– Да я и сам справлюсь. Служба необременительная. Любят вас в области. Иван Алексеевич, так что охране при вас вроде бы и делать нечего.
– Уж сколько лет твердили миру, что лесть глупа, вредна… – процитировал губернатор. – Кстати, ты не помнишь, как там у Крылова: глупа или гнусна?
Губанов виновато развел руками, давая понять, что не помнит.
– Ну, черт с ней, с лестью. Давай-ка дернем по пять капель за успех мероприятия.
Он полез в тумбу стола за бутылкой, а Губанов тем временем принес рюмки и нарезанный ломтиками лимон на фарфоровом блюдечке. Они выпили по чуть-чуть и разошлись, весьма довольные друг другом.
В тот вечер Губанов так ничего и не сказал губернатору о выходке его любимой дочери.
* * *
Лето закончилось как-то незаметно, да и осень показалась лишь незначительным эпизодом, наподобие краткого предисловия к зиме. После первых настоящих морозов вдруг наступила долгая оттепель, и Москва на несколько недель погрузилась в море слякоти, от которой не было никакого спасения. Отвратительная серо-коричневая жижа веером разлеталась из-под колес автомобилей и сыто чавкала под ногами пешеходов, налипая на брюки и голенища сапог мокрыми неопрятными лепешками. Время от времени с неба принимался падать густой мокрый снег. В основном это происходило по ночам, и тогда город просыпался белым и нарядным, но уже через несколько часов снег таял, и все возвращалось на круги своя.
Было начало третьего ночи, когда лежавший на прикроватной тумбочке телефон издал негромкую мелодичную трель. Ирина Быстрицкая проснулась от этого звука, но не стала открывать глаза: под одеялом было тепло и уютно, и сон ей снился теплый, уютный – такой, что с ним жалко было расставаться, да и телефон сразу же замолчал, потому что Глеб взял трубку и молча поднес ее к уху.
Некоторое время он неподвижно сидел на постели, видимо, вслушиваясь в то, что говорил ему звонивший посреди ночи человек, потом коротко сказал: "Да", положил мобильник на тумбочку и потянулся за брюками.
– Кто звонил? – не открывая глаз, сонным голосом спросила Ирина.
– Никто, – ответил Глеб, шаря в темноте в поисках рубашки. – Ошиблись номером.
– А ты куда собрался?
– Пойду прогуляюсь, – сказал он, и Ирина услышала, как звякнула пряжка ремня. – Надо подышать, подумать… Ты спи.
Ирина окончательно проснулась, но осталась лежать на боку, подавив невольный вздох. Теперь она знала, что не уснет, пока Глеб не вернется, а вернется он наверняка не скоро…
– Ты надолго? – спросила она.
– Как получится, – ответил Глеб. – Если что, завтракай без меня.
Ирина снова украдкой вздохнула. Спорить было бесполезно и пытаться переделать Глеба тоже вряд ли стоило. Да и сколько, в конце концов, его можно переделывать? Ирина знала, что в жизни Глеба Сиверова и без нее было предостаточно реформаторов и специалистов по переделыванию личности, и не испытывала никакого желания вливаться в их ряды.
Пока Глеб бесшумно расхаживал по квартире, одеваясь, умываясь и, кажется, даже бреясь, Ирина тихо лежала в постели, думая о том, что в нормальных семьях в таких ситуациях все происходит совсем иначе: жена встает, варит мужу кофе и кормит его завтраком, ворчливо сетуя на дурацкую работу, из-за которой ее благоверный вынужден покидать семейный очаг посреди ночи. Она быстро справилась со вспыхнувшим было раздражением: ну, и что с того, что их с Глебом отношения несколько выходят за рамки того, что у обычного российского обывателя считается нормой? Они любят друг друга, и лучшее тому подтверждение, между прочим, – вот этот телефонный звонок, раздавшийся посреди ночи. В былые времена Глеб ни за что не остался бы у нее на ночь, если существовала хотя бы ничтожная вероятность того, что какое-нибудь неожиданное событие приоткроет перед ней завесу тайны, которая окутывала капитана ФСБ Глеба Сиверова. В те времена, помнится, Ирина даже не знала его настоящего имени. Он был для нее Федором Молчановым, таинственным незнакомцем, делившим с ней постель и кров. Им пришлось пройти через страдания, кровь и смерть, чтобы ложь, наконец, рухнула. Они наконец-то стали по-настоящему близки.
Они изменились, но правила игры остались прежними: работа Глеба не подлежала обсуждению, как и все, что было с ней связано. Они без слов договорились вообще не упоминать о его службе. Ирина снова тихонечко вздохнула: можно подумать, если не говоришь об опасности, она от этого становится меньше…
Глеб все-таки услышал этот вздох, а может быть, просто догадался, о чем думает Ирина. Он присел на краешек постели и обнял ее за плечи сквозь одеяло.
– Все будет нормально, – сказал он. – Я, скорее всего, вернусь к обеду.., ну, самое позднее, к вечеру.
– Это опасно? – не открывая глаз, спросила Ирина.
– Ни капельки. Водить машину по Москве гораздо опаснее.
– Наверное, я все-таки никудышная жена, – пробормотала Ирина. – Нужно было сварить тебе кофе.
– Не нужно, – сказал Глеб, – по двум причинам: во-первых, я варю кофе лучше тебя, а во-вторых, мне некогда его пить. Все, пока. Я хочу, чтобы ты выспалась. Это приказ, понятно?
Он поцеловал ее в теплую со сна щеку и встал.
– Боже, – не открывая глаз, сказала Ирина, – до чего же приятно подчиняться приказам! А я-то, дура, считала себя эмансипированной женщиной!
Глеб услышал ее, уже стоя в прихожей. Он усмехнулся, рывком затягивая" "молнию" на своей потертой кожанке, и с легкой грустью подумал о том, что они играют в старую игру по новым правилам. Это была старая проблема и старая боль, и, перескочив через целый ряд умных рассуждений и тяжких сомнений, Глеб пришел к привычному выводу: так уж сложилась жизнь, и ничего тут не сделаешь. Упомянутое в Библии выражение "око за око, зуб за зуб" было изобретено гораздо раньше, чем начала создаваться эта книга, но оно до сих пор не утратило своей актуальности.
Он посмотрел на массивный хронометр, который поблескивал на его левом запястье, сунул в карман перчатки и вышел из квартиры, осторожно прикрыв за собой дверь и заперев замок на два оборота.
Улица встретила его сырым холодом, казавшимся особенно пронзительным по контрасту с недавно покинутой теплой постелью. За то время, что Глеб спал, опять выпал снег, и двор был равномерно белым. Температура воздуха колебалась где-то около нулевой отметки, так что снег под ногами не издавал скрипа, когда Глеб спустился с невысокого крыльца и пошел к своей машине, стоявшей неподалеку. За ним оставалась цепочка отчетливых черных следов, казавшаяся очень заметной на нетронутой белой поверхности подъездной дорожки, залитой мертвенным светом ртутных ламп. Не удержавшись, Сиверов наклонился, сгреб с асфальта пригоршню сырого, липкого снега, слепил снежок и, широко размахнувшись, запустил им в темноту двора. Снежок метеором мелькнул в черноте безлунной ночи, вылетел за пределы освещенного пространства и беззвучно исчез во мраке. "Как человек, – подумал Глеб. – Случайно появился на свет, промелькнул и сгинул, а все, что от него осталось, имеет значение ничуть не большее, чем следы моих пальцев на асфальте, которые я оставил, сгребая снег. До утра продержатся, а потом либо снег растает, либо наступит кто-нибудь, а то и снегопад опять начнется, засыплет все к черту, и уже не разберешь, было там что-то или не было. Да и кому это надо – разбираться?"
Рукой в перчатке он сгреб мокрый снег с покатого лобового стекла приобретенного по случаю почти нового "мустанга". "Мустанг" обошелся очень недешево, но Глеб, любивший и понимавший автомобили, просто не смог удержаться: обтекаемая зверюга, присевшая на широких шипованных шинах, казалось, была готова к стремительному прыжку в любое мгновение, и это ощущение не проходило даже тогда, когда "мустанг", как сейчас, стоял у обочины, припорошенный мокрым снегом Он опустился на водительское место и запустил двигатель. Мощное сердце спортивного автомобиля забилось ровно и уверенно, приборная панель засветилась мягким зеленоватым светом. Глеб включил стеклоочистители, и щетки с тихим шорохом и постукиванием заходили перед его лицом, убирая со стекла остатки снега и талую жижу.
Он немного посидел просто так, давая двигателю прогреться. Сейчас было самое время выкурить утреннюю сигарету, и, немного поколебавшись, Глеб все-таки закурил. Делая первую, самую вкусную затяжку, он невольно усмехнулся, поймав себя на том, что хитрит, мысленно подбирая аргументы в свое оправдание: он-де еще не на задании, а только собирается к нему приступить, у него даже и оружия при себе нет… Это было что-то новое, и он подумал, что, узнай полковник Малахов об этих его маленьких хитростях, он непременно задумался бы: а не начинает ли его агент стареть? Большие провалы начинаются с маленьких, почти незаметных поблажек себе, с потакания своим мелким слабостям, с незначительных нарушений тобою же введенных неписаных правил… "А подите-ка вы к черту, Глеб Петрович, – сказал он себе. – Это уже маразм, честное слово. Или соблюдай свои правила, или нарушай, но делай что-нибудь одно, а не стой, как Буриданов осел между двумя стогами сена…"
Морщась, Глеб потушил в пепельнице только что зажженную сигарету и включил первую передачу. "Все потому, что мы меняемся, – думал он, выводя машину со двора по нетронутой снежной целине. – Мы меняемся потихоньку, незаметно для себя и окружающих, и в один прекрасный день вдруг обнаруживаем, что выросли из своих старых правил, убеждений и принципов, как из детских штанишек, и тогда мы принимаемся обвинять себя в отсутствии силы воли, моральных устоев и конформизме, поскольку с самого детства нам дудели в уши, что принципы – это принципы, и изменять им нельзя. Это очень удобно, когда человек всю жизнь исповедует одни и те же принципы. Тогда им очень легко руководить, управлять и вообще манипулировать. Верность тем или иным принципам похожа на ярлычок: всегда знаешь, чего можно ожидать от данного человека в данной ситуации, и это сильно облегчает жизнь тем, у кого нет никаких принципов, кроме одного: разделяй и властвуй".
Выезжая на проспект, он снова усмехнулся: сколько рассуждений из-за одной не вовремя закуренной сигареты!
Асфальт под колесами "мустанга" мокро лоснился, как шкура гигантского морского змея. "Нет, – подумал Глеб, вертя ручку настройки радиоприемника, – на морского змея эта штуковина не тянет. Морской змей, пожалуй, все-таки почище. Вот если бы в городской канализации обитали гигантские змеи, то их шкура, наверное, была бы похожа на московские улицы в оттепель".
Он увеличил скорость. Дорога была почти пуста, светофоры на перекрестках перемигивались круглыми оранжевыми глазами, окна домов были темны, лишь огромные витрины магазинов светились, как фантастические аквариумы, из которых вслед проносившемуся мимо "мустангу" бесстрастно смотрели нарисованными глазами одетые с иголочки манекены. Возле ночного клуба переливалось разноцветными огнями в отсветах неоновой вывески небольшое стадо дорогих авто, на крыльце вышибала о чем-то беседовал с милиционером. Патрульный "форд" стоял неподалеку, его мигалки были выключены, а да лобовым стеклом мерно разгорался и потухал оранжевый огонек сигареты. Глеб обогнал пустое такси, водитель которого от нечего делать затеял было с ним гонку, но, убедившись в том, что за рулем мощного "мустанга" сидит не новичок, разочарованно отстал – шансов обойти "мустанг" на потрепанной таксопарковской "волге" у него не было.
Глеб припарковал машину на площади перед Казанским вокзалом. Здесь царило оживление, горели яркие огни, приезжали и уезжали машины, а от выпавшего в первой половине ночи снега уцелели только редкие, неуместно белевшие посреди темного моря слякоти мизерные островки.
Сиверов вышел из машины и направился к ярко освещенному зданию вокзала, без труда выбирая дорогу в толпе, из-за которой привокзальная площадь напоминала разворошенный муравейник.
Он вошел в зал с автоматическими камерами хранения, спокойно миновав постового милиционера, который увлеченно болтал с дежурной, всем телом привалившись к ее стеклянной будке и что-то объясняя ей на пальцах. Номер ячейки и код, продиктованные полчаса назад по телефону полковником Малаховым, сами собой всплыли в памяти Глеба без всякого усилия с его стороны. Сориентировавшись в тускло освещенном лабиринте, он свернул в нужный проход и вскоре уже открывал ячейку под номером двести семнадцать.
На сером металле дверцы кто-то нацарапал гвоздем короткое ругательство, и Сиверов, который в последнее время начал обращать внимание на вещи, мимо которых раньше проходил, не удостоив их даже беглого взгляда, с содроганием подумал о гигантских количествах творческой энергии и стремления самовыразиться, попусту растворяющихся в мировом пространстве, расходуемых на такие вот надписи, на битье стекол и на расписывание стен общественных туалетов. Он был уверен, что подобные поступки совершаются помимо сознания: кто-то, не зная, чем себя занять, сочиняет стихи, а кто-то вырезает на садовой скамейке свое имя, вкладывая в это дело не меньше энергии, чем художник в написание шедевра. Сознавать, что человечество еще очень недалеко ушло от пещер и землянок, было немного обидно.
Глеб открыл ячейку и вынул оттуда полупустую спортивную сумку, стараясь двигаться так, чтобы со стороны казалось, будто сумка ничего не весит. На самом деле его ноша была довольно увесистой, но болтавшему с дежурной сержанту было вовсе не обязательно об этом знать.
Непринужденно помахивая сумкой, Глеб вышел из здания вокзала и направился к машине. Пока он возился в камере хранения, опять пошел снег. Слипшиеся мокрые хлопья летели наискосок и, едва коснувшись земли, мгновенно темнели, неразличимо сливаясь с бурой слякотью, покрывавшей асфальт. Свободной рукой подняв воротник кожанки, Сиверов пошел быстрее: погода не располагала к неторопливым прогулкам, да и времени у него оставалось не так уж много.
Он поставил сумку на заднее сиденье машины, слегка поморщившись, когда в ней что-то брякнуло. Звук был глухой, металлический, и, окажись поблизости кто-нибудь из блюстителей порядка, он непременно заинтересовался бы источником этого звука.
Стряхнув с волос и куртки налипший снег, Глеб захлопнул дверцу и поерзал на сиденье, устраиваясь. В салоне "мустанга" все еще попахивало табачным дымом, но этот запах не вызвал у него никаких желаний и ассоциаций: теперь, когда началась настоящая работа, организм автоматически переключился на выполнение задания. Глеб с немного болезненным интересом прислушивался к происходившим у него в мозгу процессам, словно и впрямь рассчитывал услышать щелчки реле и переключателей, приводящие в боевую готовность высокоэффективный механизм уничтожения по кличке Слепой.
"Что-то часто в последнее время я стал об этом задумываться, – подумал он, выводя машину со стоянки и вливаясь в транспортный поток, который здесь, рядом с не ведающим сна вокзалом, был уже довольно густым. – Не к добру это. Это просто работа, и нечего разводить вокруг нее философию. То, что работа эта нужна и даже необходима, не вызывает сомнений ни у кого, кроме моих, скажем так, клиентов. Мне их не жалко, и никому их не жалко, а если кто-то устал, нужно просто взять отпуск и пару недель полежать кверху пузом на солнышке, благо сейчас с этим нет проблем независимо от времени года.
Только что-то часто я стал уставать, хоть ты вообще не выходи из отпуска. Это действительно из рук вон плохо, потому что так можно совсем расслабиться, и тогда кто-нибудь из моих клиентов, который порезвее, отправит меня на покой раз и навсегда. А я этого не хочу, потому что у меня есть Ирина, а значит, есть причина, по которой я просто обязан продолжать жить. И все, и хватит об этом".
Снег косо летел навстречу автомобилю, сверкая в лучах фар, "дворники" мотались из стороны в сторону, смахивая со стекла мокрые хлопья, спрессовывая их, выжимая из них ледяную талую водицу. Вид летящего в лицо подсвеченного фарами мокрого снега в последнее время неизменно вызывал у Глеба неприятные ассоциации. Он снова включил радио, но все станции, словно сговорившись, передавали выпуск новостей, одно за другим вываливая на слушателей давно ставшие привычными названия населенных пунктов в далекой Чечне с таким энтузиазмом, словно там, на Кавказе, и впрямь происходило что-то радостное или хотя бы просто хорошее. Глеб рефлекторно дотронулся до кадыка, раздраженно выключил радио и, вглядываясь в пеструю пелену несущегося навстречу снега, стал думать о своем задании, чтобы не вспоминать того, о чем упорно пытался, напомнить снег.
Глава 6
Древние ремесла умирают неохотно, а если быть точным, не умирают вообще. Всякий раз, когда прогресс делает очередной рывок в будущее, кажется, что уж теперь-то прадедовские способы добывания хлеба насущного окончательно канули в Лету, но, стоит немного развеяться эйфории от очередной технической или социальной революции, как неизменно оказывается, что древние промыслы никуда не делись и продолжают преспокойно процветать бок о бок с чудесами технологии и новейшими программами социальной защиты.
Люди, считавшие, что пираты сохранились только на пожелтевших страницах романов, были очень удивлены, когда во второй половине двадцатого века в море вышли легкие быстроходные суда с вооруженными людьми на борту, а величественные воздушные лайнеры начали один за другим менять свой курс под угрозой применения стрелкового оружия. Человечество давно перестало проливать слезы над "Хижиной дяди Тома", решив, что с рабством и торговлей людьми покончено раз и навсегда.
Не тут-то было.
Начальник линейного отделения милиции подполковник Мирон Григорьевич Небаба мог бы порассказать наивным адептам свободы, равенства и братства много интересного о том, как на деле обстоят дела в этой древнейшей области человеческих отношений. Он знал об этом не понаслышке, поскольку уже третий год подряд являлся одним из крупнейших в Москве работорговцев.
Разумеется, во вверенном заботам подполковника Небабы отделении милиции не было ни зала для проведения аукционов, ни обширного помещения с решетками на окнах, где томились в ожидании очередных торгов толпы полуголых изможденных людей в цепях и колодках. Подполковник считал подобные вещи проявлением средневекового варварства, поскольку был человеком образованным и неплохо изучил Уголовный кодекс. Кроме того, в цепях и колодках не было нужды: действовавший в столице паспортный режим с успехом заменял все эти устаревшие приспособления. Это был универсальный инструмент, с помощью которого оказалось очень легко превратить вчера еще свободного человека в бессловесного раба, а потом и в некоторую сумму в твердой валюте.
Началось все с того, что подполковник. Небаба поймал некоторых своих подчиненных за неблаговидным занятием.