Не успела она постучать, как вновь зазвонил телефон. Таечка ласково протянула:
- Соединяю…
А из кабинета президента раздался знакомый рык:
- Я вас давно жду.
Относиться это приветствие могло только к ней. Евгения толкнула дверь, и Сергей Павлович замахал рукой: быстрее входи. Повинуясь жесту большой, белой, пухлой руки, никогда не знавшей загара, она удобно устроилась в массивном кресле, обитом черным винилом, в котором всегда сидела только она. Кресло напротив было кожаное и предназначалось для посетителей, во время переговоров нервно теребящих обивку, то поглаживающих ее, то пощипывающих, но к концу визита точно определяющих, что это натуральная кожа. Далее их умозаключение плавно переходило от частного к общему, то есть с одного кресла оно распространялось на все, имевшееся в кабинете, и клиент начинал подозревать фирму в надежности. Вот такое это было волшебное кресло.
К мыслям о надежности фирмы подводили посетителей и широкая открытая улыбка на лице президента, и глаза, смотрящие прямо в их глаза, а не бегающие по сторонам, и, конечно, дородность человека, сидящего перед ними. Сергей Павлович, даже разговаривая по телефону, улыбался нужному человеку, и Евгения, глядя на шефа, была убеждена, что на другом конце провода чувствовали эту улыбку, и откликались, и шли навстречу пожеланиям президента "Экотранса".
- Генерал от инфантерии звонил. - Шеф все еще продолжал улыбаться, улыбка постепенно сходила, оставляя после себя гримасу от сведенных лицевых мышц, и, чтобы освободиться от неприятного ощущения, Сергей Павлович несколько раз судорожно открыл и закрыл рот, словно ему дышать было нечем.
Евгения не спросила, какой такой генерал. Без всяких слов понятно. Если звонил Толстолобик, то генерал - не кто иной, как начальник центрального фармацевтического склада МЧП.
- Уломал его подождать до конца недели. Черт бы его побрал, хрена старого! Женя, ничего, что я так выражаюсь? Довел! Где мои лекарства, где мои лекарства?! Хрыч жадный! И трусливый! Трясся: я вам отпустил препараты… Какие препараты?! Слезы одни. Все с просроченными сроками годности, под списание. Сам пристроить не может, а денег хочется, ручки чешутся.
Евгения не перебивала, давала выговориться. Ее шеф всегда так успокаивался. Наговорит, наговорит - и остынет, откинется в кресле, сложит руки на пузе, выступающем из расстегнутого пиджака, сцепит пальцы - значит, готов слушать.
- Я только что со склада на Преображенке. Все продано.
Президент облегченно вздохнул и заулыбался вполне естественной улыбкой:
- Это точно?
- Вне всякого сомнения. Малиныча я взяла для отвлечения внимания, потому что чувствовала - нам морочат голову. Он их там уговаривал, совестил, угрожать пробовал. Но они его знают - ни рыба ни мясо, - поэтому не испугались. Он ныть начал, под его нытье я незаметно прошла на территорию склада. Завскладом на месте не было, что очень удачно, а грузчики народ сговорчивый. Они-то и сказали, что наш пенициллин давно продан узбекским курьерам. Я и склад осмотрела.
Сергей Павлович сунул руку в карман брюк, пошелестел там купюрами, на ощупь определяя достоинство, и протянул Евгении стольник:
- Столько?
- Шестьдесят, - ответила она, имея в виду сумму, потраченную на бутылку грузчикам.
- Имманентное свойство денег - увеличение, - философски заметил шеф. - Ты не представляешь себе, как я рад, что ты меня порадовала. Через час намечается одна встреча, а настроение у меня до твоего прихода было поганое.
"Одна встреча" на языке президента означало, что посетитель будет не совсем обычный, скорее даже совсем необычный, незнакомый, денежный, и, как дело обернется, Барсуков не знал, поэтому предлагал Евгении присмотреться к нему.
- Мне присутствовать на встрече? - уточнила она.
Барсуков осмотрел Евгению с ног до головы, от стрижки типа каре, до стройных ног в тонких колготках, положенных одна на другую.
- Веди его сначала к себе в кабинет. Там посмотрим.
В то время как она будет изучать клиента, клиент будет пялиться на нее, вернее, любоваться и трепетать - и выбалтывать все, что у него на уме, а шеф будет слушать эту болтовню по селектору у себя в кабинете и прикидывать, сколько из него можно выжать и можно ли вообще.
Это была давно разработанная до мельчайших подробностей пьеса, строго расписанная по минутам, по репликам главных героев, по вводу их в действие и счастливому для актеров финалу.
Как театр начинается с вешалки, так и этот спектакль начинался внизу, с охранников. Для претендентов на раскошеливание секретарша выписывала пропуск и спускала его к "вратарям", то бишь на проходную. В сопровождении "лба" клиент поднимается в офис. Звонок в дверь - и секретарша собственноручно ее открывает, вся сияя от удовольствия лицезреть перед собой такую хорошую дойную корову, которую только что привели. Корова приветливо помахивает хвостиком, но пока не мычит и не телится. Тогда ее за рога вводят в кабинет генерального директора и сажают в кресло, корова удивленно озирается - а ведь кабинет совсем не таков, какой она ожидала увидеть. И доярка ласковая и симпатичная, и дойка пройдет безболезненно… Впрочем, что это мы забегаем вперед? Ай, торопимся!
Из сумочки Евгения достала косметичку, вытряхнула содержимое на стол и принялась наводить марафет. Нет, ее макияж не напоминал боевой раскрас индейцев из племени ирокезов, он был легким, пастельных тонов, поэтому казался вполне естественным, - лишь слегка подчеркнутый контур губ да удлиненные ресницы выдавали присутствие косметики на нежном женском лице. Лицо без единой морщинки - ни на лбу, ни вокруг глаз, - а ей уже скоро тридцать. Вздохнула. Ее возраст не выдавали даже глаза. Выражение безмятежности, покоя и какой-то благодати жило в них и скрадывало возраст. Именно это разглядел в ней шесть лет назад Барсуков и сказал, что согласен за это платить. Так прямо и сказал:
- Вашему лицу, Евгения Юрьевна, цены нет. А диплом - это ерунда. Забудьте про него, спрячьте куда-нибудь подальше и никому не показывайте, пока не скажу.
Вот так. Почему припомнился этот разговор, состоявшийся при приеме ее на работу? Потому что она готовилась продавать свое лицо, на котором было написано: более честного человека вам не найти, имейте дело только со мной. Это все равно как в советское время плакаты призывали: "Храните деньги в сберегательной кассе". Люди верили и хранили. Пока их не обобрали до нитки.
Евгения внимательно осмотрела себя в зеркальце пудреницы, побросала все обратно в косметичку, кинула взгляд на маленький циферблат наручных часов. Нечто подобное должно было произойти и сейчас.
Первый звонок. В зале привычный гул. Усаживаются зрители. В буфете допивают пиво.
Ее рука потянулась к селектору.
- Тая, подскажи мне, пожалуйста, на кого ты выписала пропуск на двенадцать часов?
- Сейчас, - отозвалась секретарша. - Мокрухин или Мокрутин. Непонятно написано.
- Так ведь тобой написано.
- Мной, - созналась Таечка. - Я записала, как он говорил, а говорил он через пень колоду. Сам не мог выговорить свою фамилию.
- А имя и отчество у него есть?
- Есть, - обрадовалась девушка. - Хведор Степанович, - передразнила она клиента.
- А почему Хведор? - заинтересовалась Евгения.
- Потому что он - лапоть необразованный, - выдала секретарша. - Шепелявит, гундосит и противно хрюкает.
Евгения не сказала "спасибо", а молча отключила связь, спохватилась и опять включила:
- Федора Степановича проводишь ко мне в кабинет. С Толстолобиком соединишь позже, я скажу.
"Мокрухин, Мокрутин… Федор Степанович…" - Она сидела глубоко задумавшись. Что-то было тревожащее в этом словосочетании. То ли фамилия, то ли имя с придыханием на "х", то ли все в целом. И еще было предчувствие грядущих перемен, таких, что подобны природным катаклизмам типа землетрясения, когда все рушится, дома складываются, как карточные домики, реки текут вспять, а люди гибнут в таком количестве, что точное число жертв никому даже не известно.
Ощущением катастрофы повеяло на Евгению, стоило ей поднять глаза на репродукцию картины Пикассо. Постер висел на стене справа от нее, напротив кресла для посетителя. Девочка на шаре, казалось, еле удерживалась на нем. Еще мгновение - и она соскользнет, упадет, разобьется. И деревянная рамка, обрамляющая его, вот-вот превратится в черную, траурную. Евгения сморгнула и перевела глаза на другую стену - прекрасный букет георгин показался ей сплошным кровавым месивом. "Поменять надо постеры, - сделала вывод Евгения. - Что-нибудь абстрактное повесить, как у шефа. Мазок, плевок, палочка, точечка - и никаких ассоциаций. Черный квадрат".
Но сейчас у него на стене не Малевич висит. Что-нибудь менее абстрактное. У шефа в шкафу, где, как все думали, лежали важные документы, на самом деле были спрятаны портреты в рамках. И Карл Маркс, и Фридрих Энгельс, и Ленин - только Розы Люксембург не хватало - предназначались для посетителей крайне левого толка; Горбачев и иже с ним - для почитателей чего-то "с человеческим лицом"; для "правого дела" - Ельцин и президенты США на выбор: от Авраама Линкольна до Клинтона; а для интеллектуалов шеф держал портрет Конфуция, подаренный Сергею Павловичу на заре его коммерческой деятельности китайскими товарищами в Шанхае; он вывозил оттуда ширпотреб вагонами и продавал через свои торговые точки. Когда же шеф был не уверен в политических пристрастиях клиента, он делал обманный ход. В Китае ему презентовали портрет Ленина на шелке с китайскими иероглифами понизу. В неопределенных ситуациях шеф его использовал, по реакции посетителя определяя ориентацию, что в бизнесе вещь немаловажная. Скажет клиент, нахмурясь: "Что это вы Ленина на стену повесили?", ага, значит, он на правом фланге политического спектра.
А Барсуков ему в ответ:
- Это не Ленин как таковой, а произведение искусства. Китайская акварель на шелке. Иероглифы внизу видите?
И посетитель успокаивался. Искусство - это такая вещь, против которой не попрешь.
- Евгения Юрьевна, Мокрутин поднимается, - прервал ее мысли голос секретарши. - Работаем как всегда?
- Да, Тая, как всегда… если не произойдет чего-нибудь неожиданного.
Второй звонок. В зале гаснет хрустальная люстра. Кашель. Почему она предчувствует неожиданности? Евгения не отдавала себе в этом отчета, но в том, что она ждет их, отдавала. Пора, однако. Начинать надо как всегда. Первым делом включить компьютер. Так, экран загорелся. Уже хорошо. Теперь достать из верхнего ящика стола письмо, на котором черным по белому написано: "Федеральное собрание - парламент Российской Федерации. Государственная дума. Москва, ул. Охотный ряд, д. 1. Правительственное. Президенту компании "Экотранс" г-ну Барсукову С.П.".
Евгения достала письмо с красным штемпелем почтового отделения по тому же Охотному ряду, д. 1 и положила его таким макаром, чтобы человек, сидящий по другую сторону стола, мог свободно прочитать, что на конверте написано, но одновременно письмо лежало не нарочито, а так, вроде она с ним работала перед приходом посетителя, а он ее отвлек, и она отложила. На самом деле конверт был пустой и г-ну Барсукову никто и ничего из здания на Охотном ряду не присылал. Все это чистая фикция, сочиненная лично Евгенией. Шеф, будучи в мэрии, выудил из мусорной корзины смятый конверт и принес его в офис, а она на компьютере подобрала необходимые шрифты и на обычном конверте такого же размера, купленном на обычной же почте, изобразила правительственное послание. Но на людей это действовало убийственно! Они с ходу начинали предлагать деньги. А то, что Евгения спокойно выслушивала их и не бросалась эти деньги сразу же отнимать, воспринималось людьми весьма и весьма положительно, как и лицо самой женщины, на котором застыло выражение четырнадцатилетнего подростка; заподозрить такого подростка ни в чем, кроме невинных шалостей, было нельзя.
Последнее, что приготовила Евгения к приходу клиента, - это бумага с заголовком: "Геополитические последствия стратегических интересов России в районе проливов Босфор и Дарданеллы". Заглавие набиралось большими буквами, а текст маленькими-маленькими, такими, что в лупу с трудом увидишь. А на полях пометки синим цветом как результат изнурительной умственной деятельности. Человек над статьей работает. Записку в правительство пишет. А вы тут ходите, отвлекаете.
И что в результате? Старинный особняк, отсутствие на фасаде названия организации, следящие камеры, охранники в военной форме, сейфовые двери на этажах, красные лампочки над ними гаснут-вспыхивают, сигнализируют открытие дверей, правительственные депеши, геополитические последствия, стратегические интересы, тишина в офисе, отсутствие лишних людей, привычной толчеи, и женщина, смотрящая на вас безмятежными глазами рафаэлевской мадонны, - и большинство посетителей решало, что здесь располагается какая-то секретная спецслужба или отдельные ее подразделения, скрывающиеся под названиями "Экотранса", "Внешторгобъединения" и филиала Банка развития столицы. Уран обогащают.
На самом деле секрет был прост. Главой Банка развития столицы был свояк Барсукова, а шурин главы банка возглавлял АО "Внешторгобъединение", а второй шурин управлял делами московской мэрии. Вот и весь секрет. Правда, узнала Евгения об этом не сразу, как пришла работать к Барсукову, а лишь со временем - шеф сообщил ей конфиденциальную информацию, когда послал первый раз в банк за деньгами - сумма выражалась многими нулями после единицы, - а спустя час Евгения вернула деньги в банк, поблагодарив за краткосрочный кредит.
Ее мысли прервал голос Таечки:
- Евгения Юрьевна, к Сергею Павловичу пришли, а он еще из мэрии не вернулся.
- Проводите посетителя ко мне, - сказала она секретарше и переключилась на кабинет президента. Теперь шеф все слышит.
Третий звонок. Пошел занавес, дверь открылась, Евгения встала.
Акт первый. Сцена первая. Явление первое. Не Мокрухин, не Мокрутин, а…
На пороге стоял мужчина в темно-коричневом костюме с голубым галстуком поверх белой сорочки. На галстуке выткана пальма, с которой, наверное, хозяин спустился. Евгения же видела только его угловатое лицо, словно выхваченное из тьмы воспоминаний и очерченное лунным лучиком через замочную скважину. Вместо носа, подбородка, глаз - бугорок, еще бугорок, впадинка, опять бугорок, за ним ямка. Выпуклости громоздились, как груда металлолома, в беспорядке, никакой симметрии. Нос свернут на сторону, и вместо одной горбинки почему-то две. Скулы съехали набок, одна чуть повыше, другая пониже. Губы заменялись валиками из розового фарша в красных прожилочках. Уши торчали как два снежных комочка, приставленных к голове снеговика, и были, как положено, почти совсем белыми, обмороженными. Ассоциации: Сибирь, вечная мерзлота, мамонты.
Евгения как встала из-за стола, так и застыла, ни слова не говоря. Таечка, вырисовывающаяся из-за спины клиента, ядовито улыбалась. И есть от чего. От одного вида этого лешего с фамилией водяного с ума сойти можно. И не от страха, а от омерзения. А он, понятное дело, на Евгению пялится.
- Смолянинова Евгения Юрьевна, генеральный директор компании "Экотранс", - опомнилась молодая женщина, протянула руку для приветствия и услышала то, что и так уже знала:
- Мокрухтин. Хведор Степанович, - прошепелявил гость и обнажил в улыбке золотую фиксу с левой стороны.
Евгения качнулась назад, но его рука, сжимавшая ее узкую, холодную от чувства гадливости ладошку, удержала женщину. Какой-то нарост на костяшках - мозоль, что ли? Невольно она посмотрела на пальцы, впившиеся в нее - еле заметное посинение на фаланге указательного пальца - аккуратный ромбик, - и выдернула свою руку из его цепкого захвата.
- Прошу вас, присаживайтесь. - Евгения показала на кресло по другую сторону стола. - Сергей Павлович, к сожалению, задерживается в мэрии, но пока его нет, я смогу ввести вас в курс дела.
Мамонт усаживается.
Евгения пристально вглядывается в его лицо и понимает, что Мокрухтин ее не узнал. Может, фамилия по мужу ввела его в заблуждение? Вряд ли. Скорее, тот эпизод по прошествии стольких лет стал для него неважным. А не важно - и помнить нечего. Событие переместилось в область подсознательного, и всплыть оттуда оно может, если сработает опознавательный знак. Какой знак? Длинная коса, за которую ее втащили в машину? Если длинная коса, то он ее никогда не узнает.
Евгения молчит, ждет следующего действия, записанного в пьесе.
Барсуков, слушавший обмен приветствиями в соседней комнате, набрал номер секретарши.
У Евгении сработал селектор.
- Евгения Юрьевна, - деловым тоном начала Таечка, - звонит Сергей Павлович.
Евгения подняла трубку телефона.
- Федор Степанович пришел? - на полном серьезе спросил шеф из соседней комнаты.
- Да, Сергей Павлович. Пришел. Он сейчас у меня.
- Хорошо. Передай ему трубку, пожалуйста.
Что последует дальше, она знала. Барсуков извинится за свое опоздание. Его извинят. Действительно, не может же он указывать мэру, сколько с ним нужно обсуждать совместные дела. Скоро он будет. А звонит он из машины по мобильному. Сейчас он на Тверской, а вот свернет на бульвар - и почти у цели. Только бы пробок не было. А пока Евгения Юрьевна охарактеризует ему будущий проект в самых общих чертах.
Мокрухтин вернул вспотевшую телефонную трубку.
- Шеф. Едет, - медленно подбирая слова, проговорил мамонт. - Не жалею. Что. Его нет, - сказал и замолчал, явно не зная, как выразить свою следующую мысль. Подался вперед.
Евгения не мешала ему, прекрасно понимая, что нормальные слова должны даваться этому ископаемому с большим трудом. Есть ли у него десятилетка за плечами? Вряд ли. Классов шесть-семь. Остальное… коридор - длинный, бетонный… в колонии. Еще - колючая проволока, баланда и часовой на вышке. Там ему самое место! А ей придется говорить с ним об… озеленении. Чудно! И она невольно улыбнулась.
Мокрухтин аж вздрогнул от ее улыбки. Он не привык, чтобы женщины ему улыбались. Что ей смешно, он не подумал. Что улыбка горькая - тем более. Но она подвигла его на немыслимое, и мамонт, мотнув бивнями, сказал самую неожиданную фразу в своей жизни:
- Вы. Нравитесь.
В ее глазах он заметил блеск и пошел напролом, ломая деревья:
- Сколько?
Краткость - это, конечно, сестра таланта, но хороша только до определенной степени. Брови Евгении недоуменно взлетели вверх.
- Платят? - наседал гость.