И так совпало, что в это же время по старой дружбе пошли все более широкие трещины. Правда, первые из них поползли еще давно. Главным образом виноват в том был Глушко, его несносный характер. Для общения с ним требовалась немалая выдержка. Его фокусы постепенно достали и Плута, и Арнольда. Но ощущение, что "один не воин", все еще цементировало их. Все еще жило доверие между ними. Но доверие не вечно. И начала трещать старая дружба по швам. Не к месту брошенное слово, смешок. Злые слухи. В общем, отношения охладевали.
Первым из общего дела решил выйти Плут, самый хитрый и лучше других чувствующий свою выгоду. Он стал разрабатывать в сигаретной торговле новые жилы, и прежние друзья ему были в тягость. У него появилась другая поддержка.
- Сука, - откомментировал его поведение Глушко. - Я думал, он брат, а он - сука.
- Рыба ищет где глубже, - тогда примирительно сказал Арнольд. - А человек - где лучше.
- Сученыш, - отрезал Глушко.
Но до полного развода не дошло. У Плута слишком многие интересы остались в общем деле. И разрывать не хотелось окончательно никому. Так что деньги Плута продолжали вращаться в "Востоке", к взаимной выгоде. Однако Глушко и Арнольд уже решили для себя, что не будут, как в прошлом, сломя голову бросаться на защиту Плута, как только тот пошлет сигнал "SOS". Уже не те времена. Не те отношения. Пора оставить юношеские сантименты.
Следующим начал смотреть налево Арнольд. Подвернулась возможность быстро скинуть две фуры с сигаретами "МБ". Что он и сделал через свою подставную фирму, оставив в стороне своих компаньонов. Глушко, прознав про это, пришел в ярость.
- Ты - крысятник! - орал он, стукнув сотовым телефоном о свой стол так, что в стороны полетели осколки.
Крысятник - одно из самых сильных оскорблений на зоне. Так величают воров, которые крадут у своих.
- Базар-то надо фильтровать, - посоветовал тогда Арнольд. Ему была неприятна эта сцена, и он брезгливо смотрел на Глушака. Тот, почувствовав эту брезгливость, взъярился еще больше.
- Сука! - Кулак его воткнулся в грудь со стуком, так, что Арнольд не успел среагировать. Да если бы и среагировал - он отлично знал, что в драке против Глушака не сдюжит. Так было на ринге. И так будет сейчас.
Арнольд отлетел, упал на мягкий ковер. Глушко наскочил на него, с размаху засветил ногой по ребрам, так что внутри что-то хрустнуло. - - Хва! - заорал Арнольд.
- Крысятник! - Глушко, переведя дыхание, отошел от него, упал на диван, сжимая пальцы в кулаки и разжимая их.
После этого Арнольд в сердцах бросил, что в офис больше ни ногой. Но их крепко связывали совместные интересы, общак, рассеянный по счетам "Востока", по складам в виде сигарет. Хочешь не хочешь - приходится общаться. Особенно когда так прижало после убийства Сороки.
Сейчас, сидя на пластмассовом стуле у кафе "Ипподром", Арнольд, слушая рассказ Глушака, старого злыдня, когда-то бывшего лучшим другом, подумал: а хотел бы он вернуть те романтические времена, когда они, как три мушкетера, плечом к плечу отбивали атаки врагов?.. И вдруг понял, что ни за что не согласился бы. Слишком много он узнал о жизни с той поры, слишком поумнел, чтобы мечтать о возвращении наивного неведения. За жизненный опыт и изжитые иллюзии слишком дорого заплачено. Нет, он никогда ничего не хотел вернуть назад.
Глушко тоже вряд ли мечтал что-то отыграть назад, вернуть то, что когда-то было ему дорого. "К чертям друзей - я сам себе товарищ" - похоже, впредь он решил исповедовать этот принцип. И научился забывать хорошее, что ему когда-то делали, отлично помня плохое. Разошедшись с Плутом и с Арнольдом, он вдруг почувствовал легкость - он свободен и ни от кого ни в чем в этой жизни не зависит…
- Вот такая поганая история получается, - закончил Глушко повествование о своем путешествии в Германию в поисках исчезнувших денег, смял опустевшую банку из-под пива и бросил ее точным ударом в стоявшую у стены урну.
- Ну да, - кивнул Арнольд угрюмо. - И что теперь? Как мост будем строить - вдоль или поперек реки?
Он втянул через соломинку сок. А потом недовольно произнес, глядя куда-то за спину Глушко:
- Во, явление Дона Педро народу.
Со стороны автостоянки к ним бодрым прогулочным шагом направлялся Петр Смагин, директор ТОО "Локс", похожий на героя-любовника из латиноамериканского сериала - эдакий злодей-искуситель, подвижный, широкоплечий, с тонкой полоской усиков. Тот самый, от упоминания о котором трясло жену Арнольда.
Глушко обернулся и сквозь зубы процедил:
- На хрен он нужен?
Дон Педро, размахивая в приветствии руками, подрулил к ним и воскликнул:
- Привет, капиталисты!
Он протянул Глушко руку, но тот ее не пожал, а злым взглядом измерил его от пят до головы, будто прикидывая, каких размеров гроб понадобится этому человеку.
Дон Педро, давно привыкший к манерам Глушака, хмыкнул, пожал руку Арнольду и приземлился на стул, бросив на стол свою неизменную коричневую, с золотыми защелками, старомодную кожаную папку для документов.
- Ты откуда узнал, что мы здесь? - недружелюбно осведомился Глушко.
- Наташа-секретарша сказала, что ты на ипподроме, - ответил Дон Педро.
- Дура языкастая, - кинул Глушко.
- Дело неотложное. По поставкам через "Лого инвест" нужно, чтобы ты бумаги подмахнул. Без этого они деньги перечислить не могут.
Дон Педро, деляга средней руки по сигаретам и продовольственным товарам, у друзей был на подхвате уже года три, через его фирму прокачивались деньги и решались скользкие вопросы ко взаимной выгоде. О таких деньгах, какие делали трое приятелей, он не мечтал, но на булку с паюсной икрой ему хватало.
Глушко задумался. Заметно было, что на душе у него неспокойно, его подмывает что-то брякнуть, но, сдерживаясь, он только вытащил паркеровскую ручку.
- Такие документы надо подписывать на столе красного дерева, - засмеялся Дон Педро. - Эх, Россия лапотная…
- Все сказал? - пробуравил его взором Глушко. А теперь вали. У нас потом разговор будет.
- А что? - вдруг заерзал на стуле Дон Педро.
- Не здесь…
Дон Педро пожал плечами.
Но этому разговору, отложенному на потом, состояться было не суждено.
Невысокий, плотного телосложения человек, шедший быстрым шагом к "конюшне", вытащил из кармана плотной, застегнутой под подбородком коричневой куртки вязаную шапочку - вещь явно не по сезону. Но он и не думал ее использовать по назначению, а, надев на голову, натянул на лицо - получилась отличная маска с прорезью для глаз. Он бросился вперед, на ходу срывая бумагу со свертка, который до этого держал под мышкой. В руке у него возник короткоствольный пистолет-пулемет.
Глушко увидел киллера, когда тот уже вышел на цель и поднимал свое оружие. Реакция у боксера все еще была отменная. Он моментально оценил ситуацию и понял, что его прижали. Бежать некуда! Вскочить и броситься прочь - это быть срезанным пулями в спину. До павильончика кафе "Ипподром" он не успевал добежать. Он не успевал ничего. И когда ствол поднялся и готов был уже выплюнуть свинцовую смертельную посылку, Глушко кинулся на землю, опрокидывая стол, прикрываясь им, жалея, что прошли времена, когда он ходил с пистолетом.
Пули пробили стол, как картонку, и вошли в тело бизнесмена. Грохот стоял оглушительный. Киллер бил короткими очередями.
Глушко дернулся и судорожно заколотил ногой об асфальт.
Дон Педро свалился на землю и пополз в сторону стоявших поодаль автомашин, попискивая крысой и боясь поднять голову.
Арнольд вскочил на ноги. От киллера, спокойно двигавшегося вперед, их отделяло метра три.
- Твою мать, - только и успел прошептать Арнольд, прежде чем ему досталась походя пуля из контрольной очереди, предназначавшейся поверженному Глушко.
Арнольд всхрапнул и рухнул, сметая ярко-зеленую урну, обложенную изнутри черным траурным целлофаном.
Киллер подскочил к Глушко, сделал еще один контрольный выстрел. Действовал он необычно четко и хладнокровно. Кинул мимолетный взгляд на ползущего змеей Дона Педро, который надеялся уползти от своей смерти. Потом посмотрел на Арнольда, разлегшегося на пыльном асфальте лицом в мусорник, перевернул его на спину, легонько пнул носком. Отбросил автомат и ринулся прочь.
Глушко после убийства Сороки нанял себе личную охрану и старался не появляться нигде без накачанных, с зарегистрированным пистолетом под мышкой здоровяков из частного охранного агентства "Питон". Но несколько дней назад отказался от нее: его стали раздражать провожатые, получающие деньги за безделье. Хотел, наверное, расслабиться. Вот и расслабился с восемью пулями в теле…
ЧАСТЬ II
ВОЗВРАЩЕНИЕ С ТОГО СВЕТА
Глава 1
ЗАКАЗУХА
- Смотри, что я нашел. - Гринев бросил на стол перед Ушаковым тонкую самиздатовскую, в серой обложке и на плохой желтой бумаге книжку. Называлась она "На ниве страсти". Автором ее значился некто Одуванчик.
- Это что за хренотень? - не понял Ушаков.
- Это мне агент принес, - победно заявил Гринев. - Раритет.
- Ничего не понимаю.
- Самиздат девяносто первого года. Записки гомосексуалиста. - Гринев пролистал книжку и зачитал отрывок, в котором автор, явно по собственному опыту, расписывал, какой кайф получал, когда братья-гомики брали его за ноги и как Буратино трясли с балкона на высоте четырнадцатого этажа.
- "Ощутил, как по моему телу расплывается блаженство. Это был экстаз!" - процитировал Гринев.
- Стиль не ахти, - оценил Ушаков.
- А откуда ему взяться? Зарецкий пишет хреново.
- Это что, он написал?
- А кто же еще?
- Одуванчик, значит. - С некоторым интересом Ушаков пролистнул книжку с бесстыдными иллюстрациями. Брошюра вполне тянула на методическое пособие для молодежи, решившей посвятить свою жизнь светлому влечению к лицам одного с ними пола.
- Он еще тогда был не гомиком-депутатом, редактором, а обычным гомиком. Книга тогда разошлась среди голубых быстро и была популярна. Сегодня Эдик, конечно, не соглашается, что это его пера творение. Там, кстати, и про Резину есть. Одна шайка-лейка. Они тусовались тогда у областного драмтеатра.
- Где Резина мальчиков цеплял?
- Вот именно… Я на суде эту штуковину покажу, - потряс Гринев книжкой.
Судебное заседание по иску Гринева в очередной раз откладывалось из-за того, что редактор "Трезвого взора" напрочь его игнорировал.
- Резина, - хмыкнул Ушаков. - Ох, и дело было… Эта нашумевшая история двухгодовалой давности. Тогда Гринев повязал банду Кошелька - известного на весь воровской мир гомика, который сколотил шайку из своих партнеров, насадив там жесточайшую дисциплину. Там были и бывшие уголовники, и матросик, дезертировавший из части морской пехоты в Старобалтийске. Жертвами они намечали чаще своих, голубых, благо среди них полно людей денежных и авторитетных. Один арестованный из этой шайки-лейки в порыве откровенности выложил Гриневу все и про редактора "Трезвого взора", с которым познакомился по голубым делам, и про Резину, который чуть ли не каждый день ошивался в сквере у драмтеатра и снимал себе мальчиков тринадцати-четырнадцати лет.
Впрочем, Резиной он был только в скверике. Для всех остальных он был Рафаэлем Михайловичем, помощником губернатора области, светочем демократии, который толкался на всех демократических тусовках начиная с восемьдесят седьмого года и не слезал с экранов телевизоров, где проповедовал общечеловеческие ценности…
Мальчишек, которых он снимал в скверике, он тащил в областную администрацию и предавался содомскому греху с ними прямо в кабинете, под портретом первого, всенародно избранного Президента России.
- Конец педриле, - потер руки тогда Гринев, записав тщательно показания.
После этого быстренько собрал доказательства, нашел тех малолеток, с которыми любился помощник областного главаря, и с материалами отправился к губернатору.
Тот хоть вор и взяточник по жизни, но все-таки мужик, и довольно крутой, поглядел показания, покрылся сначала красными, а потом какими-то синюшными пятнами, потер грудь, там, где закололо сердце, поднял трубку и гаркнул:
- Рафаэль! Тебе десять минут на сборы. И чтобы больше тебя на пороге не видел… Почему? Ты спрашиваешь?.. А ты подумай, - и, уже не сдержавшись, добавил:
- Резина…
Резина за развратные действия получил условный срок, не пропал, понятное дело, пристроился в какую-то фирму и активно пописывал статейки про все те же опостылевшие голодному народу общечеловеческие ценности и вселенскую отсталость России, давно сошедшей со столбовой дороги прогресса человечества. А Гринев после этого случая стал тут же в глазах прогрессивной общественности давителем прогресса и врагом человечества, и газета "Трезвый взор" кусала его в каждом номере.
- Думаешь, судье эта книга интересна? - спросил Ушаков. - Да ты и не докажешь авторство…
- Педрилы. Везде педрилы… Историей доказано, несколько тысяч пидоров, которым дали волю, могут развалить любое государство… Ох, где сто двадцать первая статья! - с ностальгической тоской произнес Гринев.
Сто двадцать первая статья старого уголовного кодекса, карающая за мужеложство, была первой отмененной реформаторами как нарушающая неотъемлемые права личности. Оно неудивительно. Слишком многих радетелей демократии, дорвавшихся до рулей государственного российского корабля, средств массовой информации и денежных потоков, в свое время вербовал КГБ, используя именно эту статью.
- Ладно, черт с ними, с гомиками, - махнул рукой Ушаков. - Что у нас с Пробитым?
- Всех людей на ноги подняли, - проинформировал Гринев. - Негласный аппарат ориентирован… Нет его. Как сквозь землю провалился… Я так мыслю: или он через границу отвалил, или где-то лежка у него настолько надежная, что о ней никто не знает.
- Где Ломоносов?
- Тоже исчез, академик-недоучка.
- Будем прессовать бригаду Корейца так, что они нам скальп Пробитого принесут, - сказал Ушаков. - Чтобы мысли ни у кого больше не возникало на мента ствол поднять.
- Правильно, - согласился Гринев. - Всякая сволочь бояться нас должна… А тут какие-то пидоры на всю область в газетах изгаляются над нами как хотят.
Тут раздался звонок внутреннего телефона. Звонил дежурный по области. Выслушав его, Ушаков осведомился:
- Дежурная группа выехала?.. Ясно. Мы с Гриневым сейчас туда.
- Кого упокоили? - деловито осведомился Гринев, когда начальник уголовного розыска положил трубку.
- Только что у ипподрома произошло убийство. Застрелили двоих у кафе. Личности пока не установлены.
…Трупов оказалось не два, а один. Когда начальник розыска с заместителем добрались до места, "Скорая" уже забрала раненого, в котором теплилась жизнь. В другой машине с красным крестом откачивали человека, пострадавшего больше морально, чем физически, - в нем Ушаков без труда узнал сигаретного делягу Дона Педро. Его укололи транквилизатором, и он сидел в машине, глубоко дышал, время от времени с силой зажмуривал глаза и ударялся лбом о стекло. Личности погибших установили по водительским удостоверениям без труда - это были старые знакомцы - Колпашин и Глушко.
- Обоих не жалко, - в своей манере неприкрытого цинизма откомментировал Гринев.
"Я знал двух Фердинандов. И ни одного из них нисколько не жалко", - пришла в голову Ушакову цитата из Швейка.
- Давай, Толя, колись, - взялся за Дона Педро Гринев, присев рядом с ним на сиденье в "Скорой помощи" и, казалось, заполнив все оставшееся в салоне свободное пространство. - За что твоих братков в капусту покрошили? И кто?
- Я не знаю, - глубоко вздохнув, произнес Дон Педро. - Я ничего не знаю.
- Врешь, - констатировал, как врачи констатируют неприятный, хотя и не смертельный диагноз, Гринев. - Кстати, почему тебя-то не тронули?
- Я не знаю.
- В камере будешь вспоминать, - напирал Гринев.
- Я ничего не знаю! - завопил Дон Педро таким диким голосом, что Гринева тронул за локоть просунувшийся в машину врач и укоризненно покачал головой - мол, человек и так еле живой.
- Ладно, лечись, болезный. Еще переговорим, - кинул Гринев, выбираясь из машины.
Отойдя от " Скорой", Гринев сказал Ушакову:
- Сволочь. Как и все они. Бизнесмены, мать их! Опять перестрелялись. Сколько можно?
- Бизнес - дело суровое, - рассудительно заявил начальник уголовного розыска.
- Когда они все друг друга поубивают?
- Новые появятся, - заверил Ушаков.
Механизм закрутился. Сотрудники милиции и прокуратуры осматривали место происшествия, изымали гильзы, опрашивали окрестных жителей. Заградительные мероприятия ничего не дали - киллер исчез. И единственный способ его найти - танцевать от мотива. А мотивы бывают разные.
Глава 2
"ОТДАЙ БАБКИ"
Удар был глухим и безболезненным. Арнольд удержался на ногах. Мелькнула быстрая мысль, что не произошло ничего особенного. Он не понял, кто ударил. Звук выстрела и этот удар почему-то с трудом связывались в одно целое. Ведь выстрел - это обязательно острая боль, это хлещущая кровь. Вот только почему после этого удара мысли стали нечеткими и он никак не мог ухватить суть происходящего? И держаться на ногах было все тяжелее. Точнее - просто невозможно. Он видел, как приближается покрытый черным целлофаном мусорный бак. Видел смятую банку из-под пива, которую Глушак недавно швырнул сюда. Почему этот бак двигается навстречу и бьет, тоже безболезненно, в лицо?
А затем все уплыло окончательно в зыбкость и темноту… И вдруг он с удивлением увидел себя со стороны. Видел он и суетящихся, перепуганных людей. И был тоннель с матово-черными стенами, будто покрытыми пластмассой. Это никак не являлось галлюцинацией - он был уверен в этом. Тоннель затягивал в себя, и Арнольд мчался по нему. Мимо, как в метро, проносились стены, а впереди маячил свет будто следующей на перегоне станции. Свет был такой яркий, что, по идее, должен был бы выжечь сетчатку, но от него даже не было больно. Наоборот, он был приятен.
Картина эта виделась ему куда четче, чем тот покрытый черным целлофаном мусорный бак. Здесь однозначно была реальность. Была жизнь, пусть чужая и непонятная. И он подумал, что умирать не страшно.
А потом его дернули обратно, болезненно, как собаку, натянувшую крепкий поводок с железным, утыканным шипами ошейником. И от ощущения освобождения от оков не осталось ничего. Как же не хотелось возвращаться в только что оставленный мир боли и неподъемных проблем!
Очнулся он в машине "Скорой помощи", над ним колдовал врач, растирал, вгонял что-то острое в вену, впрочем, тоже совершенно безболезненно. Арнольд попытался что-то прошептать, но не смог и снова отключился.
Второй раз он пришел в себя на операционном столе. Над ним маячили лица, каким-то краем сознания он понял, что это врачи, но не мог понять, зачем они здесь и какое отношение имеют к нему. Он вообще не мог выстроить картину происходящего. На сей раз он провалился глубоко, в черноту.
Снова проснулся он, ощутив, что контакт с действительностью стал куда прочнее. И окружающий мир начал наполняться болью. Сначала тупой и глухой, ноющей, в ее колышащемся море он плыл куда-то. Постепенно боль локализовывалась в груди, правом боку и, толчками опоясывая все тело, отдавалась в голове и ноге. Вместе с болью возвращалось сознание.