"Тем не менее сомневаюсь, что у многих читателей хватит терпения на ее бесконечные повторы и "эффектный" импрессионизм".
Фицджеральду и Хемингуэю она казалась такой же властной, как и ее книги. Они наслаждались смешанным обществом навещавших ее литературных изгоев, таких как Джон Дос Пассос, Форд Мэдокс Форд, Эзра Паунд и Роберт Мак-Алмон, который опубликовал книгу Хемингуэя "Три истории, десять поэм".
Хемингуэй и Фицджеральд завели привычку вместе отправляться в экспедиции, однако детская непрактичность Скотта часто приносила им кучу проблем. Одно путешествие на машине Скотта из Лиона в Кот-д’Ор возмутило Хемингуэя настолько, что он решил написать об этом Максу. Путешествие началось с того, что Фицджеральд опоздал на поезд из Парижа, а затем было целое море вина и атака диких гусей в Маконе. Закончилось все словами Хемингуэя: "Никогда… не отправляйтесь в путешествие с тем, кто вам не нравится".
Макс ответил:
"Все мои путешествия обычно заканчиваются Бостоном, Филадельфией и Вашингтоном, и моими спутниками обычно являются соседи по комнате для курения". Поначалу Эрнест питал к Фицджеральду большую любовь и уважение. Он считал "Великого Гэтсби" "совершенно первоклассной книгой". Но и тогда его уже раздражала незрелость Скотта, и он стал относиться к нему по-отечески, хотя и был на три года младше. В 1960 году, когда Хемингуэй писал о первом годе их общения в книге "Праздник, который всегда с тобой" и использовал в качестве реминисценции свои юношеские писательские дни в Париже, его тон изменился с отеческого на покровительственный. Он вспоминал, как закончил читать роман Фицджеральда и у него возникло чувство, что "независимо от того, что Скотт делал или как себя вел, я должен был понять, что это была болезнь, и я должен помочь ему, как только смогу, постараться быть хорошим другом. У него очень много прекрасных друзей – больше, чем у кого-либо, кого я знаю. И я числился среди них просто как еще один, независимо от того, могу я ему помочь или нет. Если уж он смог написать такую книгу, как "Великий Гэтсби", то, я уверен, сможет написать еще одну, даже лучше".
Пути Хемингуэя и Фицджеральда разошлись летом 1925 года. Эрнест и его жена Хэдли отправились в Памплону смотреть бои быков, а Скотт и Зельда – на юг Франции. Перкинс получал от Фицджеральда повторяющиеся вопросы о деньгах и заверял его от лица Scribners:
"Если это воодушевит вас продвинуться в работе над новым романом, мы, конечно же, будем рады отправить вам деньги".
Макс хотел, чтобы Скотт рассказал ему идею нового романа, над которым трудился, хотя и знал, что подобные просьбы часто "охлаждают писательский пыл".
В конце лета Фицджеральд начал работу над новым произведением. Ему понадобилось пять попыток и семнадцать различных версий, прежде чем он смог превратить ее в мощную и очень личную книгу под названием "Ночь нежна". По мере создания романа Фицджеральд придумал множество поворотов сюжета, и, время от времени отслеживая его работу, Перкинс ловил себя на мысли, что читает три совершенно разных романа.
Первое официальное сообщение Скотта о новой книге пришло в августе из Антиба, и в нем значилось:
"В основе романа "Наш вид" лежит несколько идей, одна из которых – продуманное убийство из дела Леопольда – Лёба. И кроме того, скандал, который мы с Зельдой пережили в мае и июне, когда жили в Париже (это секрет)".
Делом Леопольда – Лёба была история шестнадцатилетней Дороти Эллингсон из Сан-Франциско, которая убила собственную мать в ходе ссоры, начавшейся из-за разгульного образа жизни девушки.
Как обычно, Фицджеральд собирался обнародовать роман среди членов блистательного общества, которым так восхищался. Вспоминая годы, проведенные в Европе, Фицджеральд всегда выделял из общей массы человека, который, как он отметил впоследствии, "пришел в мою жизнь, чтобы указывать, как общаться с людьми, когда наши отношения с ними успешны: что делать, что говорить, как делать людей счастливыми хоть на мгновение". Этим человеком был Джералд Мерфи и его очаровательная жена Сара, чья манера общения так пленила Скотта и Зельду, что они разделили с Мерфи "немало торжеств". В первой версии романа Фицджеральд знакомил читателя с пылким юношей по имени Фрэнсис Меларки, который отправился в путешествие по Европе в компании своей властной матери. Меларки познакомился с Сетом Рорбеком (Мерфи), пастором эмигрантов с Лазурного Берега и сразу же влюбился в его жену Дину. Фицджеральд еще не знал, как подвести Фрэнсиса к убийству матери, но любовный треугольник вырисовался довольно четко.
"В определенном свете мой сюжет чем-то схож с сюжетом Драйзера из его "Американской трагедии". Вначале меня это беспокоило, но теперь уже нет, наши мысли совершенно разные", – писал он Перкинсу из Парижа несколько месяцев спустя. После он назвал свой роман "Ярмарка мира".
Остаток года Перкинс почти не получал от Скотта вестей, если не считать редких денежных запросов.
"Смогу ли я вообще когда-нибудь расплатиться?" – спрашивал Фицджеральд, содрогаясь от мысли о растущем долге перед Scribners. Памятуя о неуклонном снижении продаж со времен "Рая", Фицджеральд боялся, что его книги уже никогда не будут так хорошо продаваться вновь и что его новый сборник "Все эти печальные молодые люди" не перешагнет отметку даже в пять тысяч экземпляров. Перкинс же считал, что девять историй, описанных им в сборнике, произведут на публику мощный эффект, так как автору удалось проложить мостик между меркантильностью и искусством. Редактор писал Фицджеральду по поводу "Богатого мальчика" и особенно "Зимних мечтаний":
"Они глубже… чем все прочие рассказы из предыдущих сборников. Честно говоря, это прекрасно, что вам удалось сделать их такими интересными для широкой публики, ведь они несут в себе очень важный посыл".
Позже он заверил Скотта: "Теперь у тех, кто верил в вас, есть совершенно оправданная возможность решительно заявлять: "Я же говорил!"".
В конце года Скотт впал в очередную "безбожную депрессию". Перкинс не мог ему помочь, так как на сей раз упадок Фицджеральда не был связан с тем, что он чувствовал себя бездарным автором.
"Книга [новая] прекрасна. Я со всей уверенностью могу заявить, что, как только она выйдет, меня будут считать лучшим американским писателем (что не о многом-то говорит), но финал все еще далек от меня". На самом деле его ужасала перспектива надвигающейся старости:
"Хотелось бы, чтобы мне снова было 22 года и я снова лихорадочно наслаждался своими драматическими невзгодами. Помните, как я говорил, что хотел бы умереть в 30? Что же, теперь мне 29, и такая перспектива все еще кажется мне привлекательной. Единственное, что меня радует, – это работа, хотя временами она идет довольно туго, но за эти две привилегии я плачу слишком большую цену, пребывая в умственном и психологическом похмелье".
Перкинс думал, что меланхолия и добровольное изгнание Фицджеральда любопытным образом связаны с его отчаянным стремлением сохранить молодость. Он наблюдал за попытками Скотта удержаться на плаву, пребывая в состоянии непрерывного путешествия, но в то же время знал, что тот обречен на подавленность, так как все, что он видел, таяло в алкогольном тумане. Единственное, что издатель мог предложить, – чтобы Фицджеральды на время осели в каком-нибудь типичном американском сообществе. "Не ради вашего будущего как гражданина, но как писателя. Благодаря этому вы сможете увидеть новую сторону жизни", – писал он Скотту. Несколько месяцев спустя Фицджеральд объявил, что всех американцев выгоняют из Франции и он выедет оттуда сам и вернется в Соединенные Штаты.
"Господи, как же много всего я узнал за эти два с половиной года в Европе. У меня такое чувство, что прошла четверть века, и я чувствую себя старым, но я не пропустил в жизни ничего, ни одного момента, даже самого неприятного и болезненного. Я действительно хочу видеть вас, Макс", – писал Перкинсу Скотт.
Вместо Перкинса его лучшим другом стал Эрнест Хемингуэй – единственный человек, который мог хоть как-то поднять ему настроение.
"Мы с ним неразлучны", – добавлял в письме Фицджеральд.
Макс тоже хотел наладить отношения с Хемингуэем.
"Scribner’s Magazine" недавно получил написанный им небольшой отрывок, "Пятьдесят великих",и Перкинс написал, что его стиль показался ему "бодрящим, как порыв холодного, свежего ветра". К сожалению Макса, журнал с ходу не принял эту историю и попросил Хемингуэя сократить ее.
"Мне жаль, что мы не смогли показать людям эту историю в ее первоначальном виде, [потому что Хемингуэй] один из тех, кто больше заинтересован в создании книги, а не в публикации, и его может оскорбить сама просьба соответствовать какому-то определенному стандарту", – писал Макс Скотту.
Хемингуэй отказался сокращать текст, и рассказ согласились напечатать в престижном журнале "Atlantic Monthly". Макс стал опасаться, что впоследствии желание автора когда-либо подписать контракт со Scribners сойдет на нет. Фицджеральд его в этом поддерживал:
"Как бы мне хотелось, чтобы Liveright потеряло веру в Эрнеста", – написал он Максу после Рождества 1925 года. И несколько дней спустя это волшебным образом осуществилось. Гораций Ливерайт послал Хемингуэю телеграмму: ""ВЕШНИМ ВОДАМ" ОТКАЗАНО. ТЕРПЕЛИВО ЖДЕМ РУКОПИСЬ "И ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ" В ПОЛНОМ ОБЪЕМЕ". Как только новости разошлись, Фицджеральд тут же написал Перкинсу:
"Если он свободен, я практически уверен, что смогу доставить эту сатиру в первую очередь, и потом, если вы точно знаете, что делаете, вы можете подписать контракт на новый роман, tout ensemble".
"Вешние воды" представляла собой сатиру в двадцать восемь тысяч слов, посвященную Шервуду Андерсону и его стильным сентиментальным подражателям. Фицджеральду она понравилась, но он сказал, что она не будет пользоваться успехом и что издатели в Liveright отказали, потому что самая последняя работа Андерсона "Темный смех" допечатывалась уже десятый раз, а "Вешние воды" была "почти жестокой пародией на нее". Исходя из сложившейся ситуации, рассуждал Скотт, Хемингуэй пошлет новую книгу Перкинсу, только если сначала они издадут эту. После телеграммы от Ливерайта, говорил он, Хемингуэй собирался идти прямо в Scribners, но колебался из-за их устоявшейся репутации консервативного издательства. В мире книгоиздания слухи разлетаются быстро. В течение нескольких дней Уильям Аспинволл Брэдли из издательства "Альфред Нопф" и Луи Бромфильд от имени своего издателя Альфреда Харкорта проявили интерес в рукописях Хемингуэя. Фицджеральд умолял Макса не затягивать с подписанием договора. Но у Хемингуэя не было намерения водить за нос Перкинса, которому он уже дал слово несколько месяцев назад.
После отправки рукописи Хемингуэй сказал Скотту, что чувствует, будто ему "наверняка уж" откажут – из-за задержки и смелой темы. Но рискнуть он был готов, воодушевленный тем образом Перкинса, который сформировался у него благодаря письмам самого редактора и рассказам Фицджеральда.
"К тому же имеет место уверенность в Scribners и желание построить с ними отношения", – писал он. В этот же момент Харкорт предложил Хемингуэю аванс, и Фицджеральд дал Перкинсу понять, что ему удастся заполучить роман Хемингуэя, если Макс сейчас же и без оговорок напишет Эрнесту, что Scribners согласно опубликовать и роман, и "безнадежную" сатиру. Перкинс был готов пойти навстречу предложению Фицджеральда, но в то же время должен был придерживаться политики издательства. Он отправил Скотту телеграмму:
"РОМАН МОЖНО ОПУБЛИКОВАТЬ С 15 %-М АВАНСОМ, ЕСЛИ УГОДНО. САТИРА ПОКА ЧТО НЕУГОДНА, НО НЕ ПО ФИНАНСОВЫМ ПРИЧИНАМ. ИСТОРИИ ХЕМИНГУЭЯ ПРЕВОСХОДНЫ".
Ничего лучше Макс предложить не мог.
"Имел место страх, что произведению… могут отказать. Честно говоря, нам нечего было сказать по этому поводу. При всем уважении Scribners придерживается определенной политики в отношении издания книг определенного типа. Например, даже будь это раблезианское произведение любого рискованного жанра, мы бы все равно его отклонили", – пояснял он Скотту в письме. Макс боялся, что оговорки в его телеграмме могут привести к фатальным последствиям и был готов окончательно потерять Хемингуэя как автора. Он твердил Скотту, что Харкорт – прекрасный издатель, но все же настаивал, что Эрнесту будет гораздо комфортнее в Scribners, так как "мы предельно честны со своими авторами, поддерживаем их в долгие и трудные минуты, так как верим в их качества и в них самих. Мы как раз те издатели, в которых, возможно, и нуждается Хемингуэй, потому что я сомневаюсь, что он сразу же сможет завоевать внимание широкой публики. Он заслуживает того, чтобы его издавали люди, которые в него верят и готовы потратить деньги на то время, которое понадобится ему, чтобы нарастить свою аудиторию. К тому же – даже без особой поддержки – ему наверняка удастся добиться славы благодаря собственным силам", – говорил Перкинс.
После долгих лет свободного полета Хемингуэй посчитал момент подходящим, чтобы показать себя. Он решил отправиться в Нью-Йорк – место, где он смог бы заключить договор сразу же, без метаний между предложениями и контрпредложениями. Он мог бы лично поместить "Вешние воды" в новое издательство, а затем оправдаться перед Горацием Ливерайтом, если тот захочет сражаться.
"Его [Хемингуэя] послушать – можно подумать, будто Ливерайт вломился к нему в дом и украл пару миллионов. Но все потому, что он ничего не знает об издательском деле, если не считать чудаковатых журналов. Он очень молод и чувствует себя беспомощным. Ты ничего не сможешь поделать с собой и будешь симпатизировать ему – он один из самых приятных парней, которых мне довелось встречать", – писал Скотт Максу.
Его последними словами в этом деле было полное сочувствия напоминание о контракте на "И восходит солнце". Хемингуэй прибыл в Нью-Йорк 9 февраля 1926 года.
После полюбовного расставания с издательством Горация Ливерайта и бессонной ночи, когда он принимал решение, Эрнест отправился повидаться с Максом Перкинсом. Тот предложил ему полторы тысячи долларов аванса за первый отказ от прав на "Вешние воды" и неизвестный доселе роман. Хемингуэй согласился, и они пожали руки.
Перкинс был невероятно благодарен Фицджеральду за помощь в знакомстве с новым автором.
"Этот парень интересно рассказывает обо всех этих боях быков и боксе", – писал Макс Скотту.
Скотт был так же, как и Перкинс, доволен тем, что Scribners удалось заполучить Хемингуэя.
"После его возвращения в Париж мы с ним провели вместе день, и он считает вас прекрасным человеком", – ответил Фицджеральд.
Хемингуэй вернулся в Австрию, где продолжил работу над утвержденными страницами "Вешних вод" и черновиком "И восходит солнце". Затем Эрнест отправился в Париж и строил там планы на следующее лето, которые включали "дурачества и корриду". "Постарайтесь остаться в живых во время всех этих полетов и боев быков", – предостерег Макс нового автора. Хемингуэй ответил, что у него не было намерения превращать "И восходит солнце" в посмертное произведение.
Месяц спустя Эрнест отправил Максу роман и письмо, в котором, что называется, "распустил нюни". Конечно, над рукописью еще надо поработать, сообщил Хемингуэй, но он внезапно понял, что Перкинс будет в ужасе, когда увидит, какую свинью ему подложили. Хемингуэй предполагал, что, когда издатель "прочитает о свинье", потеряет интерес к остальному письму, но Макса волновали все новости, особенно те, которые касались Скотта и их с Эрнестом слегка расклеившихся отношений.