Тем же летом Макс несколько раз ездил в Грейт-Нек, чтобы поговорить с Рингом Ларднером о его работе. Они выпили чудовищное количество коктейлей, но, по словам Перкинса, почти не чувствовали их воздействия из-за жары. Ларднер планировал увидеться с Фицджеральдом в Европе, но выглядел не очень хорошо для такого путешествия. Он страшно кашлял, почти ничего не ел, а если и ел, то обязательно с сигаретой в руке. Он сказал Перкинсу, что собирается бросить пить и курить, чтобы ему хватило денег на поездку за границу вкупе с тем, что он должен был получить за работу над комиксом вместе с карикатуристом Диком Дорганом.
С разрешения Ларднера Макс просмотрел собранные Рингом газетные и журнальные статьи, пока не набрал достаточного количества материалов для полноценной книги. Сборник должен был выйти в 1925 году. Макс был только рад издать его, хотя и надеялся, что Ринг дерзнет на что-то более амбициозное.
– Ринг, – говорил редактор, – если вопрос в деньгах, то ради романа мы бы не поскупились. Но я боюсь, что пять тысяч долларов, на которые мы сейчас способны, не будут считаться.
Ларднер сказал, что причина не в деньгах. Его métier была малая проза.
На Рождество 1924 года Ринг уехал в Европу, а по возвращении передал в печать антологию "Как насчет этого". Книгу открывала его новая статья, отрывок под названием "По эту сторону", "о его компаньонах и недавних приключениях "в старом пруду" Европы". В ней он написал:
"Мистер Фицджеральд, который работает над новинками, и миссис Фицджеральд – новинка".
Никогда прежде Ринг не был так доволен своей литературной деятельностью. До этого он по большей части относился к ней цинично и верил, что обязан своему творческому росту хорошим отношением с Перкинсом. Продажи сборника "Как писать рассказы" преодолели отметку в шестнадцать тысяч экземпляров, и, как и предсказывал Макс, переиздание Scribners старых работ Ларднера в новых обложках вдохнули жизнь в продажу остальных его книг. На новую написали множество превосходных рецензий, одной из которых стала рецензия Менкена. Ринг Ларднер – младший как-то написал в семейных мемуарах под названием "Ларднеры":
"Неожиданный успех сборника "Как писать рассказы"; размеры произведения, за которые критики провозгласили автора мастером формы; а также неослабный контроль Перкинса, вернувший отца к работе, – вот составляющие, благодаря которым его репутацию в конце концов оставили в покое".
В декабре 1924 года Ринг написал Перкинсу:
"Думаю, теперь я могу порвать с карикатурами. Это сэкономит мне время, к тому же у меня есть цель писать по крайней мере по десять рассказов в год".
Три месяца спустя Перкинс прочитал рассказ Ринга под названием "Стрижка". В нем описывалась точка зрения парикмахера из маленького городка на то, как местного шутника застрелил местный недоумок. Этот рассказ был куда более мрачным, чем все предыдущие работы.
"Не могу выкинуть его из головы. И со временем впечатление, которое он на меня произвел, стало только глубже. Не думаю, что на земле есть хоть один человек, который мог бы сказать об этом лучше", – написал Перкинс автору. Ларднер ответил официальным машинописным письмом, состоящим из одного единственного слова: "Спасибо".
После выхода очередного сборника Фицджеральд написал Максу, что переживает, что Ринг может застопориться как писатель, если и дальше будет писать одни только рассказы.
– Господи, как бы я хотел, чтобы он написал более или менее личный роман. Вы не могли бы подтолкнуть его к этому? – спрашивал он Перкинса.
Предложение Фицджеральда пришло очень вовремя. В это время Макс как раз вынашивал для Ларднера грандиозную идею. Он решил, что это должна быть "пародия на биографический словарь", высмеивающая всю эту "торжественную болтовню, которая жутко бесит". Перкинс хотел задействовать такие блестящие умы, как Ларднер, Роберт Бенчли, Дональд Огден, Джордж Эйд и Скотт Фицджеральд, чтобы те "создали ряд выдуманных биографий различных типов людей. А затем проиллюстрировать и переплести книги так, чтобы они были похожи на словарные тома". Перкинс высказал эту идею в то же время, когда уговаривал Ринга заняться какой-нибудь крупной работой. И в течение первой недели Макс уже держал в руках первую главу автобиографии Ринга Ларднера.
– Ради всего святого, вы можете создать текст хотя бы в двадцать пять тысяч слов? Чем больше – тем лучше! – молил его Макс.
Ларднер ответил, что нет никакой возможности растянуть текст еще больше, потому что "тогда он станет ужасным испытанием не только для автора, но и для читателя".
Однако Перкинс настаивал. Он говорил, что полный текст автобиографии должен быть издан в первоначальном виде, пусть и раздутый при необходимости иллюстрациями, но издан быстро, так как "многое в этой книге придется как раз ко времени". В течение нескольких недель текст разросся до пятнадцати тысяч слов, и Ларднер назвал его "История удивительного человека".
Сама жизнь подкидывала Ларднеру материал для его пародийной автобиографии. Например, он писал: "Впервые я встретил Джейн Остин на "розовой вечеринке" в Белом доме. Эту прекрасную миниатюрную англичанку прибило к нашему берегу заманчивое предложение от "Метро-Голдвин-Майер": кто-то упомянул "Гордость и предубеждение", и там подумали, что этот роман – прекрасный материал для комедии в семь футов длиной".
Перкинс выделил несколько частей, которые, по его мнению, должны быть включены в книгу, а также выбрал название для каждой главы.
"Я не питаю иллюзий насчет своего чувства юмора", – сказал он Рингу, но продолжил работать над заголовками и приставать к автору со все новыми и новыми идеями: "Почему бы вам не написать про парня, который верил обещаниям рекламы о всяких непристойных штуках и затем испытывал их на девчонках!"
"Вам можно бы как-нибудь написать о руководстве Clean Desk".
"Вы когда-нибудь думали о сенной лихорадке? Представьте себе пациента в ужасном состоянии, который должен делать вид, что ему смешно. Если вам нравится эта тема, я принесу себя в жертву исследованиям и займусь этим вопросом".
Перкинс не оставлял попыток уломать Ринга написать полноценный роман или хотя бы длинную повесть, которая открывала бы сборник, но Ларднер был слишком занят другими проектами, одним из которых было создание мюзикла вместе с Джорджем М. Коэном.
Тем летом Перкинсы сняли коттедж на окраине Нью-Кейнана, штат Коннектикут.
"Вы бы точно возненавидели это место, но мне оно нравится", – писал Макс Фицджеральду.
В скором времени Макс и Луиза задумались над тем, чтобы окончательно перебраться в Нью-Кейнан. Макс всю жизнь прожил в Плейнфилде и был уверен, что раз уж человек пустил корни где-то на какой-то земле, то не должен их оттуда вырывать. Но также он считал, что Плейнфилд превратился в "проклятое, унылое, дешевое и гадкое место". Что касается Коннектикута, по этому поводу он писал автору Томасу Бойду:
"Люди здесь что надо, в них чувствуется Новая Англия. Честно говоря, если бы у нас была возможность сбыть с рук дом в Плейнфилде, мы бы тут же купили новый здесь, и, если наш спор с Луизой закончится как обычно, мы так и сделаем. Но я все же надеюсь, что нет. Я знаю, что это довольно рискованное дело".
Луиза предоставила Максу целый список причин, по которым они должны купить новый дом; начинался он с пункта о жуткой ненависти, которую она питала к тому, что в Плейнфилде. Это место напоминало ей о том, как мучительно медленно уходила из жизни ее мать. Кроме того, его содержание требовало немалых средств. К списку ее причин Макс добавлял свою: "Это очарование Нью-Кейнана, новоанглийской деревушки, лежащей в самом конце железнодорожного пути, в окружении дикой природы, раскинувшейся в нескольких направлениях. То есть дикой для выходца с востока. Идеальное место, чтобы вырастить детей. Пусть даже и девочек".
Луиза присмотрела нужный дом, и они купили его в конце сезона. Внешний вид строения поразил Макса.
"Четыре деревянные колоны! По одной для каждой дочки, когда к ним будут приезжать ухажеры на кабриолетах!" – писал он Элизабет Леммон.
16 января 1925 года Луиза сделала нечто, что Макс называл "еще одной осторожной попыткой стать матерью младенца".
"Попытка не увенчалась успехом. Потом мне сказали, что девочка обладает большой силой и прекрасным телосложением. И будь она мальчиком, из нее вышел бы замечательный нападающий в "Harvard Eleven" или даже главнокомандующий немецкой армии. Но, как и всегда, какой от этого толк?"
Одна из жительниц Нью-Кейнана как-то раз спросила Макса, когда они вместе ждали поезда на станции, как он собирается назвать свою пятую дочь?
– Хула, – решительно ответил он тогда, но после, по вполне понятным причинам, они с Луизой выбрали имя Нэнси Гейт Перкинс. И в тот день, когда "материализовалась" эта, пятая, дочка, Перкинс телеграфировал своей матери короткое: "ЕЩЕ ОДНА".
В Нью-Кейнане Перкинсы активно вовлеклись в общественную жизнь, чего с ними не было в Плейнфилде. Вблизи поселилось несколько литературных звезд. Максу сразу понравилась чета писателей и критиков, близких друзей Джеймса Джойса, Патрик и Мэри Колум. Мэри, или для друзей Молли, была статной рыжеволосой дамой. Она не была красавицей, но Макс находил ее "удивительной и шустрой, как кошка".
"Патрик источает настоящую ирландскую сердечность и спокойствие. Он самый очаровательный, потрясающий и добрый человек, обладающий, несмотря на свою юность, толерантной мудростью и способностью обучать других, отчего кажется, что ему лет шестьдесят", – писал Перкинс Элизабет.
Уильям Роуз Бене и его жена, поэтесса Элинор Уайли, также жили по соседству, и Макс был очень заинтересован в том, чтобы познакомиться с ними поближе. Ее он тоже не считал красавицей.
"Черты у нее мелкие, трудноразличимые и грубые, а тело – угловатое и, как мне кажется, неуклюжее. Луиза рассмеялась, когда я ей это сказал", – писал он.
Однако ее личность очаровывала Макса:
"Это тот самый тип храброго и в то же время очень чувствительного человека, невероятно самодостаточного… она вечно откидывает голову назад и вскидывает подбородок, как будто говоря этим, но не тщеславно или агрессивно: "Вот она я"".
"Мы проводили много литературных вечеров, хотя нашу общину трудно было назвать литературной", – вспоминала Молли Колум в мемуарах "Жизнь и мечта". Перкинсы, Бене и Колумы часто собирались на ужин, иногда приглашая и Вана Вика Брукса, который жил в то время в Вестпорте, а также Хендрика Виллема ван Лоона,"этого исполинского голландца, который высмеивал почти все вокруг" и который написал знаменитую "Историю человечества".
Вскоре Перкинс понял, что настоящая звезда Нью-Кейнана – это Элинор Уайли.
"Предубеждение одного или сразу двух людей – прекрасная основа для дружбы", – любил повторять Макс. С каждой новой беседой Элинор Уайли росла в его глазах, так как ненавидела все то, что и он сам, включая и новый писательский стиль, который как раз входил в моду, – слишком вычурный и дерзкий. Они оба не понимали, что такого все нашли в бестселлере Майкла Арлена"Зеленая шляпа", который наделал шуму в литературном сообществе в прошлом году. Но при этом Макс видел, насколько Элинор уязвима.
Когда она задумывалась о чем-то, то вызывала у него ассоциацию с какой-то поломанной вещицей. В такие минуты он одновременно испытывал и жалость, и восхищение.
"В ней чувствуется какая-то трагедия. Как если бы она, вечно желая чего-то недоступного, была обречена приносить боль тем, кто ее любит. Болезненная любимость", – размышлял Перкинс в письме к Элизабет Леммон.
Перкинсы почти сразу же вступили в кантри-клуб Нью-Кейнана – как если бы это было одним из пунктов договора о покупке нового дома. Кроме того, Макс стал завсегдатаем нью-йоркского и хартфордского автомобильного клуба. Молли Колум обвиняла его в излишней "традиционности и благопристойности". Однако Макс признавал, что его жизнь в Коннектикуте стала куда более веселой и насыщенной, чем ему бы хотелось. Желая больше времени проводить со своими взрослеющими дочками, он начал все чаще отклонять приглашения на ужин.
"Я вижу своих детей всего два часа в день и не хочу лишиться даже этого", – настаивал он, но в то же время не останавливал Луизу, которая с радостью ходила на все эти ужины одна. Оставаясь по вечерам с дочерями, Макс читал им вслух по большей части "Войну и мир". При описании ряда кровавых битв, он раскладывал перед девочками спички, чтобы наглядно показать, как действовали русские и французские войска. Он очень хотел, чтобы его дочери знали эту историю.
"В ней присутствует самый интересный человек в истории литературы, не считая Гамлета, – князь Андрей. Как бы мне хотелось, чтобы каждая из вас, если уж придется, нашла себе в мужья именно такого князя Андрея. Пусть даже он и бывает насмешливым и нетерпеливым", – писал он своей дочери Пэгги.
В тот год Макс стабильно поддерживал переписку с Элизабет Леммон. В каком бы клубе он не находился – а этот список уже включал в себя Гарвардский клуб, "Ассоциацию века" и "Дом кофе" в Нью-Йорке, – он слал ей письма о семье, городке и работе. Весной 1925 года он также отправил ей несколько книг. Одной из них был последний сборник Ларднера "Как насчет этого", другой – роман Скотта Фицджеральда. Макс сказал, что "Великий Гэтсби" – лучшее из того, что сделал этот автор, "сочетание сатиры и романтики, какое до этого не удавалось никому другому. В основе лежит мысль о том, что, трезво глядя на некоторые вещи, он все равно опутывает их гламурными иллюзиями юности. Это привносит в историю оттенок особой, возвышенной грусти".
Проверив корректуру последнего текста, Перкинс написал Фицджеральду: