- А ты почему ничего не ешь? - Женя с куском холодной курицы забралась к нему на колени. - Тебе сегодня надо быть сильным. Знаешь, как я по тебе соскучилась! Ну-ка открой рот.
Она запихнула ему в рот кусок белого мяса. Пашкевич пожевал, с усилием проглотил. И тут у него из носа хлынула кровь.
Женя сдавленно вскрикнула и соскочила с его колен.
- Что с тобой, папуля?!
- Полотенце! - прохрипел он, запрокинув голову и зажимая нос окровавленными пальцами. - Быстрее!
Побледневшая от страха Женя принесла полотенце.
Кровь пошла в горло, Пашкевич чувствовал ее солоноватый привкус.
- Намочи в холодной воде, дура! Не стой, как истукан. Михалыча позови, Агафью. Пусть снега, льда…
Женя пулей вылетела в коридор. Набросив шубку на плечи, помчалась за сторожем. Пашкевич прижал мокрое полотенце к лицу.
Прибежали встревоженные Михалыч и Агафья, принесли в тазике куски льда. Агафья набила им круглый резиновый пузырь с широким горлом. Сняли с Пашкевича запачканные кровью пиджак и рубашку, осторожно уложили на топчан, укрыли до подбородка пушистым пледом. Агафья влажным полотенцем вытерла ему лицо и руки, приложила к переносице холодный пузырь.
Кровь тоненькими ручейками стекала с уголков рта. Женя забилась в кресло и плакала, жалобно всхлипывая. Агафья бросила ей чистое мокрое полотенце, она вытерлась, принялась оттирать пятна на платье. Платье было безнадежно испорчено. Женя вышла и все сбросила с себя, вернулась в банном халате. В ее больших синих глазах бился страх. А вдруг он откинет коньки, вот будет фокус! Придется просить, чтобы устроили преждевременные роды, без Пашкевича ей беременность и на фиг не нужна. Хоть бы успел квартиру на нее переписать! Давно просила, так ведь нет, жадоба несчастная… Пока за горло не взяла, все шуточками отделывался. "Завтра дам команду Аксючицу…" Господи, дай ему дожить хотя бы до завтра, иначе снова общежитие, да и то если повезет, если есть места, а иначе - частная комнатенка, пока не подкатится еще какой-нибудь старый боров. Сколько кровищи натекло - ужас! А если бы все это случилось попозже, в постели?..
Пашкевич видел Женю краем глаза и отчетливо понимал, о чем она думает - все отражалось на ее испуганном, опухшем от слез лице. А ты чего ждал, угрюмо усмехнулся он. Конечно, она прежде всего думает о себе, боится за себя. Аборт уже делать поздно, веселенькая перспектива - остаться с байстрюком на руках без копейки. Не дай Бог, со мной что-то случится прямо сейчас, в эту ночь, Аксючиц ее завтра же вышвырнет из квартиры. Да нет, глупости, ничего со мной не случится. Просто лопнул какой-то сосудик от перенапряжения - слишком много работаю. Но это - хороший урок. Надо завтра же связаться с Тарлецким и сделать необходимые распоряжения. Плевать на Женечку, но она носит моего ребенка. А я не могу допустить, чтобы мой сын рос нищим и заброшенным. Если что - Тарлецкий станет его опекуном. Бред, конечно, но все нужно предусмотреть. И все-таки откуда столько крови? Бывало, в детстве расквасишь нос, через минуту-другую все проходит. Что это - первый звоночек? Сорок восемь… Как говорят врачи, опасный возраст.
От холода лицо словно одеревенело, больно было пошевелить губами, но кровь вроде остановилась. Пашкевич осторожно повернул голову, сплюнул сгустки.
- Слава Богу, унялась, - подтвердила и Агафья, приподняв его голову. Вылила из пузыря воду, добавила льда. - Подержите еще чуток на всякий случай. Париться вам сегодня - ни-ни. Полежите часок, а потом мы вас в спальню перенесем.
- Мне и здесь хорошо, - ответил он. - Отведите Женю в спальню, ей отдохнуть надо. А мне принесите еще одно одеяло, что-то меня познабливает.
- Никуда я не пойду! - вскинулась Женя. - Я буду с тобой и сама все сделаю.
Она принесла из спальни шерстяное одеяло, набросила его поверх пледа и заботливо подоткнула края.
- Тогда мы пойдем. Но в случае чего, - повернулась к Жене, - зови нас.
- Спасибо, - сказал Пашкевич. - Не беспокойтесь, все нормально. Отлежусь, к утру буду как огурчик.
Глава 21
После работы Григорий поехал проведать Шевчука. Днем он рассказал ему по телефону о разносе, который устроил редакции Пашкевич, но разговор был коротким; за соседним столом, делая вид, что поглощена работой, Екатерина Прокопьевна Веремейчик внимательно прислушивалась к каждому его слову. Григорий знал, что уже завтра об этом разговоре будет доложено наверх.
Открыл ему Алеша, рыжий и долговязый, как отец. Григорию нравился не по годам серьезный и любознательный паренек. Он знал, как переживает Шевчук за Веронику, радовался, что хоть с сыном у друга все в порядке, и немножко завидовал: родив Аленку, Татьяна больше и думать о детях не хотела. Аленка уже училась на четвертом курсе института иностранных языков; скандалы, которые пьяная жена закатывала ему, не стесняясь дочери, сделали ее раздражительной и грубой; Григорий был уверен, что в душе она презирает их обоих. Он любил свою дочь, это была одна из немногих ниточек, привязывавших его к Татьяне, и страдал, видя как Аленка все больше отдаляется от него.
Шевчук не выглядел больным. Он сидел за столом и читал оригинал-макет книги Троцкого о Сталине - в прошлом году они затеяли серию "Тираны", уже выпустили книги о Гитлере, Муссолини, Ленине, Мао Дзэдуне, Пол Поте, все они пользовались большой популярностью.
Григорий подробно рассказал о своей командировке в Москву, об утреннем разговоре с Пашкевичем.
- Давно я себя так мерзко не чувствовал, как в эту поездку. Никто не хочет разговаривать, смотрят, как на вора. Пираты, хапуги… Мы же его предупреждали: время меняется, надо что-то делать. В ответ одно: давай, давай! А теперь мы с тобой оказались козлами отпущения.
- А ты думал, что он признается в своей вине? Как бы не так! - Шевчук побарабанил пальцами по столу. - И когда же заклание?
- Через две недели. Он хочет собрать совет учредителей.
- Поближе к новому году. Любит устраивать людям подарки.
- Любит. Он… Он предложил мне продать тебя, Володя. Открытым текстом.
- Ничего удивительного, Андрей всегда действовал напролом. И сколько же по нынешнему курсу стоят тридцать сребренников?
- Тысяч пять с хвостиком, - пожал плечами Григорий. - Прогрессивка за ноябрь и дивиденды за четвертый квартал и по итогам года.
- Прилично… - задумчиво произнес Шевчук. - Ну, что ж, Гриша, раз он задумал меня выгнать - выгонит, большинство ему обеспечено. С тобой или без тебя. Ты нужен лишь для того, чтобы больнее унизить меня. Вот, мол, даже лучший друг тебя продал. Ну что ж, пойдем ему навстречу. Вали на меня все: Уокер, авторские права, бестселлеры… Но не сомневайся: следующий на вылет - ты. Для него это стратегическая линия - избавиться от учредителей. От тех, кто слишком хорошо знает его и его делишки и к тому же осмеливается иметь собственное мнение. Недавно мне позвонил Борис Ситников - он заставил его подать заявление. Бориса, который порвал сердце на этой проклятой работе, который, может, сделал для "Афродиты" больше, чем мы все вместе. Ничего святого - вот как это называется. Кстати, Андрей в курсе, что мы заказали переводы еще нескольких романов Энни Уокер? Люди ведь не виноваты, что его домработница…
- Я всех обзвонил и дал отбой. А что я следующий на вылет - не сомневаюсь. - Григорий снял очки, без них большие близорукие глаза его казались нагими и беззащитными. - Володя, я не Аника-воин. Я маленький человек. Приспособленец и трус. Да, да, не спорь, жалкий приспособленец и трус. Я всю жизнь приспосабливался к этому подлому строю, который не считал меня за человека только потому, что я еврей. Говядина второго сорта… Но я никогда не предавал своих друзей. Так что через две недели мы уйдем из "Афродиты" вместе. Да, да, вместе, не спорь. Не пропадем, сейчас каждый день открываются новые газеты, журналы, издательства. Где-нибудь да приткнемся. Правда, таких заработков уже не будет, но, как сказал классик, не в деньгах счастье.
Григорий замолчал, тяжело осунувшись в кресле. Наконец-то он почувствовал, как свалился с его души камень, и душа начала потихоньку расправляться, оживать. Он заложил руки за спину, чтобы Шевчук не увидел, как вздрагивают пальцы - давно обдуманное решение далось Григорию нелегко. Он понимал, что Татьяну оно приведет в бешенство, она уже привыкла к большим деньгам, даже их ей постоянно не хватало, что уж говорить о скромном окладе литсотрудника. Да и то, если удастся устроиться. Ему уже за пятьдесят, не самый подходящий возраст, чтобы искать новую работу. Всюду требуются молодые, энергичные, а он за пять лет в "Афродите" так вымотался, словно провел их в каменоломнях или на лесоповале. Семья, конечно, развалится, а впрочем, что это за семья?!. Больной брат - его семья, а вовсе не жена и не дочь.
Шевчук вышел и вскоре вернулся с бутылкой водки и тарелкой крупно нарезанной колбасы. Сдвинул со стола бумаги, расстелил газету, как когда-то в общежитии, поставил хлеб, банку шпротов, остывшие котлеты.
- Извини, Рита совсем плоха, не будем ее тревожить, пусть лежит. Она бы убила меня за такой прием, но мы как-нибудь обойдемся без китайских церемоний, правда?
- Я хочу зайти к ней, Володя.
- Конечно, зайдешь, поболтаешь, она будет рада. И не косись на бутылку, я ведь знаю, какой ты выпивоха. Но рюмку осилишь, ничего с тобой не случится. А мне просто необходимо выпить.
- Наливай, - согласился Григорий. - А знаешь, мне тоже хочется надраться. Никогда не хотелось, а сейчас хочется.
Они молча чокнулись, выпили, пожевали. Шевчук закурил.
- Я разочарую тебя, дружище, - сказал он, пуская к потолку сизые кольца дыма. - Я понимаю, как ты упиваешься своим благородством, но все это ни к чему. Во-первых, эти две недели… до совета учредителей… их еще надо прожить. Жизнь - штука странная, всякое может случиться. А во-вторых, если уж придется, уйду я один, ты пока останешься.
- Я тебя не понимаю, Володя. - У Григория снова запотели очки, он снял их и потряс головой; вид у него был растерянный и обиженный. - Что за игру ты затеял? Или ты на самом деле считаешь меня подонком? Тогда нам не о чем говорить.
- Сиди! - резко бросил Шевчук, заметив, что он встает. - Я знаю, что говорю и что делаю… Если он и впрямь выгонит меня, я создам собственное издательство, чего бы мне это не стоило. Даже если придется заложить квартиру и дачу. Вот тогда ты и уйдешь. Мы соберем свою команду и утрем ему нос. Но до этого… Какой смысл в том, что без дела будешь болтаться и ты? Понимаешь, мне очень важно, чтобы он не подписал этот идиотский приказ, не обобрал всех под праздник. Пусть отыграется на мне, но зато не пострадают люди. И ты в том числе. А он так и сделает, если поймет, что ты сломался. На моей совести и без того много гадостей, не хочу, чтобы говорили, что из-за меня еще раз пострадала вся редакция. Потерпи ради меня.
Григорий налил себе водки, выпил и закашлялся.
- Фу, какая гадость! Значит, вот какую роль ты уготовил мне? Громоотвода?
- Называй как хочешь. Громоотвод - это не так и плохо, он человеческие жизни спасает. А вообще-то Андрей с нами не церемонится, не понимаю, почему мы…
- Потому что мы - другие.
- Возможно. Но знаешь, когда началась эта история с коттеджами, я почувствовал себя такой же сволочью, как и он. Продажной и подлой, готовой на все ради жирного куска.
Прикончив бутылку, они пошли к Рите. В спальне было темно, сквозь стеклянную дверь не просвечивал ночник, который она обычно не выключала.
- Спит, - с облегчением сказал Шевчук, довольный, что можно оттянуть неприятный разговор. - Не будем ее тревожить, она очень тяжело засыпает.
Где-то после одиннадцати, когда была допита вторая бутылка, Григорий позвонил Татьяне, сказал заплетающимся языком, что заночует у Шевчуков, бросил трубку, чтобы не выслушивать ее причитаний, и вскоре, кое-как раздевшись, уснул на тахте.
Глава 22
К тому времени, когда Шевчук и Злотник подошли к спальне, и, потоптавшись возле закрытой двери, вернулись назад, Рита уже была там, где нет ни горя, ни печали. Нет, она еще не умерла, она еще жила, но рубеж, отделявший ее от небытия, был тоненьким и зыбким, как первый октябрьский ледок на закраинах озера. Жизнь вытекала из нее медленно, по каплям, как вытекает вода из неисправного крана, и никто на свете не знал, когда упадет, оборвется последняя капелька.
Слова Шевчука ударили ее в сердце с такой страшной силой, что она едва добрела до спальни. Отбросив костыль, рухнула на постель и беззвучно зарыдала, уткнувшись лицом в подушку и захлебываясь от слез. Все, что так долго копилось в ее истерзанной душе, прорвалось наружу с этими слезами, но облегчения они не принесли. Рита понимала, что слова эти вызваны отчаянием; конечно же, Володя горько сожалеет, что не сдержался, но он не смел, не должен был этого говорить. Ни при каких обстоятельствах. Слишком уж это жестоко, не по-человечески. И в то же время она ощущала, не могла не ощущать, что вырвались они не случайно, что в них заключена страшная правда, которая медленно, как злокачественная опухоль, вызревала в нем все два года ее болезни. За эти два года она стала противна и ненавистна сама себе, стоило ли удивляться его прорвавшейся ненависти?!
В голове уже не шумело и не попискивало, в голове гремели церковные колокола, и их протяжный глухой звон сводил с ума. Рита понимала: они предвещают приближение второго удара, которого больше всего опасались врачи. Вот так же мучительно у нее болел затылок и гремело в голове перед первым. Второй удар мог убить ее быстро и безжалостно, а мог превратить в живой труп, в мумию, полностью отнять речь и навсегда приковать к постели. Навсегда - на сколько? На месяц, на год, на пять лет? Рита знала: при хорошем сердце - возможно, и больше, кое у кого это затягивается на целую вечность, а у нее было хорошее сердце. И если Володя уже сейчас ждет ее смерти, что же будет, когда она начнет ходить под себя, заживо разлагаться, гнить в своей постели, беспомощная, как грудной младенец?.. Когда сама станет в душе молить Бога о смерти, как об избавлении, а смерть, словно в насмешку, будет забирать молодых и здоровых, тщательно обходя их дом?
В ней уже давно пропала уверенность в себе, в своих силах, все стало безразличным и ненужным. Заставляла жить, цепляться за жизнь только надежда, что однажды Володя помирится с Никой. Сегодня эта надежда умерла, а с нею умерло все, ради чего она мучилась и страдала.
Вплоть до нелепой беременности Ники, с которой начались все их неприятности, Рита считала себя счастливой. Хороший муж, хорошие дети, хорошая работа… Постепенно в семью пришел достаток, особенно когда Шевчук стал работать в "Афродите". Что еще нужно? Ника задала им жару, Ника… Как и Володя, Рита больше всего переживала за нее - не свихнулась бы, не пошла по рукам… Господи, десятки ее подружек, прекрасных девочек из хороших семей стали за эти годы расхожим товаром! Не свихнулась… Как и многие, Рита не понимала, каким образом Нике удалось женить на себе Некрашевича, но когда это свершилось, и особенно когда Ника сказала, что ждет ребенка, - а она все годы боялась, будут ли у Ники после аборта дети, - поверила: все у нее будет в порядке. Она успокоилась, а Володя - нет. Сколько же зла скопилось в его сердце, как он будет с этим злом жить?!
В голове, разрывая ее, кроша кости черепа, звонили колокола. Рита подумала о будущем внуке или внучке. Как ей хотелось дождаться, увидеть маленького! Конечно, бабушка она никакая, ложку в руках не удержит, кто бы это доверил ей младенца, но прикоснуться к нему губами, заглянуть в пуговки-глазки - какое счастье!
Не дано. Ушел поезд, ушел…
Внезапно Рита почувствовала, что у нее деревенеют ноги. Попыталась пошевелить пальцами и не поняла, шевелятся они или нет. Сунула руку под одеяло, ущипнула себя за икру, но ничего не ощутила. С ужасом поняла - пора. Иначе можно опоздать. Превозмогая боль во всем теле, свесилась, чтобы достать из прикроватной тумбочки флакон, куда чуть ли не год ссыпала снотворные таблетки - горсть таблеток должна была помочь ей тихо и незаметно уйти из жизни, и в это мгновение словно граната взорвалась у нее в голове. Рой слепящих огней закружился перед глазами, всасывая ее в бездонную воронку, затем какая-то страшная сила изогнула, приподняла ее и отбросила назад, на кровать. Падая, Рита задела рукой провод ночника. Лампа упала на пол и разбилась, погрузив спальню в темноту.
Глава 23
Спал Пашкевич недолго, но проснулся с ощущением, что выспался, как уже давно не удавалось. Сильное тренированное тело было снова послушно ему, нигде ничего не ломило, не болело, не саднило. Это было так хорошо, что он засмеялся от неожиданной радости.
За окном тускло серел снег. Дрова в камине уже прогорели, но из жерла его все еще сочилось тепло. Женя так и не ушла в спальню, сладко спала в кресле, закутавшись в одеяло. Лицо у нее было розовое и нежное, как у младенца, над верхней губой чуть приметно золотился легкий пушок. Пашкевич почувствовал, что у него туманятся глаза и перехватывает горло. Никогда она не вызывала в нем такого умиления - шлюха и шлюха, иначе он о ней и не думал, но сейчас почему-то привычное словечко показалось гадким. Как зерно, брошенное в прогретую солнцем почву и готовое пробиться зеленым ростком, в нем набухало, рвалось наружу иное чувство, удивлявшее его самого своей необычностью и остротой. Неужели и впрямь скоро эта девчонка станет матерью его сына, наполнит его жизнь смыслом, сделает его по-настоящему счастливым? Пашкевич все еще никак не мог в это поверить.
Он умылся, нашел в комоде свежую рубашку, галстук. Разбудил Женю.
- Как ты, папочка? - сладко потянувшись, спросила она. - Ох и напугал ты меня вчера! Подай, пожалуйста, платье, я оденусь.
Пока они собирались, рассвело. Михалыч уже прогрел машину, она сыто урчала у крыльца. Из-за леса выкатилось редкое для конца ноября блеклое солнце. По вымороженному небу плыли клочья белых облаков. Ели под снегом стояли словно засахаренные. Пашкевич попрощался со стариками и сел за руль.
Он уже подъезжал к кольцевой, когда запищал сотовый телефон. Звонил Виктор.
- Андрей Иванович, - поздоровавшись, сказал он, - у меня новость. К сожалению, плохая.
- Говори, не тяни душу, - Пашкевич на всякий случай сбросил скорость.
- На старом складе прорвало батарею парового отопления. Хлестало, видимо, всю ночь, воды было по колено. Погибли тысячи книг.
- А сторож? Где черти носили сторожа?
- Спал пьяный в подсобке. Я уже привез сантехников, отопление отключили, батарею ремонтируют. Аксючиц собрал людей, там сейчас половина издательства. Разбираются. Были бы стеллажи, а то все на полу. А пол бетонный, куда воде и пару деваться… Даже если высушить и прогладить, это ничего не даст. Пленка на обложках отслоилась, листы набухли. Только на макулатуру.
- Дела… - сквозь зубы процедил Пашкевич. - Ты его на гору, а черт тебя за ногу. Тихоня там?
- Да, подсчитывает убытки.
- Она мне этого алкаша сосватала. Я с нее шкуру спущу. - Виктор дипломатично промолчал. - Ладно, я заскочу домой переодеться и поеду в издательство. Надо срочно подписать банковские документы. Если что, звони.
- Договорились, - ответил Виктор и отключился.