– Ну, тогда нам ничего другого не остается, как отправиться на рыбалку, – насмешливо замечает один из них. – Похоже, в этих местах объявилась форель.
Конечно, это лестные слова, но они пропитаны едва прикрытым неудовольствием. По-моему, если я вмешаюсь в это дело по собственной инициативе, мне основательно будут совать палки в колеса.
Я перехожу на шутливый тон.
– Не стоит об этом столько говорить. Просто Старик, любопытный, как ласка, попросил меня поподробнее разузнать об этом деле. Есть что-нибудь новое об этих двух убийствах?
– Беспредельный ноль, – замечает Конруж. – А-а, мы надолго завязли в этом дерьме. Это одно из тех дел, где продвижение по службе не светит.
– Раздавим бутылочку? – предлагаю я. – Я вас всех угощаю, доблестные собратья.
Это их немного смягчает, и мы отправляемся в кафе на Большую площадь, которая находится на маленькой прилегающей улочке. Я заказываю виски для всех. Вышеупомянутый унтер-офицер Морбле после второго глотка начинает изводить всех своими разглагольствованиями.
– В этом деле нет ничего сложного, мои юные друзья. Нужно объявить в городе осадное положение. Основательно допросить всех жителей, дом за домом, не упуская ни детей, ни стариков, пока кто-нибудь не сознается. Клянусь вам, что, действуя таким образом, вы быстро добьетесь результата. Итак, господа, на карту поставлен престиж французской полиции! Наш долг – показать народу, что нельзя безнаказанно убивать тех, у кого хватило мужества изъявить желание стать нашим избранником.
– Кто этот старый хрен? – спрашивает один из инспекторов, указывая на унтера.
Экс-унтер дрожит от негодования. Я его успокаиваю.
– Знакомый по пансионату, – примирительно поясняю я коллегам. – Мы вместе кормимся в соседней харчевне.
– Одним словом, он тебе в срочном порядке заменил Берюрье?
– Что-то в этом роде.
Главный комиссар дергает меня за рукав:
– Скажи-ка, твое неофициальное участие, не является ли оно чисто приватным?
– Твой мизинчик оказался на длинных волнах, – соглашаюсь я. – Ты же знаешь, что я, как охотничья собака: как только где-нибудь появляется загадка, меня не удержишь.
– Ах вот как, – вздыхает главный. – Так вот, парень, разнюхивай по своему усмотрению и, если что-то узнаешь, сообщай мне. Я ничего не имел бы против твоего негласного сотрудничества.
Конруж в добром настроении! Он не без удовольствия готов воспользоватьс моими мозгами.
– А теперь в двух словах обрисуй мне ситуацию, – прошу я.
Мы уединяемся в конце стола, и он кратко меня информирует:
– Ровно семь дней назад, на следующий день после собрания избирателей, депутат от коммунистов, граф Гаэтан де Марто-и-Фосий был поднят с постели телефонным звонком. Он встал, чтобы ответить. Его камердинер, который занимался своими утренними обязанностями, услышал, как граф сказал: "Алло!" Он уловил несколько выстрелов, которые принял за выхлопы глушителя какого-нибудь грузовика. Двадцать минут спустя он понес своему хозяину завтрак. Завтрак солидный, ибо у графа был завидный аппетит: икра, копченый лосось, куриное желе, варенье из роз и бутылка домашнего вина. У него вывалился поднос из рук, когда он обнаружил лежащего в луже крови графа Марто-и-Фосий. Его правая рука все еще крепко сжимала телефонную трубку. Он схлопотал три пули в грудь. Все три попали в сердце. Все три выстрела были произведены менее чем с пятидесяти сантиметров – явное свидетельство того, что убийца находился в комнате. Но не было обнаружено ни следов, ни отпечатков. Никто не видел подозрительной личности в окрестностях. Подозрение пало на камердинера, но он в момент выстрелов находился рядом с кухаркой.
Что касается второго убийства, сегодня утром, он повторил мне лишь то, что рассказал почтальон Тюрлюрю. Жорж Монфеаль , кандидат от национального союза за республику, лег спать поздно после бурного собрания, которое проходило в зале для бурных собраний Белькомба-на-Му. На нем присутствовало с дюжину избирателей, в том числе его супруга, мать, тесть, сын, его садовник и прачка, друг детства, звукотехник, прислуга, безголосый оппонент и широкая публика. Он встал рано утром и написал тексты шести листовок и одной речи, после чего пошел принять ванну, в то время как члены его семьи занимались каждый своим семейным делом. Спустя час супруга Монфеаля, не дождавшись его выхода из ванной, постучала в дверь. Затем вошла и упала в обморок при виде ужасного зрелища.
– Значит, дверь ванной не была заперта изнутри? – удивляюсь я.
– Нет. Защелка была заблокирована уже несколько недель.
– И никто никого не видел входящим в дом?
– Нет. О, это не подарочек, дружище Сан-А!
– У тебя есть какие-нибудь предположения по поводу этих убийств?
– Какой-то чокнутый, вне всякого сомнения. В городе есть один свихнувшийся тип, которого разговоры о политике выводят из себя.
– Есть еще другие кандидаты на это место?
– У независимой партии всегда имеется свой кандидат.
– У претендента, наверное, сейчас от страха мошонка отвисла! – бормочу я.
– Еще бы! Заметьте, что отныне к нему приставлена охрана – три телохранителя, которые не отстают от него ни на шаг.
Я почесываю нос. Коллеги уже повторили несколько раз заказ, и тон разговора поднялся на октаву. Папаша Морбле продолжает расточать деловые советы "юнцам" современной полиции.
– Следует остричь всех женщин в округе, чтобы заставить их говорить! – утверждает он. – Эти шлюхи очень дорожат своими гривами.
Он гладит себя по черепу, столь же гладкому, как оливки, и продолжает:
– Что касается мужчин, я знаю два способа: мордобитие для робких и паяльная лампа для крутых. Начинать надо с мэра для примера, затем – муниципальный совет, влиятельные люди города. В общем – всех! Понадобится дополнительная рабочая сила, согласен. Но дело стоит того, чтобы привлечь весь личный состав.
Слушатели лишь посмеиваются и спрашивают у него, не согласился ли бы он оказать содействие.
– Само собой, – гордо заявляет Морбле. – Я даже готов заняться самыми несговорчивыми! С паяльной лампой я буду их допрашивать пачками по десять человек сразу!
Я оставляю его нести околесицу и продолжаю интервьюировать Конружа.
– Вернемся к первой жертве. Кто ему звонил в момент драмы?
Вопрос приводит его в замешательство.
– Не знаю. Когда камердинер обнаружил тело, связь была прервана.
– А ты пытался выяснить, откуда звонили?
– Я... То есть сейчас мы этим занимаемся. То, что он не задумывался над этой проблемой, видно так же хорошо, как двенадцатиэтажный дом в деревне.
– Нашли ли орудие преступления в первом случае?
– Там был использован принадлежащий графу револьвер. Он остался на месте преступления.
– Версия о самоубийстве исключается?
– Необязательно, только трудно представить типа, всаживающего себе в сердце три пули подряд. После первой же он вырубился бы и выпустил револьвер.
– Как сказать. Надо бы узнать мнение медицинского эксперта и баллиста. Если палец судорожно прижал курок, то пистолет может выстрелить несколько раз, прежде чем рука упадет.
– Ты забываешь, что граф не был левшой и что в момент наступления смерти он держал телефонную трубку в правой руке.
Последний аргумент меня убеждает.
– Согласен, сынок, это убийство. Ты уверен, что слуги не были в сговоре с убийцей?
– Два немощных старика, которые служат у графа сорок лет? Ты что, смеешься? Они его воспитали, этого Гаэтана, и они льют слезы, как будто убили их собственного сына!
Я встаю.
– Ты позволишь мне самому осмотреть место происшествия?
– При одном условии.
– Слушаю тебя, мой прекрасный Конруж!
– Результаты твоих наблюдений будут исключительно в моем распоряжении. Я не против, чтобы ты ел из моей тарелки, но при условии, что ты сам вымоешь посуду.
Я даю ему обещание и покидаю на цыпочках кафе, чтобы Морбле этого не заметил.
Глава III
Граф Гаэтан де Марто-и-Фосий, бывший коммунистический кандидат от Белькомба-на-Му, обитал в частном особняке XVIII века, расположенном в глубине приятного дворика, посреди которого булькает простатический фонтан, окруженный замшелым водоемом. Стены дома увиты более или менее девственным виноградом; ливанский кедр перед крыльцом и статуи Дианы насмешливо созерцают вас, поглаживая шеи своих козочек.
Крыльцо сильно выступает вперед, что объясняет прогрессивные взгляды усопшего. Я резко дергаю колотушку, которая как раз представляет собой молот (вырезанный местным умельцем с перевала Серпа), и дверь открывается. Меня встречает старикан с серой, морщинистой и изможденной горем физиономией. Он похож на беззубую, хорошо мне знакомую щуку (из нее сделали чучело в ресторане, который одно время был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины.
– Что угодно господину? – лепечут эти три четверти века преданной и верной службы.
Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться.
– Проводите меня на место драмы, – предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи.
В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их.
– Господин с брыжами – это прапрапрадед господина графа. Этот, с жабо, его прадед, который был другом Монгольфье , изобрел штопор с обратным винтом.
– А господин с бородкой? – обеспокоено спрашиваю я.
– Это Ленин, – отвечает слуга.
– Мне кажется, что в самом деле я его где-то видел. Ладно, объясните мне, как это произошло.
Он, должно быть, в совершенстве отработал свою версию, поскольку выдает ее, как герой-любовник Французского национального театра барабанит тираду Сида.
– У графа болела нога, и ему трудно было подниматься по лестнице, поэтому он оборудовал себе спальню в курительной комнате, примыкающей к библиотеке. В день убийства...
Новый приступ всхлипываний напоминает скрип ржавой, с трудом закрывающейся калитки.
– В день убийства, – продолжают полосатые мощи, – когда я готовил завтрак, я услышал телефонный звонок. Звонок прозвенел два или три раза. Потом граф снял трубку, и я услышал, как он сказал: "Алло!", ибо у графа, как у настоящего трибуна, был зычный голос.
– А потом?
– Потом раздались приглушенные выстрелы; честно говоря, мне показалось, что они исходили снаружи – иногда такой звук издают автомобили.
– Что дальше?
– Я приготовил поднос и направился прямо в комнату к графу. Я постучал. Он не ответил. Я осмелился войти. Комната была пуста, зато дверь, ведущая в библиотеку, была открыта. Я подошел к проему двери и увидел...
На сей раз его всхлипывания напоминают чиханье старой простуженной лошади.
– Что вы увидели?
– Господин граф лежал на этом вот ковре, который вы видите, около ножки стола. Он был весь в крови и держал телефонную трубку. Сам аппарат свалился со стола и лежал возле него. У господина графа были широко открыты глаза. Казалось, он смотрит на меня.
И он прикрывает свое изможденное лицо, напоминающее сушеный сморчок.
– Пока буду жив, у меня перед глазами будет стоять это зрелище.
– А дверь, ведущая в холл?
– Была закрыта.
– Мог ли кто-нибудь скрыться через нее?
– Конечно, поскольку мы были на кухне, Мариза и я. Только дверь холла выходит во двор, а там в это время находился садовник, который подстригал розы.
Я киваю.
– Есть другие выходы?
– Через кухню, но там были мы.
– Что вы предприняли, когда обнаружили вашего хозяина?
– Подбежал к окну и позвал садовника. Я попросил его срочно сбегать за доктором.
– Почему вы не позвонили ему?
– Потому что телефон был залит кровью... Потому что граф зажал трубку в своей бедной руке... И потом доктор Фюмляр , который был другом господина графа, живет как раз на противоположной стороне улицы.
– Что вы делали потом?
– Я пошел на кухню предупредить Маризу...
– Вы шли через холл?
– Да.
– И вы ничего не заметили?
– Ничего.
Я снова возвращаюсь в холл и внимательно его осматриваю.
– В общем, предположим, что убийца, после того, как выстрелил, прошел через холл и поднялся по лестнице. Мог он уйти в то время, когда вы возвращались в кухню, а садовник отправился за доктором?
– Конечно, – соглашается пикоподобный слуга, – только...
– Что только?
– Садовник, когда я ему сказал, что в графа стреляли, начал кричать и поднял на ноги весь квартал. Он еще не успел пересечь улицу, как сбежались люди...
Я недовольно соплю. Этот убийца-призрак определенно мне не нравится. У меня такое впечатление, ребята, что мы попали в какой-то роман Агаты Кристи, правда? Убийство хозяина в библиотеке, дряхлый старик слуга, садовник, подстригающий розы, старая кухарка на кухне и отсутствие улик – все это очень в духе моей знаменитой сосестры. Если когда-нибудь Агата удосужится пролистать это замечательное произведение, она подумает, что я забрался в ее малинник. Однако это не в моих правилах. Это тот самый случай, когда действительность превосходит вымысел, как сказал некто.
– Можно увидеть Маризу?
– Конечно, мне за ней сходить?
– Нет, я пойду с вами.
Я следую за ним по сырому коридору со вздувшейся штукатуркой. Мы входим в кухню размером чуть поменьше площади Конкорд. За обеденным столом бесконечно старая женщина чистит три червивые репы.
– Мама, – обращается к ней слуга, – вот полицейский.
– Это ваша мама? – поперхнувшись, спрашиваю я, косясь на старика.
– Да, – отвечает слуга. – Она поступила на службу к деду господина графа при короле Карле Х . Я ее называю "Мариза", ибо было бы неприлично называть кухарку "мама".
Я наклоняюсь к старухе. Она огромна, как орешек.
– Для нас большое горе, что убили этого мальчика, – произносит она голосом, напоминающим хлюпанье воды в сапогах.
– Кстати, а сколько лет было графу? – осведомляюсь я.
– Шестьдесят два года, – отвечает слуга.
– Что вы делали после того как сообщили маме?
– Мы вернулись на место...
– Где дверь служебного хода?
Он мне ее указывает. Вверху она застеклена. Я открываю ее и констатирую, что она выходит на старенькую улочку. Перед своей дверью работает бочар.
– Его расспрашивали? – указываю я на бочара.
– Да, – отвечает слуга.
– И он никого не видел выходящим от вас?
– Никого. Тем не менее он находился там, где вы его сейчас видите.
И тайна, дети мои, густеет, как застывающий холодец. Дело превращается в загадку закрытой комнаты. Мне доводилось иметь дело с загадками закрытых домов , но они не имели никакой связи (даже сексуальной) с загадкой данного убийства.
– Через какое время появился врач?
– Почти сразу же.
– А полиция?
– Спустя двадцать минут.
– Обыск в доме делали?
– Снизу доверху.
– И ничего не нашли?
– Ничего.
– Ваш хозяин не был женат?
– Нет.
– Наследники есть?
– Не считая маленькой ренты маме и мне, он все завещал компартии.
Я бросаю взгляд на часы. Кстати, о компартии – мне пора возвращаться к своей партии блюстителей порядка.
– Садовник живет в этом квартале?
– Нет, в окрестностях Верхнего Тюрлюрю. Как это забавно!
– И он сюда приходит сколько раз в неделю?
– Два раза в неделю, чтобы ухаживать за газоном.
– Его имя?
– Матье Матье.
– Вы заикаетесь или это двойное имя?
– Это его имя и фамилия.
– Хорошо. Благодарю вас.
Достойный слуга приободряется:
– Ах, господин полицейский, дай вам бог поймать преступника!
– Я бы ему глаза повыкалывала, – в душевной простоте утверждает Мариза, потрясая ножом.
Когда я возвращаюсь в бистро, вся моя теплая компания сидит в прежнем составе. Морбле так набрался, что объединенное министерство Возлияний и Самогоноварения вполне могло бы зачислить его в разряд своих исторических памятников.
Коллеги помогают мне погрузить его в машину, и я направляюсь в Сен-Тюрлюрю с головой, полной вопросительных знаков, все как один более или менее выдержанных в стиле Людовика XV.
По дороге Морбле объясняет мне, что мы, полицейские в штатском, всего лишь ничтожные шутники. Одна лишь национальная жандармерия способна разобраться в этом деле. Он расхваливает достоинства этого элитарного корпуса и начинает плакать от умиления.
Потом он засыпает, что является для меня добрым утешением.
Когда я объявляюсь в нашей гостинице, рыжая и потасканная горничная сообщает мне, что мама поднялась к себе переодеться к обеду, который вот-вот начнется.
Я решаю слегка перекусить, прежде чем нанести визит Матье Матье, Устраиваюсь за нашим столиком и извлекаю салфетку из роскошного бумажного конверта, как вдруг раздавшийся на террасе голос заставляет меня вздрогнуть.
– Послушайте-ка, инспектор х...! Нечего прятать червовую семерку, а то я заставлю вас проглотить все тридцать две карты без приправ!
– Но, друг мой, – протестует тонкий голосок обвиняемого, – вы ошибаетесь.
– Не смешите меня, у меня губы потрескались.
Я встаю, словно погруженный в гипноз. Этот голос, этот благородный и грассирующий голос существует в мире лишь в единственном экземпляре. И он принадлежит знаменитому Берюрье. Я выхожу на террасу и обнаруживаю моего приятеля, расположившегося за столиком напротив налогового инспектора. Он без пиджака, в рубашке (роскошной рубашке цвета голубой лаванды) и в подтяжках шириной с туалетное полотенце, на которых изображена взбирающаяся по лиане обезьяна. Старая шляпа надвинута до переносицы, он небрит, пахнет вином – Толстяк играет в белот. Мой приход не очень его впечатляет.