- In vino veritas - латынь: "Истина в вине". Вы что, хотите, чтобы поэт умер, отравившись такой гнусностью, как водка? Это было бы пошло - подсыпать яд, скажем, в суп или в чайник. Видимо, убийца очень уважал покойного, был снисходителен к его слабостям, а главное, к призванию. Ликер, судя по всему, для дамы. Для дамы, которая носит и любит все зеленое. Осталось выяснить, для кого водка. Соображали, конечно, на троих, но как по-разному соображали! Один смаковал, другой хотел напиться, третий рисовался и по нечаянности или злому умыслу хлебнул вместе с божественным нектаром яд. Вино-то не из дешевых, такие бутылки покупают только к праздничным датам, если не зарабатываешь бешеных бабок.
- Это вы, конечно, не про себя? - Михину не нравились рассуждения Леонидова, он разглядывал Алексея, как бабочку, на которую обязательно надо накинуть сачок, чтобы пополнить коллекцию редким изворотливым экземпляром.
Алексей взял сосуды с жидкостью, внимательно осмотрел и понюхал: они были из дешевого набора, состоящего из графина и шести стаканчиков простого белого стекла, украшенного аляповато нарисованными цветочками. Три стакана стояли на столе, три других вместе с графином - за стеклом старого буфета. Леонидов открыл дверь, принюхался, насторожился, потом чуть ли не носом влез в графин и обнюхал оставшиеся чистые стаканы:
- Эти почему не берете на экспертизу?
- Они же чистые.
- Вот именно. Чистые.
- Послушайте, вы…
- Алексей Алексеевич. Настоящие профессионалы запоминают имя-отчество важного свидетеля с первого раза. Я Леонидов Алексей Алексеевич, и вам повезло, что я не обидчив.
- Да что вы тут во все суетесь? Ходите, нюхаете… - не выдержал Михин.
- А в комнату можно?
- Нет.
- Спасибо. - Леонидов открыл дверь и поспешно вошел в комнату.
Как он и предполагал, это было нечто вроде рабочего кабинета: диван для отдыха, стол, стул, компьютер на столе. Алексей подошел, нажал на кнопку пуска, потом включил монитор.
- Смотрели уже, Игорь Павлович?
- А что тут интересного? - удивился Михин.
- Рабочее место писателя, вот что. Как, вы думаете, пишутся нынче книги? Человек уже не сидит с гусиным пером и чернильницей, пачкая кляксами шершавый лист бумаги, и даже образ творца с печатной машинкой на столе тоже устарел. Прогресс стремительно меняет облик самых древних профессий. Однако насчет этого мы в подробности вдаваться не будем, всякие там интернеты оставим, тем более что модема я среди подключенных устройств не наблюдаю. Так. "Рабочий стол", очень хорошо. Где, по-вашему, хранит писатель свои шедевры, а? Конечно, папочка "Мои документы". И что там у нас? Творчество. Вот оно. Смотрите, господин капитан Михин: очень интересный файл под названием "Смерть на даче". Откроем: пятнадцать страниц, не густо. Это говорит о том, что Павел Клишин как раз над этой вещью и работал последнее время.
Открываем файл, там есть такой пунктик под названием "Сводка", а в нем же кнопочка с надписью "Статистика". Вот так:
файл: Смерть.1.DOC
каталог: C\WINDOWS\Moи док.1.
создан: 1.01.99. 10.33
сохранен: 3.06.99 20.50
кто сохранил: Паша
число сохранений: 122.
- И что вся эта тарабарщина значит? - Михин уставился в монитор.
- А значит это, Игорь Павлович, что за пять месяцев до своей смерти писатель Павел Клишин начал писать весьма интересную вещь, с очень впечатляющим названием "Смерть на даче". Это мы с вами пили накануне первого января этого года водку, на следующее утро отсыпались до часу дня, потом доедали салаты и похмелялись, а он работал. И в половине одиннадцатого уже начал корябать свою галиматью, оказавшуюся пророческой. И в тот день, когда его убили… а, кстати, из чего вы делаете вывод, что его убили?
- В доме явные следы посторонних, на столе два стакана, много чужих отпечатков. Домработница говорит, что Павел Андреевич кого-то ждал…
- Так вот, пока он ждал, открыл эту самую "Смерть на даче" и стал работать, и, вероятнее всего, это занятие прервала его собственная смерть. Ну-ка, что там у нас: "Пальцы мои скрючены…"
Леонидов не успел дочитать до конца, а только до слов: "Мое тело лежит…", как Михин неожиданно вмешался:
- Как все это убрать?
- А можно мне это творение себе на дискетку скопировать? Тут целая коробка подобного добра, не пожалейте. Уж очень впечатляет.
- Все вещи будут опечатаны до конца следствия, а потом переданы наследникам, нечего вам сюда лезть. Не имею права разрешить.
- Хоть дочитать дайте эти странички, уж очень интересные вещи пишет покойник и так образно выражается, даже мурашки по коже. Может, это и называется талант? Кстати, и про цианистый калий пишет, мол, от него все произошло. Как вам?
- Я сам почитаю.
- Осторожно только, не сотрите файл. На всякий случай его лучше скопировать на несколько дискет, хотя я уверен, во-первых, в том, что это и скопировано, и распечатано на бумаге, а во-вторых, что это только отрывок. Львиная доля "Смерти…" стерта или почему-то перенесена на другой носитель и кому-то отдана, может, даже в редакцию.
- С чего такое предположение?
- Не мог же человек на несколько месяцев оставить необычное оригинальное произведение на пятнадцатой странице и продолжить его писать только летом? Посмотрите на число сохранений: 122.
- Ну и что?
- А то, что этот файл открывали по меньшей мере 122 раза и все 122 раза делали в нем изменения. Что ж он, каждое слово, что ли, по стольку раз исправлял? Этот факт говорит о долгой кропотливой работе над произведением, так я думаю, хотя я не писатель.
- Где же остальной текст?
- Ищите. Но если такой роман действительно существует, то это будет самое странное дело из всех, которые я знал. - Леонидов проболтался.
Михин уставился на него с интересом:
- Дело? Вы кто? Чем вы занимаетесь?
- Я - человек.
- Вы работали в милиции? - спросил Михин в лоб.
- Вы тут записями покойного писателя займитесь, а мою персону оставим пока. Я отдыхать сюда приехал, и мне, между прочим, с понедельника опять пахать. Есть еще вопросы?
- Появятся.
- Когда появятся - заходите. А если нет - всего хорошего, а то моей жене в ее положении очень вредно волноваться.
- А протокол? Вы же протокол хотели.
- Считайте, что это была приватная беседа с частным лицом, я не настаиваю на протоколе.
Идя к выходу, Леонидов на старом комоде заметил пачку фотографий, зацепился за нее взглядом, потянул к себе, рассмотрел верхнюю и присвистнул:
- Да, хорош!
Павел Клишин был очень, очень фотогеничен. Вне всякого сомнения, любой человек, фотографировавший Павла в какой-нибудь компании, направлял объектив именно на это улыбающееся лицо, это лицо просто притягивало к себе. Павел Клишин был яркий блондин, на цветных фотографиях его глаза получались ярко-синими, волосы отливали золотом, четко очерченные губы приоткрывали белоснежные зубы. И вообще изображение Павла Клишина могло бы с успехом потягаться с фотомоделями, рекламирующими зубную пасту.
На большинстве фотографий его окружали женщины, женщины, женщины: разных мастей, возрастов, объемов груди и бедер. Причем в таком количестве, что Леонидов понял, что следствию придется не слишком легко распутывать связи покойного красавца.
"Похоже, это не человек, а сплошной роман, и неудивительно - при таких-то физических данных! В плавках тут его нигде нет?"
Были фотографии Клишина и в плавках, и даже в очень откровенных, потому что скрывать физические недостатки ему было незачем: у него почти не было этих самых недостатков. Павел был строен, тонок в талии и с широкими плечами, как полагается настоящему мужчине, ухожен и натренирован. На снимках, где было понятно, что это юг, его тело покрывал изумительный золотистый загар, который бывает только у настоящих блондинов.
"Черт его знает, почему он писатель? Трусы бы лучше по телевизору рекламировал или презервативы. Бывает же такое!" - крутилось в голове у Леонидова, пока Михин вставал из-за стола, чтобы забрать у него фотографии.
- Про это не забудьте. - Леонидов сам подал ему толстую глянцевую пачку. - Ох и долго же вам придется устанавливать "ху из ху" здесь. Запаритесь, бедняжки, - не сдержавшись, ехидно добавил он и вышел в кухню.
Михин уставился ему вслед, ожидая, когда Алексей выйдет на улицу.
А Леонидов еще раз взглянул на тело и удивился тому, как смерть съела с лица покойного яркие краски, составлявшие суть удивительной фотогеничности и привлекательности этого человека при жизни. Теперь Павел лежал на полу совсем серый, тусклый, и было хорошо видно, что рот у него самый обычный, как и все остальное в лице, нос не слишком-то ровный, лоб сильно покатый, а глаза не очень-то и большие.
Под настороженным взглядом Михина Алексей вышел, дверь за собой закрывать не стал, к калитке не пошел, а свернул к покосившемуся забору и одним махом перелетел через него к своим вишням. Саша стояла, нагнувшись над грядкой, увидев его, ойкнула и испуганно распрямилась:
- Ты что?
- Твоего замечательного соседа убили!
- Не может быть!
- А чего это ты так разволновалась, Клишина, что ли, жалко?
- Жалко, конечно, но сейчас я не о Паше. Ты на себя посмотри!
- А что?
- Узнаю этот мерзкий блеск в глазах.
- Почему мерзкий?
- Именно с такими глазами ты толкал в санатории свою обличающую преступников речь. Вот и сейчас тебя просто распирает влезть в это дело, я же вижу.
- Вовсе нет, с чего ты взяла? - надулся Алексей.
- Да? Правда?
- Ну, конечно, дурочка. Я уже сказал следователю, что ничего не знаю. Мы с тобой спали. Сами они во всем разберутся. Хотя, черт возьми, интересное дело! Представь себе, он сам написал, что его отравили именно цианистым калием! - Алексей вздохнул и, решительно выбросив писателя Павла Клишина из головы, потащился в сарай за фанерой: не допускать же, чтобы беременную жену ночью съели комары.
2
День прошел спокойно: суета за забором продолжалась часов до двенадцати дня. Потом люди стали садиться в машины. Алексей слышал, как удалялся постепенно в сторону города шум моторов, а потом все затихло. Он немного покопался в земле, подумав, что на следующей неделе надо бы привезти сюда маму. Пусть она помогает Сашке ковыряться в грядках. Посажено было немного, и воды он каждый выходной приносил достаточно, чтобы это немногое полить, но за жену все равно было неспокойно. А у них с мамой был и свой участочек, только совсем в другом направлении от Москвы. Мама не хотела его бросать, хотя здесь и дом был, и к столице ближе.
"Нет, пора сводить два летних приусадебных хозяйства в одно, не наездишься в два конца, да и Сашке сейчас тяжело. Ладит же она с матерью, значит, проживут лето вместе. - Приняв такое решение, Алексей позволил себе расслабиться. Спрятал в кустах лопату и разлегся в одуванчиках. - В конце концов, почему это коммерческий директор должен у себя на даче непременно выращивать огурцы? А если, как в прошлое лето, опять все зальет проклятый дождь? Нет, родное Подмосковье - зона слишком рискованного земледелия. Так почему я каждый год должен рисковать своим здоровьем и деньгами, потраченными на семена? Это уже не отдых, а садизм какой-то".
За такими крамольными мыслями застукала его Саша:
- Лежишь?
Он вскочил.
- Я знаю, о чем ты думаешь, Лешка, можешь не притворяться.
- И о чем же?
- О смысле жизни, вернее, о бессмысленности своей сегодняшней работы на благо будущего урожая. Где лопата?
- Ах, отстаньте, Александра Викторовна. Я накуплю вам кучу плодов и овощей по осени, это мне обойдется дешевле, чем постройка нового парника.
- Да я шучу, Леша, просто мне тут немного скучно. Отпуска у тебя не будет в этом году, как не было и в том, а так интересно смотреть, как из земли пробивается маленький листик, потом обрастает другими листиками. Потом под землей или над землей появляется то, что так вкусно съесть с грядки, вытерев о подол халата. Я даже боюсь, что не смогу срубить этот вот кочан, когда он будет большим. Я с листочками разговариваю иногда, не молчать же целыми днями? А тебя нет…
- Я же работаю… - начал было он, но Саша оборвала его:
- Не начинай. Пойдем ужинать?
- Уже ужинать?
- Что, жалко день?
- Еще бы. Как быстро выходные проходят, а тут еще этот твой сосед.
Пока Александра ставила на стол вареную картошку, посыпанную выращенным в теплице укропом, салат из покупных помидоров и огурцов со своим, парниковым же луком, селедочку, начатую прохладную бутылку водки, к которой Леонидов иногда прикладывался по выходным, тарелку с ветчиной и сыром, Алексей задумчиво рассматривал разводы на клеенке и молчал.
- О чем думаешь? - Саша наконец села.
- А где Сережка? - очнулся Леонидов.
- Он быстренько все проглотил и умчался к другу.
- Ему здесь хорошо?
- Любому ребенку в деревне хорошо. Так о чем ты так задумался?
- Да все про твоего писателя.
- Все-таки зацепило?
- Дело интересное. Я слышал как-то по телевизору в одной литературной передаче…
- Ты и такие смотришь?
- Ну, там было про загадку смерти какого-то гения…
- Понятно тогда, если загадка смерти.
- Смейся-смейся! Так дело в том, будто существует теория Эйнштейна, что настоящий, гениальный писатель или поэт - сгусток непонятной энергии, вроде как ее проводник, или особое, притягивающее эту энергию тело. И будто бы другие тела, которые попадают в его орбиту, могут изменить свое движение.
- Ну и что?
- Понимаешь, сила и влияние таких людей настолько велики, что они даже способны предсказать собственную смерть. Знает человек, где и когда его убьют, но ничего изменить не может, в назначенный день его туда тянет неодолимо.
- Все равно не понимаю, к чему ты клонишь.
- Я давно видел эту передачу. Конечно, переврал половину и сказал сейчас только о своем впечатлении. Но меня поразило то, что я сегодня у Клишина прочитал. Он описал, как лежит мертвый, и то, что его убили именно цианистым калием, представляешь? Там еще дальше было что-то вроде: "Мое тело лежит…" Михин не дал дочитать. Что ты про все это думаешь?
- Знаешь, Леша, твои домыслы были бы верны, если бы Павел был гениальным писателем или просто очень талантливым. Я читала его произведения. Конечно, я всего лишь учитель, не критик и не литературовед, но…
- Что "но"?
- Я бы сказала, весьма странное творчество.
- А все гениальное сначала кажется современникам странным и чуждым. Это потом начинаются дифирамбы и восторги, а вначале - только гонение и хула.
- Не знаю. Мне не нравится, что он писал и как писал. Впрочем, тебе стоит самому почитать, чтобы остыть от своей блестящей догадки.
- А что он был за человек в школе?
- Звезда. "Звездный" мальчик. Помнишь эту сказку Оскара Уайльда? Красивый, упавший с неба принц смеется над всеми, а потом в наказание превращается в уродца и только тогда становится к людям добрее. Так вот, Клишину не помешало бы повторить судьбу этого принца.
- Что, был таким злым?
- Очень неприятным. Редкий контраст: любуешься человеком, но стоит ему открыть рот и оттуда не слова, а жабы. И такое отвращение от этого - брр!
- А его талант? В чем была "звездность" Клишина?
- Он писал в то время неплохие стихи, пародии на одноклассников, зачитывал их на каких-нибудь школьных вечерах. Все смеялись, конечно, это было очень остроумно, но зло. Я даже некоторые строчки переписывала тайком из школьных стенгазет, как и другие девочки. Многого уже не помню, отрывки только, но тогда все читала.
- И так уж все зло было?
- Это сейчас нам, взрослым, кажется веселым и безобидным. А если читают при всех? Дети ведь безжалостны и очень обидчивы, а тут про недостатки вдруг узнают все и все смеются. Пашу даже пытались избить.
- Получалось?
- Он в старших классах увлекся тяжелой атлетикой. Говорили, мол, напал бзик физического совершенства. Очередная бредовая идея посетила. Вообще весь Клишин состоял из всяких бзиков. Постоянно придумывал себе новый путь к совершенству: то в состояние нирваны на уроке впадал, то вбивал себе в голову, что внутреннее здоровье не может процветать без физического. Сила воли у Павла еще в школе была громадная. Он бросался на спортивные снаряды с таким остервенением, будто это последний барьер между ним и всемирной известностью. Во всяком случае, избить его было не просто, не многие рисковали.
- Девочки, наверное, с ума сходили?
- Конечно. Представляешь себе, каким Паша стал после штанги? Мистер Олимпия, разделывающийся с рифмами, как повар в китайском ресторане с живой рыбой. Никогда не видел по телевизору, как они ножами орудуют? Вот так же и Паша со словами: вскроет, обрежет, почистит и швырнет на раскаленный металлический лист: "Готово!"
- Образно. Значит, был талант?
- Ну, преподаватели литературы за ним ходили вереницей, прочили великое будущее, даже парту, за которой он сидел, берегли. Для мемориальной таблички, не иначе. Но все равно Паша был подлец.
- Это почему же?
- Он ничего хорошо ни о ком не говорил, только одни гадости.
- А тебе?
- Всем. У него были еще и пародии на влюбленных в него девочек. И вообще Павел никогда не скрывал любовных записок к себе, смеялся над ошибками и над содержанием, любил говорить: "Пойду на свидание только к достойной, той, которая напишет маленький литературный шедевр".
- Нашел такую?
- Знаешь, Леша, ты увлекся. Теория твоя - бред. Не знаю, кого там подгоняли под теорию Эйнштейна, только Клишин туда не подходит, ничего он предсказать не мог и никаким гением не был.
- Что-то мне не нравится…
- Все! Слышишь? Не желаю! Хочу смотреть телевизор и говорить о приятных вещах.
- Ну, хорошо. Спасибо за ужин и за интересный рассказ. Посуду помочь вымыть?
- Я пока еще не слишком беременная. Живот не сильно мешает то есть.
- Ну, смотри. Пойду по программам пошарю, новости послушаю, может, мне уже пора обратно в органы возвращаться, чтобы прокормить семью?
Леонидов понял, что Александра не захотела продолжать разговор о Клишине, но выяснять почему, не решился: у каждого человека бывают в жизни болезненные воспоминания, а раздражать из-за пустяка беременную женщину - жестоко. И Алексей смирился, уставившись в телевизор. Но в душе у него все кипело, любое услышанное слово вызывало ассоциации и бурю эмоций, он сдерживался, пока "Времечко" не рассказало про этого кота.
Позвонила какая-то девушка и рыдающим голосом поведала печальную историю о том, что на окраине битцевского лесопарка, где она гуляет с молодым человеком, на сосну залез кот и не может слезть с дерева уже девять дней. А его хозяйка, бедная старушка, рыдает, а не в состоянии заплатить ни спасателям, ни другим службам с длинными лестницами.
На передачу сразу же обрушился шквал звонков, и, хотя были и другие сюжеты, всех взволновала именно судьба бедного животного. Многие рыдали по этому коту, и Александра тоже разохалась и прослезилась:
- Какие жестокие люди! Как же он там девять дней сидит, без еды?
- Плохой кот: за каким лешим он на эту сосну залез, если домашний?