Перкинс считал свою жену потрясающей. Луиза была женщиной, исполненной неиссякаемой энергии, настолько же волевой и решительной, как и он сам. По словам Эндрю Тернбулла, их любовь напоминала "союз профессора из Шотландии и продавщицы из Парижа". Эксцентричность обоих характеров делала их "битву полов" поистине уникальной.
Поначалу родственники перешептывались, используя слово "привыкнут", но потом стало ясно, что все куда серьезнее. Романтика из брака испарилась. Эмоциональность Макса скрывалась за бетонными стенами янки-заповедника, в то время как Луиза всегда напоминала открытую книгу. Она хотела, чтобы он уважал ее актерскую карьеру, а он считал, что женщина не должна выставлять себя напоказ на сцене. Перед свадьбой Макс взял с Луизы обещание, что она бросит театр.
Были и другие несправедливости, с которыми Луизе приходилось мириться. Если на Перкинсов Эвартсы смотрели просто пренебрежительно, то Луизу Сандерс они презирали. "Для нас она была типичной румяной актриской, охотницей на скальпы и любительницей мужчин. Она была последней, на ком Макс, как нам казалось, должен был жениться", – заявил как-то раз один из них. Мужчинам она нравилась, но все эти пуританки неизменно следили за каждым шагом Луизы – так, будто ждали от нее какой-нибудь странной выходки.
Но вообще, Луиза была более светской дамой, чем все Эвартсы, и куда более добросердечной. Виндзорский клан называл ее поведение "высокомерным". Их возмущало, что у нее богатый отец и что он позволяет ей бросать деньги на ветер. Макса всю жизнь учили, что заработанное стоит больше, чем подаренное. Луиза могла проявлять легкомыслие, а Макс всегда был столпом благоразумия. Но стоило матери Макса выразить неудовольствие Луизой как хозяйкой, Макс тут же возражал:
– Мамуля, я женился, потому что искал себе спутницу, а не домработницу!
Луиза заботилась о дочерях, но иногда казалась довольно отстраненной матерью. Она все еще сохранила амбиции о чем-то возвышенном, большем, чем сидение дома и воспитание детей. Когда она не писала детские пьесы, то занималась любительскими постановками или меняла обстановку их дома. На заре брака Макс написал Вану Вику Бруксу: "Луиза может сделать так, что любая хибара будет выглядеть лучше, чем дворец".
Не было любви сильнее, чем та, которую Макс питал к своим дочерям. Они были очень близки. Он читал им каждый вечер, и, начав с детской поэзии, с годами, по мере того как они становились старше, подбирался к более сложным произведениям девятнадцатого века.
Перкинс внушил старшей дочери Берте такую огромную любовь к куртуазным романам, что она долгие годы хотела вырасти и стать рыцарем. Макс даже купил ей игрушечный меч и доспехи, чтобы она могла тренироваться. Когда Зиппи сказала, что ей хотелось бы увидеть горящий дом, он нашел один из старых кукольных домиков, набил его бумагой и поджег. Вид огня, вырывающегося из окон и закрывающего крышу, приносил девочке удовольствие.
Зимой он надевал вязаный шлем-балаклаву, который закрывал почти все его лицо, и отправлялся кататься на санях с длинных, укутанных снегом холмов вместе с Пегги.
"Дядя Макс придумывал кучу разных строгих правил для своих дочек, но никогда их не применял", – говорила одна из его племянниц.
Всякий раз, когда Макс по каким-либо причинам покидал семью, даже если и находился не далее своего кабинета в офисе, чувствовал себя подавленным и справлялся с этим с помощью писем. Он настаивал на том, чтобы его верный секретарь Ирма Викофф приходила на работу на праздники, чтобы напечатать искусно иллюстрированные Максом валентинки. Когда его семья была в Виндзоре, он старался писать каждую ночь, по крайней мере, хотя бы одной из дочерей. Иногда его письма наполнялись сказками и превращались в настоящие литературные произведения. В них он всегда старался воплотить любовь, которую поймет любой ребенок. Однажды он написал Зиппи:
"Ни один папа не может по-настоящему веселиться без своих детей. Пожалуй, ему не стоит и пытаться. Куда бы он ни пошел, он все время думает: "Да, это было бы здорово, если бы только мои девочки были здесь, но какой во всем этом толк, если они так далеко?"" Он постоянно думал о них. Он мог разглядывать красивые статуи или еще что-нибудь, но при этом все, что он видел, – это то, как его девочки веселятся без него. Где-то очень далеко. А потом он получал их письма – и чувствовал себя счастливым. Летом Перкинс навещал своих родных, отдыхающих в Виндзоре так часто, как только мог. И всегда возвращался из Рая обновленным, готовым увидеть новую кипу бумаг на своем столе.
IV
Расцвет
Летом 1920 года, вскоре после того как Максвелл Перкинс представил Ф. Скотта Фицджеральда Вану Вику Бруксу, Эдмунд Уилсон, один из приятелей Фицджеральда по Принстону, описал воображаемую беседу для газеты "New Republic" между новым другом Перкинса и старым, описал встречу двух самых знаменитых литературных умов современности. В своей работе Уилсон предположил, что Фицджеральд признал бы Брукса "самым лучшим писателем [американской литературы]", а затем сказал бы ему:
– Конечно, было много других писателей, творивших до выхода "По эту сторону рая", но младшее поколение до этого еще никогда не чувствовало себя так неловко. Это же касается и общества в целом. Как они пишут в рекламе, я – человек, заставивший младшее поколение Америки чувствовать себя неловко.
Позже Брукс заметил по этому поводу:
"Стоило только появиться на свет урожаю новых молодых писателей вроде вас и пожать первые плоды своего успеха, как все издатели, редакторы и журналисты тут же решили использовать их и пустить в оборот. И в результате требований в отношении "молодых" писателей стало больше, чем самих писателей". Скрайбнеры сопротивлялись этой моде. Чарльз не хотел превращать издательский дом в целлюлозную фабрику и штамповать дрянную беллетристику, которая могла бы подорвать репутацию ответственного издательства, которую они поддерживали вот уже семьдесят пять лет. Но хотя Максвелл Перкинс уважал стандарты компании, он был готов рискнуть и поэтому изучал деятельность новых авторов со всех концов страны.
Результатом этого "крестового похода" Перкинса стала замена избитой литературы в каталоге Scribners новой и, как ему хотелось верить, более надежной. Начав с Фицджеральда и продвигаясь дальше с каждым новым автором, он постепенно менял традиционное представление о работе редактора. Он искал авторов, которые пусть и не были так уж "надежны" в плане стиля и содержания своих текстов, но осмеливались говорить новое о новых ценностях послевоенного мира. Таким образом, как редактор он сделал больше, чем просто отразил стандарты своей эпохи. Он сознательно влиял на них и менял их благодаря новым, опубликованным им талантам.
В свой первый год в роли издаваемого автора Фицджеральд записал на страницах гроссбуха: "Брак и разгул. Награды по итогам года. Это самый счастливый год с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать". К августу 1920 года его второй роман, позднее названный "Полет ракеты", уже готовился к выходу. Он освещал жизнь Энтони Пэтча в период между его двадцатипятии тридцатитрехлетием, с 1913 по 1921 годы.
"Он один из многих, обладающих страстью и слабостью артиста, но при этом фактически лишенный вдохновения. В истории говорится о том, как он и его прекрасная юная супруга терпят бедствие, налетев на отмель банкротства. Звучит довольно убого, но я уверен, что книга произведет фурор и не разочарует критиков, которым уже понравился мой первый роман", – объяснил Скотт Чарльзу Скрайбнеру.
Через шесть месяцев после публикации "По эту сторону рая" Фицджеральд так и не получил никаких отчислений от продаж. Он терял терпение, ведь в этом бизнесе было принято отправлять автору ведомость каждые шесть месяцев и чек – через четыре месяца после этого. Скотт вспомнил предложение Перкинса просить у них деньги, когда ему будет необходимо, и действительно попросил тысячу пятьсот долларов, аргументируя это тем, что его невесте нужна меховая шуба. Перкинс отправил деньги незамедлительно, сообщив также, что "По эту сторону рая" продана тиражом почти в тридцать пять тысяч экземпляров за первые семь месяцев. Фицджеральд, ожидавший, что продажи перевалят за отметку в сорок тысяч, потратил деньги еще до того, как они поступили. К концу года он получил приблизительно пять тысяч долларов. Скоро он потерял счет запросам и в следующий раз, когда ему были нужны деньги, просто спрашивал: "Это можно устроить?" Он тратил всю наличность и кредиты настолько быстро, что остаток жизни провел, возмещая это. Но так и не преуспел.
Тридцать первого декабря 1920 года Фицджеральд написал Перкинсу, что банк больше не позволяет ему брать кредит под залог тех акций, которыми он владеет. Он также задолжал шесть тысяч по счетам и был должен своему литературному агентству "Пол Рейнолдс и Компания" около шестисот долларов, выданных в счет аванса за произведение, которое он не мог дописать. Как он говорил Максу, "я написал дюжину вступлений вчера и сегодня, но я сойду с ума, если мне придется написать еще хотя бы об одной молоденькой дебютантке", чего собственно от него и хотели. А затем он спросил, есть ли какой-нибудь способ получить от редактора аванс в кредит за новый роман? Перкинс передал дело Скотта бухгалтерии и успешно уговорил их выдать ему тысячу шестьсот долларов. Месяц спустя Фицджеральд написал редактору: "Работаю как черт". Запуск "Полета ракеты" откладывался несколько раз. Но тем не менее в феврале первая часть романа была напечатана, вторая часть вычитана Эдмундом Уилсоном, а третья – проходила этап финальной обработки самим автором. Налог на прибыль принес Фицджеральду еще одну тысячу долларов, а позже Перкинс напомнил "вечному нищему", так Фицджеральд подписал свое последнее письмо, что его ждет еще пара тысяч долларов за продажи "По эту сторону рая".
Фицджеральд завершил роман к концу апреля и к тому моменту успел сменить название на "Прекрасные и проклятые". Писатель лично доставил книгу Перкинсу и заявил, что ему необходимо шестьсот долларов, чтобы оплатить пару билетов на пароход до Европы. Вскоре совместными усилиями редактора и автора счета Скотта пришли в порядок. Фицджеральд по рассеянности оставил где-то свою копию контракта, так что Перкинс изложил все их соглашения на бумаге:
"Единственная причина, по которой мы не назначаем вам солидный аванс, заключается в том, что нам немного сложно определиться с цифрой. Но главным образом мы не делаем это потому, что, принимая во внимание наш опыт, соглашение, в соответствии с которым вы вольны свободно обращаться со своим счетом, а иногда и по определенным причинам выходить за его рамки, будет более удобным и удовлетворительным для всех". Такая политика сделала Перкинса финансовым надсмотрщиком Фицджеральда на много-много лет.
Путешествие по Европе Фицджеральдам не понравилось. Большую часть времени за границей Зельда была больна. Скотт отвез рекомендательное письмо Макса Джону Голсуорси (в свое время Перкинс разрабатывал рекламу для продаж книг Голсуорси в Америке и считал "Сагу о Форсайтах" "поистине великолепным достижением художественной литературы"). Голсуорси принял Фицджеральдов, но при этом стал разглагольствовать о новых литературных веяниях, доносящихся из Соединенных Штатов, и унизительно отозвался о тех, кто их разносит, назвав их "зелеными молокососами". Перкинс ничего не знал об этих грубых нападках. Благодаря Голсуорси за то, что тот пригласил Фицджеральдов на ужин, Макс написал: "Я уверен, что это обернется благим делом, так как он нуждается в направлении".
Фицджеральд был очень польщен возможностью встречи с Голсуорси, но впоследствии написал Шейну Лесли:
"Я был разочарован в нем, так как терпеть не могу ни пессимизма, ни озлобленности".
После нескольких недель во Франции и Италии и парочки воззваний о "золоте" Фицджеральды перекочевали обратно в Миннесоту. Вскоре пьянство Скотта стало идти в ногу с пьянством его героя, Энтони Пэтча, и он погрузился в лето крайней непродуктивности на берегу озера Белый Медведь. После "адских часов", проведенных в попытках растормошить свои демиургические силы, он написал Перкинсу:
"Безделье увлекло меня в этот практически невыносимый отвратительный мрак. Мой роман из трех частей (если я вообще напишу еще хоть одну), я уверен, будет черным, как сама смерть в облачении тьмы". В течение этой первой серьезной депрессии он обращался к Максу:
"Я с большим удовольствием сидел бы в обществе полудюжины выбранных мной компаньонов и упивался до смерти, чем влачил это больное подобие жизни, заполненное ликером и литературой. Если бы не Зельда, я бы пропал из виду года на три. Уплыл бы подобно моряку или закрылся от всех: я устал от полоумной вязкости, в которой плаваю вместе со всем моим поколением". Ответ Перкинса буквально излучал оптимизм каждой строчкой, включая солнечные комментарии по поводу располагающей для писательства погоды в Сент-Поле. А что касается жизни, ликера и литературы, Перкинс писал: "У каждого, кто занимается литературой, наступают периоды, когда они устают от жизни. И это именно то время, когда они с большой вероятностью подсядут на спиртное".
К концу лета Скотт снова вернулся к писательству.
В октябре 1921 года Фицджеральды ожидали появления на свет их первого ребенка и заодно публикации "Прекрасных и проклятых". Девочка, которую они назвали Фрэнсис Скотт "Скотти" Фицджеральд, без всяких трудностей появилась на свет в конце месяца. Перкинс отправил им сердечные поздравления, высказав предположение о том, что Зельда наверняка счастлива, что у нее родилась именно дочь. Скотту он написал:
"Если вы и правда похожи на меня, то вам определенно не помешает немного ободрения со стороны человека, у которого уже есть дочки. А так как у меня их целых четверо, могу заверить, что вы будете совершенно счастливы – вам просто нужно немного времени". В конце месяца Перкинс отправил Фицджеральду первую партию утвержденных гранок.
Скотт исправил кое-какие мелкие детали: у него было несколько вопросов касательно студенческой жизни в Гарварде, где учился его герой. Макс с легкостью заполнил пробелы, и после этого роман казался ему просто "возмутительно прекрасным". Ожидания Scribners по поводу новой книги были исключительно высоки. Даже те редакторы, которые до сих пор не одобряли стиль и манеру письма Фицджеральда, осознали, что им досталось нечто "горячее".
"Первые пробники подорвали стенографисток с четвертого этажа. В рабочем смысле, я имею в виду. Я видел, как одна из них взяла с собой несколько утвержденных страниц на ланч, потому что не могла оторваться от чтения. И это происходит со всеми, у кого есть возможность добраться до книги, не только со стенографистками", – писал Перкинс автору.
Однако в тексте Фицджеральда была одна проблема, которую редактор не мог решить. Один из друзей Энтони Пэтча, Мори Нобл, довольно резко высказывался о Библии, называя ее работой древних скептиков, единственной целью которых было обеспечить себе литературное бессмертие. Можно с уверенностью утверждать, что до этого ни один из редакторов Scribners не сталкивался в авторских рукописях с таким кощунством. Самого Перкинса это высказывание никак не задевало. Пьяные разглагольствования Мори весьма гармонировали с его характером. Но Макс опасался, что некоторые читатели посчитают, будто мнение Макса совпадает с мнением Мори, и станут выражать недовольство.
– Думаю, я точно знаю, что вы хотели этим выразить, – говорил он, – но я не думаю, что это сработает. Даже если люди и заблуждаются в чем-то, вам не остается ничего другого, кроме как уважать тех, кто высказывается с такой страстной искренностью.
Фицджеральд перешел в атаку. Он сказал, что не может себе представить, чтобы подобные замечания делались в адрес Галилея, Менкеса, Сэмюэла Батлера, Анатоля Франса, Вольтера или Шоу – братьев Скотта по реформации. "По факту, Ван Вик Брукс в "Мучительном испытании Марка Твена" критикует Клеменса за то, что многие из его высказываний были сильно смягчены по просьбе У. Дина Хоуэллса", – говорил он. Также Скотт как-то спросил Перкинса:
– Вам не кажется, что все изменения в сознании людей происходят благодаря тому, что вещи, на первый взгляд поразительные, со временем превращаются в привычные? И если бы этот конкретный эпизод не нес в себе никакой литературной ценности, я бы положился на ваш суд, но это высказывание прекрасно вписывается в сцену, это именно то, что нужно, чтобы сделать ее чем-то большим, чем просто красивая почва для неродившихся идей! – Сказав это, Фицджеральд встал до того, как Перкинс успел что-то ответить.
Ответ Перкинса Фицджеральду стал лозунгом, под которым он впоследствии работал со всеми авторами:
– Никогда не полагайтесь на мой суд. Даже в особо важных моментах. И мне было бы стыдно, если бы я смог вас заставить. Любой автор должен отвечать только за себя. Мне ненавистна сама мысль о том, что я (если принимать во внимание прозрачную позицию В. В. Б.) могу сыграть для вас ту же роль, которую У. Д. Хоуэллс сыграл для Марка Твена. Перкинс хотел, чтобы Фицджеральд понял, что недовольство не имело под собой никакого литературного основания.
"Дело касается исключительно аудитории, – писал он. – Они не сделают скидку на то, что это экспромт со стороны персонажа. Они будут видеть в этом намеренное действие со стороны Ф. Скотта Фицджеральда. Это делали и Толстой, и Шекспир, а теперь и вы, говоря голосом своего персонажа Мори, высказываете свою точку зрения. Но все было бы иначе, если бы вы все же высказывали ее как свою собственную".
Фицджеральд понял, что материал слишком легкомысленный. Он слегка обточил высказывания Мори, заменив слова "Бог" на "Господь Всемогущий", вырезав слово "похабный" и заменив "Иисусе" на "О Боже".