что-то забормотал.
Виктору я постелил на диване, себе на кушетке. Вместе растопили печурку. Я смертельно устал, голова была тяжелой, мутной. Передо мной стояло желтое, с заострившимся носом лицо Лесли, оскаленный в застывшей полуулыбке рот, и я видел кружащиеся снежинки, которые падали на его щеки и не таяли. А глаза у Лесли были открыты, и снежинки, попадая на них, тоже не таяли. Интересно, сколько Лесли было лет? Наверное, не больше двадцати пяти. И недаром его прозвали Красивым. Действительно, красивый, очень красивый. Наверно, не одной гимназистке голову вскружил… Хотя при чем тут гимназистки? Ведь он не учился в гимназии. А может быть, учился? Что за ерунда в голову лезет?…
Я приподнялся на локте и закурил.
- Не спишь? - спросил Виктор.
- Не спится.
- Мне тоже. Все об этом деле думаю. Сволочь все-таки Арцыгов. Ему что вошь, что человек. Раз - и нету. За что он его убил?
- Ну, бандит все-таки…
- А бандит не человек? Я позавчера одного налетчика допрашивал… "Что, - говорит, - думаешь, я налетчиком родился? Я, - говорит, - может, поэтом родился. Я, - говорит, - может, почище Пушкина стихи складываю". Ну, насчет Пушкина он вгорячах приврал, а стихи действительно здорово написаны. Там мне одна строка запомнилась: "Необычное обычно только в сказках и стихах…" Здорово?
- Ничего.
- Не ничего, а здорово. Хорошие стихи, лиричные. А вот на тебе, налетчик… Мать у него проститутка, отец барыга. С девяти лет воровать посылали, не кормили. А он на ворованные деньги Пушкина, Лермонтова, Кольцова покупал… А мать его, думаешь, от хорошей жизни на панель пошла? Сложно все это, Сашка!
- Ну, так все оправдать можно.
- Да я не оправдываю, объясняю. Вот его возьми, для примера, - Виктор кивнул в сторону Тузика, - и бандит из него может выйти, и профессор. Скажешь, нет? Жизнь почище какого скульптора лепит. Для того ее и переделываем, революция для всех, и для них, хитрованцев, тоже…
- Значит, по-твоему, бандитов и уничтожать не нужно?
- Почему не нужно, нужно. Есть такие, которых уже не переделаешь, озверели, ожесточились, уж слишком крови нанюхались. Только нам в бандитов не следует превращаться… А то вот я одного из комендантского взвода знал. Весельчак вроде Арцыгова. Рубаха парень… Так что он, зараза, делал: вел человека на расстрел, а сам шуточки шутил, в усики посмеивался. Одной рукой за плечи обнимает, а другой потихоньку наган достает, чтобы в затылок пулю вогнать. Это, объяснял, я из-за доброты делаю, чтобы расстреливаемый до последней секунды не знал, что я его кончать веду… Кокнули этого весельчака, свои же ребята кокнули. Не человек - садист… Таких нам пуще открытых врагов опасаться надо. Они идею пачкают, как девку своими грязными руками лапают.
Затихнув, я смотрел, как Сухоруков сорвался с дивана и в одном нижнем белье завертелся по комнате. Потом он немного успокоился и, тяжело дыша, уселся у печки, закурил… Огонек цигарки то вспыхивал яркой звездочкой, то почти затухал. Мы молчали.
- Вот так, член "большевистской фракции", - сказал Виктор. - Так и живем. То с бандитами сражаемся, то с арцыговыми… - И неожиданно спросил: - Ты как себе коммунизм представляешь?
В теории я чувствовал себя достаточно подкованным: ведь как-никак читал Маркса, Энгельса, Каутского, Струве и даже законспектировал первый том "Капитала".
Я начал говорить об отмирании государства, о ликвидации частной собственности.
- Не то, - прервал меня Виктор. - Ты говоришь: не будет эксплуатации, не будет частной собственности, не будет армии. Сплошные "не". Это я тоже понимаю. А вот что вместо этих "не" будет?
- Ну, сейчас трудно об этом говорить…