Воскресенье, 7 октября
1
Она почти не спала в эту ночь. Временами ей казалось, что она наблюдает за передвижением стрелок на будильнике, – и, возможно, так оно и было. А потом Лаура окончательно проснулась и уставилась на часы широко раскрытыми глазами. Половина первого. Час. Десять минут второго. Двадцать минут второго. Половина второго.
Без четверти два она встала и пошла вниз на кухню, чтобы выпить стакан воды. Ей было холодно в легкой футболке, но Лаура не могла найти свой банный халат. Да еще и кухонный пол из керамической плитки под ее босыми ногами был просто ледяным… Она пила воду маленькими глотками, уставившись на жалюзи перед окном, и понимала, что ведет себя слишком нервозно. Да что, собственно, произошло? Ее мужа не было дома, и он забыл перед сном еще раз позвонить ей. Завтра утром позвонит. Объяснит ей, что лег в постель, немного почитал и заснул за чтением. Потому что был слишком уставшим. Лаура вспомнила, что уже думала об этом вечером. О необычной усталости мужа. Его голос звучал таким изнуренным, каким она его еще никогда не слышала. Не удивительно, что в такой день он допустил подобную оплошность. Что он забыл позвонить. Что он…
То благоразумие, с которым Лаура хотела взять под контроль свое беспокойство, снова пропало. Чувство страха – страха перед безнадежным одиночеством – резко вспыхнуло в ней, как вспыхивает пламя в горелке. Она знала это чувство, оно не было для нее новым. Страх перед одиночеством сопровождал ее всю жизнь, и Лаура так и не научилась быть хозяйкой своей души. Этот страх появлялся ни с того ни с сего, и она никак не могла от него защититься. Вот и сейчас рухнули ее гордость и осмотрительность, которые она сохраняла весь вечер.
Лаура оставила стакан воды на столе, прошла в зал, потянулась за телефонной трубкой и набрала номер мобильника Петера. На другом конце провода опять включился автоответчик. На этот раз она оставила сообщение:
– Привет, Петер! Это я, Лаура. Уже почти два часа ночи, и я переживаю, потому что ты не позвонил. Почему ты не подходишь к телефону? Я знаю, это глупо, но… – Она осознала, что ее голос звучит плаксиво, как у маленького ребенка. – Но я чувствую себя такой одинокой… Кровать такая большая и пустая без тебя… Пожалуйста, откликнись!
Она положила трубку. Ей немного полегчало от того, что она выговорилась. К тому же Лаура услышала голос мужа на записи автоответчика; это тоже было чем-то вроде контакта, пусть даже совершенно одностороннего.
Лаура очень редко употребляла алкоголь, но сейчас налила себе немного водки, которая стояла для гостей на серебристом сервировочном столике. Комната освещалась только горевшей в прихожей лампой, и женщина залюбовалась необычной красотой ее интерьера, как делала это всегда, когда входила сюда. Оформление гостиной удалось ей особенно удачно, и это наполняло ее гордостью. Четыре года назад, когда они с Петером переехали в престижный район пригорода и купили этот дом, практически вся работа по дизайну комнат легла на плечи Лауры. У ее мужа было в то время особенно много дел, и он предоставил это занятие ей.
"Деньги роли не играют, – сказал тогда Петер и сунул ей в руку свою кредитную карточку, – купи, что тебе понравится. У тебя прекрасный вкус. Как бы ты все ни оформила, мне понравится".
Лаура была счастлива, что у нее появилась своя собственная обязанность. Обычно она скучала дома, и ей казалось, что дни тянутся слишком долго. Правда, время от времени она помогала секретарше Петера в бухгалтерии, но это занятие не давало ей по-настоящему проявить себя и не приносило удовлетворения. Она была художником. Ей не доставляло удовольствия разбирать бумаги, сортировать квитанции и складывать колонки чисел. Она делала это, чтобы разгрузить мужа. Но постоянно мечтала о том…
Нет. При мысли о своих желаниях Лаура, как обычно, тут же останавливала себя. Не стоит предаваться нереальным мечтам. Ее жизнь была прекрасна, ее жизнь была лучше, чем у многих других людей. Она обустроила этот очаровательный дом, она почти каждый день меняла что-нибудь в оформлении комнат, она любила копаться в маленьких антикварных магазинчиках или в магазинах художественных изделий, открывать для себя красивые вещи и нести их домой, любила обустраивать гнездышко, которое создали себе они с Петером.
"Как все прекрасно, – вновь подумала она, – и как спокойно… Новые шторы выглядят великолепно". Лаура принесла их за день до отъезда Петера из итальянского магазина. Шторы были невероятно дорогими, но она посчитала, что они стоят этих денег. Ей с большим трудом удалось повесить их, и вечером она ждала реакции мужа, но тот их сначала даже не заметил. Около восьми часов он пришел из офиса, весь погруженный в себя. Его полностью поглотили какие-то мысли, и Лаура предположила, что это были мысли о предстоящей поездке. А теперь, когда она стояла тут, в гостиной, и пила водку, медленно и с отвращением, потому что никогда не любила этот напиток, у нее перед глазами вновь четко возникла та сцена: они с Петером стояли здесь вдвоем, почти на том же самом месте, где она находилась сейчас.
– Тебе ничего не бросается в глаза? – спросила Лаура.
Ее муж огляделся. Его лицо было уставшим, а взгляд – отсутствующим.
– Нет. А мне что-то должно было броситься в глаза?
Ее это, конечно, немного огорчило, но она сказала себе, что в мыслях он уже давно на паруснике и что это совершенно нормально – предвкушать радость от отпуска.
– Мы ведь всегда говорили, что голубые шторы не очень подходят к ковру, – подсказала женщина мужу.
После этого его взгляд наконец скользнул к окну.
– О! Новые шторы, – сказал он.
– Они тебе нравятся?
– Очень красивые. Будто специально созданы для этой комнаты.
Но прозвучало это как-то неестественно. Как будто Петер прикидывался, что радуется. Но, может быть, Лауре это только показалось…
– Я купила их в этом итальянском магазине, где продаются всякие штуки для благоустройства жилья. Помнишь? Я тебе о нем рассказывала.
– Ах да, верно… Действительно, очень изящные.
– Я положила тебе счет на письменный стол, – добавила Лаура.
– Хорошо, – рассеянно кивнул Петер. – Я сейчас упакую вещи для поездки. Я хочу сегодня не очень поздно лечь.
– Ты не мог бы еще оформить плату по счету? А то, может быть, будет уже поздновато, когда ты вернешься домой…
– Ясно. Я буду иметь в виду. – И муж медленно покинул комнату.
Теперь Лаура вдруг вспомнила о счете. Парадоксальным образом алкоголь прояснил ее голову. Кратковременный наплыв паники из-за одиночества пропал, и она вновь могла трезво думать. И хотя вопрос счета не был по-настоящему важным, Лаура отправилась в кабинет, чтобы убедиться, что деньги перечислены.
Рабочий кабинет представлял собой маленькое помещение, расположенное между кухней и гостиной, с застекленной стеной, за которой открывался вид на сад. Вначале кабинет вообще был задуман в качестве зимнего сада. Лаура поставила там красивый старый секретер, который несколько лет назад нашла в одном из магазинов на юге Франции, и добавила к нему деревянный стеллаж и уютное кресло. Они с Петером делили эту комнату между собой: Лаура занималась в кабинете бухгалтерией, а ее муж работал там в выходные дни и по вечерам.
Она включила свет и сразу увидела, что счет все еще лежит на столе. На том же самом месте, куда она его положила. Петер, возможно, даже не посмотрел на него, не говоря уже о том, чтобы оплатить.
"Просто у него был нелегкий день, – подумала женщина. – Какие-то проблемы перед самой поездкой. И другие мысли в голове…"
Она медленно вернулась наверх. Может быть, водка поможет ей наконец заснуть…
Но желание уснуть так и осталось желанием: до самого рассвета Лаура не сомкнула глаз. В шесть часов она встала, удостоверилась, что Софи еще спит, и отправилась на пробежку. По-прежнему шел дождь, а ветер казался еще холоднее, чем накануне.
2
Дождь шел в это воскресное утро и на Кот-де-Прованс. После многих сухих летних дней вторая неделя октября принесла с собой смену погоды. Природе, несомненно, был нужен дождь.
Тучи сгустились в окружающих городок горах и тяжело нависали над склонами. Холмы виноградников не блестели, как обычно, своей разноцветной листвой под осенним солнцем, а мрачно выглядывали из-под туманной завесы. На улицах и проселочных дорогах стояли лужи. Ветер дул с востока, а это означало, что плохая погода в ближайшее время сохранится.
Катрин Мишо встала рано, как давно привыкла. Если она долго оставалась в постели после пробуждения, то легко впадала в раздумья, копаясь в своих мыслях, а это было опасно. В итоге она начинала плакать или сильнее погружалась в чувства ненависти и озлобленности, которые и без того всегда таились в ней, и потом ей весь день едва удавалось справиться со своими взбудораженными эмоциями.
Она приготовила себе чашку кофе и, согревая пальцы о чашку, ходила туда-сюда по квартире, из кухни в гостиную, затем в спальню, а потом снова на кухню. Ванной комнаты Катрин избегала – она вообще ненавидела ванную в этой квартире. Это помещение напоминало ей какую-то глубокую, узкую пропасть, в которую откуда-то свысока, сверху, просачивался блеклый луч света. Пол был покрыт холодной серой каменной плиткой, в которую проникла грязь от целых поколений предыдущих жильцов и которую уже невозможно было удалить. Бледно-желтый кафель, со всех сторон покрывавший стены где-то на метр от пола, был с отбитыми углами, а на одной плитке, сразу около умывальника, кто-то из предшественников Мишо нацарапал агрессивное "Fuck you". Катрин попыталась разместить сразу над надписью вешалку для полотенец, чтобы закрыть эту пошлость, но крючок через два дня обломился, и образовавшаяся в стене развороченная дырка еще сильнее портила ванную комнату.
Окно здесь было расположено так высоко, что надо было забираться на унитаз, чтобы открыть его. А свет из него падал на лицо стоящего у умывальника перед зеркалом человека под ужасно неудобным углом, из-за чего отражение в нем всегда выглядело безнадежно серым и жалким. Любой выглядел в этом зеркале на много лет старше, чем был на самом деле.
Именно оно заставило Катрин в это утро избегать ванной. Еще больше, чем мерзкий вид этой комнаты, от которого захватывало дух, ее раздражал сегодня взгляд на собственное лицо – впрочем, как и во все предыдущие дни тоже. В последние недели она чувствовала себя немного лучше, но прошлой ночью проснулась от чувства жжения на лице. Было такое ощущение, что в жар бросило не все ее тело, а только кожу. Мишо тихо застонала, уткнувшись в подушку, и с трудом удержалась от того, чтобы не впиться ногтями обеих рук себе в щеки и в отчаянии не сорвать клочками кожу с черепа. Опять все началось… А ведь она каждый раз, снова и снова, надеялась во время ремиссии, что на этот раз болезнь окончательно покинула ее, остановилась и решила довольствоваться тем, что уже натворила! Каждый раз Катрин мечтала, чтобы у Бога – или кто там за всем этим стоит? – пропало желание мучить ее, чтобы он наконец удовлетворился своим разрушительным делом и выбрал себе новую жертву. Но всякий раз эта надежда оказывалась обманчивой. С интервалом в несколько недель – в лучшем случае это могло быть два-три месяца – у нее на лице за ночь появлялась угревая сыпь. Она предательски щадила спину, живот и ноги и полностью концентрировалась на лице и шее, разражаясь во всю свою мощь именно там, где Катрин не имела никакой возможности скрыть эти отвратительные гнойные прыщи. Сыпь цвела несколько дней, а потом медленно затихала, оставляя рубцы, ямки, выпуклости, покраснения и неопределенного цвета пятна. Мишо страдала от этой болезни с тринадцатилетнего возраста, и сегодня, в свои тридцать два года, выглядела так, словно ее жестоко избили. Она была обезображена даже в те периоды, когда болезнь затихала. Но в эти дни ей удавалось кое-как скрыть следы прыщей под толстым слоем крема и пудры. А в период обострения это не имело никакого смысла – косметика только ухудшала дело.
Ее лицо по-прежнему чесалось, и тонкие стены ее мрачной, старой квартиры вскоре стали так раздражать ее, что она решила, несмотря ни на что, все-таки выйти на улицу и позавтракать в каком-нибудь кафе на портовом бульваре. Ее квартира, расположенная в доме на одной из узких, темных улочек старого города Ла-Сьота́, имела такую угнетающую атмосферу, что порой Катрин едва выдерживала ее. Летом, когда весь этот край стонал от жары, там было еще довольно приятно, но осенью и зимой в квартире царила атмосфера глубочайшей депрессии.
Мишо надела легкое пальто и набросила на шею шарф, а затем подтянула его вверх, попытавшись прикрыть им подбородок и рот. Улочка, на которую она ступила, была влажной и едва освещенной. Дома стояли близко один к другому и казались склонившимися друг к другу. Шел непрерывный мелкий дождь. Катрин стремительно шла с опущенной головой через улицу, на которой, к счастью, в это раннее утро и в плохую погоду почти не было людей. Навстречу ей двигался пожилой мужчина, вытаращив на нее глаза, и она заметила, что ее шарф соскользнул с подбородка. Мишо знала, как отталкивающе выглядит ее кожа. Вряд ли она могла упрекнуть людей за то, что те шарахались в сторону, увидев ее.
Наконец Катрин миновала последний ряд домов, увидела перед собой море и почувствовала, что ей стало легче дышать. Море лениво плескалось, ударяясь о набережную, и было таким же серым, как и небо, без единого блика, которыми оно обычно искрилось. Перед орлиной скалой возвышались огромные краны – пережитки войны, сооруженные нацистами. Их настолько прочно закрепили анкерами, что на их устранение ушло бы целое состояние, так что они остались стоять там и своим стальным отвратительным видом не давали городу стать красивым туристическим местом на берегу Средиземного моря. Из-за них Ла-Сьота производила на всех впечатление серого, рабочего города.
"Отвратительный город, – подумала Катрин, – словно созданный для отвратительной женщины".
Она направилась к "Бельвью", единственному кафе, расположенному напротив порта, которое в этот ранний час воскресенья уже было открыто. Хозяин по имени Филиппе знал ее уже много лет, так что ей можно было показаться там со своим обезображенным лицом. Мишо села за столик в дальнем углу и стянула шарф с шеи.
– Кофе со сливками, – сказала она, – и один круассан.
Филиппе оглядел ее с состраданием.
– Сегодня опять скверно, да?
Катрин кивнула и постаралась ответить наигранно легким тоном:
– Ничего не поделаешь. У всей этой истории свой ритм. Сегодня опять подошел мой срок.
– Сейчас я принесу вам настоящий, хороший кофе, – рьяно ответил Филиппе, – и мой самый большой круассан.
У него были хорошие намерения, но очевидное сострадание владельца кафе причинило женщине боль. Люди всегда общались с ней либо с состраданием, либо с отвращением. Порой она не знала, какую из этих двух манер общения тяжелее перенести.
"Бельвью" располагался на террасе под навесом с видом на улицу, и в холодное время года эта терраса была с лицевой стороны ограждена прозрачной полиэтиленовой стенкой. Со своего места Катрин могла наблюдать за улицей, которая постепенно наполнялась людьми. Мимо трусцой пробежали две спортсменки в сопровождении проворной собачки, проехала машина, мужчина с огромным багетом под мышкой свернул в сторону старого города… Мишо представила себе, с каким нетерпением этого человека ждали дома его жена и дети. Интересно, у него большая семья или нет? А может быть, он живет с подругой, молодой женщиной, которая еще лежит в постели и спит и которую он хотел приятно удивить завтраком… Ночью они наслаждались любовью, а затем наступило мирное утро, и они вряд ли заметили дождь. У женщины, наверное, были порозовевшие щеки, и он смотрел на нее влюбленным и восхищенным взглядом…
Она ненавидела таких женщин!
– Ваш кофе, – сказал Филиппе, – и ваш круассан!
Он размашисто поставил и то, и другое перед посетительницей, а затем озабоченно посмотрел на улицу и с видом пророка произнес:
– Ну, что поделаешь, сегодня дождь.
Катрин размешала одинокий кусочек сахара в своей одинокой чашке. Она почувствовала, что Филиппе хотел сказать еще что-то, но надеялась, что он этого не сделает, потому что его слова могли причинить ей только боль.
– С вашим лицом… – смущенно произнес он, не решаясь смотреть на нее. – Я имею в виду, что врачи говорят по этому поводу? Вы же наверняка ходите к врачам?
У Мишо чуть не сорвался с губ дерзкий ответ, но она проглотила его. Филиппе ведь не виноват в ее жалком состоянии, к тому же она не хотела с ним ссориться. Если она не сможет больше ходить в его кафе, у нее не останется больше местечка, куда она могла бы забегать, и ей придется безвылазно сидеть в квартире.
– Конечно, – ответила Катрин, – я была уже у бесчисленного множества врачей. Мне кажется, вряд ли осталось что-то еще, что не было бы испробовано. Но… – Она пожала плечами. – Мне ничем не могут помочь.
– Да не может такого быть! – разгорячился Филиппе. – Чтобы женщине приходилось ходить в таком виде… Я имею в виду, что они могут летать на Луну, трансплантировать сердце… а с таким делом не могут справиться!
– Но так оно и есть, – сказала Катрин и спросила себя, что она, по его мнению, должна была ответить. – Мне остается только надеяться, что когда-нибудь какой-нибудь врач найдет средство, чтобы мне помочь.
– А отчего это вообще происходит? – Хозяин кафе справился со своим смущением, открыто уставился на нее и углубился дальше в эту тяжелую тему. – Ведь должна быть какая-то теория!