Ирен поспешила мне на помощь. После продолжительных усилий нам удалось водрузить его на обеденный стол. Прямо над сундуком горел газовый фонарь, отбрасывая свет на тускло поблескивающие шляпки гвоздей.
– Такое впечатление, что сундук бутафорский – ну прямо из "Венецианского купца", – заметила Ирен.
– Ага, только он такой тяжелый, будто сделан из свинца, – не сдержавшись, добавила я.
Рассмеявшись, Ирен взялась за разделочный нож и попыталась просунуть его в щель под крышкой. Все три пряжки проржавели, а ремни, продетые в них, оказались жесткими, словно китовый ус. Знали бы вы, сколько ногтей мы поломали, прежде чем вытащили ремни!
– Итак… – Ирен отвела непокорный локон, упавший ей на бровь. Элегантная дама, представшая передо мной утром, канула в небытие. Сейчас моя подруга больше напоминала перемазанную грязью прачку после долгого рабочего дня. – Итак! – повторила Адлер и рванула крышку.
Она не поддалась. Тогда моя подруга снова взялась за нож и, сунув его в щель, ударила по рукояти основанием ладони. Раздался резкий хлопок, и сундук распахнулся, изрыгнув облачко пыли.
– Похоже, ты как в воду глядела, – разглядывая содержимое, промолвила Ирен, не меняясь в лице. Мгновение спустя она зачерпнула пригоршню маленьких брусочков из серого металла.
– Свинец! – выдохнула я.
Хотя прочие предметы в сундуке оказались легче свинца, они были столь же загадочными. Мы обнаружили коробочку крахмала, связку ключей и кусочек овчины.
Ирен поскребла ножом один из брусков, будто чистила картошку, однако ее надежды не оправдались – перед нами и вправду был свинец, а не замаскированное под него золото.
– Поскреби еще и это, вдруг это Бриллиантовый пояс, – протянула я подруге длинную нить, на которую были нанизаны янтарные шарики.
Ирен поднесла ее к свету:
– Ручная работа, янтарь русский – не скажу, что я от него в восторге… За эту нить можно выручить пару фунтов…
– Ну просто находка века.
– Не язви, Пенелопа, это тебе не идет.
– А ты не расстраивайся. Тебе это тоже не идет.
– Хорошо, давай попробуем рассуждать. По какой-то причине старый Нортон потратил кучу сил, чтобы спрятать все это барахло. Только подумай, сколько дряхлому старику пришлось возиться с такой тяжестью. Значит, он преследовал некую цель.
– Да какую цель, Ирен? Приди, наконец, в себя! Ты еще не поняла, что Нортон был в маразме? Если у него когда-то и был пояс, Блэкджек просто позабыл, куда его спрятал. Все его жалкие старческие "сокровища" перед тобой.
– Думаешь, Нелл, эти предметы – память о прошлом? Овчина может символизировать адвокатский парик, а крахмал ассоциируется с жестким судейским воротничком.
– Не сомневаюсь, что эта нить некогда была ожерельем, которое он стащил у своей несчастной многострадальной жены.
– А свинцовые бруски? А ключи?
– Ключи отпирают дверь в загробный мир, в котором ему предстоит встреча с Создателем и суд за грехи. Быть может, Нортон мечтал о спасении. А свинцовые бруски символизируют тяжесть его грехов – как цепи, что сковывали призрак Марли .
– Превосходно, Нелл! Ты из этой дребедени способна соорудить целую проповедь, однако, боюсь, твои рассуждения чересчур логичны для лишившегося разума старика. Впрочем, ему хватило мозгов нагрузить сундук свинцом – в том случае, если пруд выйдет из берегов и размоет землю, сундук не всплывет, оставшись на дне… – Ирен хмыкнула и захлопнула крышку. – Ладно, будем думать. Лучше уж такая добыча, чем ничего. Она останется нам на память о том, как мы обошли мистера Шерлока Холмса. Быть может, когда-нибудь мы обнаружим еще одну находку, которая объяснит, в чем смысл всех этих вещей.
– Я пошла спать. – Неизменный оптимизм подруги порой выводил меня из себя. – Быть может, ночью прилетит добрая фея, которая превратит янтарь в бриллианты.
Прежде чем задернуть занавески, я бросила еще один взгляд на Ирен. Моя подруга стояла, склонившись над безобразным сундуком и задумчиво разглядывая его, словно Гамлет череп Йорика. Мне подумалось, что наша находка поведает ей не больше, чем череп шута – принцу датскому.
Наутро сундука на столе уже не было. Насколько я понимаю, Ирен спрятала его у себя в спальне под грудой барахла. Больше она никогда о нем не упоминала, однако я знала, что она ни на мгновение не забывала о нем.
Глава тринадцатая
Поразительное предложение
Одна из особенностей жизни заключается в том, что необходимое порой становится лишь желаемым, а желаемое – необходимым. Этот закон неумолимо действовал и в самых известных любовных драмах, которые когда-либо знала человеческая история, и он же определял повседневные привычки даже предельно неромантичных людей.
Чего я только не пережила за четыре года знакомства с Ирен Адлер! Мне неоднократно довелось испытать и удивление, и потрясение, и самые неожиданные повороты в собственной жизни. Мы жили в бедности, но при этом непринужденно, как богема. Забавно, что этим словом, которым французы называют цыган, теперь в насмешку стали именовать людей искусства, не стесняющих себя следованием нормам и правилам. Хотя Ирен неумолимо карабкалась вверх по карьерной лестнице и теперь часто пела в операх, ей по-прежнему не удавалось подкрепить финансовой обеспеченностью свою необоримую тягу к независимости.
Наша квартира вполне нас устраивала, хотя мы давно могли перебраться в жилье поприличнее. Гардероб Ирен стал куда разнообразнее и богаче, мою подругу узнавали все чаще, но мы не видели необходимости в переезде, оставаясь вполне довольными нашим домом и соседями. Со временем мне даже стали нравиться итальянские серенады уличных торговцев. Более того, несмотря на то, что я всегда была далека от музыки, у меня начал развиваться музыкальный слух.
Ирен по-прежнему с охотой бралась за разные головоломные задания и порой даже выполняла их. Я трудилась и дальше, с гордостью нося звание машинистки. Слово, обозначавшее мою профессию, было новым и отчасти напоминало мне суффиксом "пианистку" или "артистку", что, признаться, доставляло мне определенное удовольствие (впрочем, я тут же напоминала себе о существовании и других слов с подобным суффиксом, куда менее приятных, например "атеистка", что сразу же усмиряло мою гордыню).
При этом надо понимать, что Ирен была артисткой, представительницей богемы, вольной птицей, а себе я отвела роль летописца. Однако, несмотря на эту роль, за время нашего с ней знакомства я избавилась от многих навязанных мне в детстве предрассудков и не раз удивила не только подругу, но и саму себя.
Впрочем, ничто не предвещало череду событий, ставших испытанием моей решительности и верности, начало которой было положено дождливым мрачным октябрем 1885 года.
Сперва все выглядело достаточно невинно. Я никогда не забуду те мрачные пасмурные дни, постоянный туман и вечную серую пелену дождя. Хотя я неизменно каждым вечером оставляла туфли сушиться у очага, они практически постоянно были мокрыми. На меня сыпались заказы. С Ирен мы практически не виделись, встречаясь лишь изредка и ненадолго, когда каждой из нас снова нужно было куда-то бежать. "Как корабли в Атлантическом океане", – шутила подруга.
Однажды в четверг, когда день клонился к вечеру, я сидела у камина и грела ноги, затянутые в мокрые чулки. Неожиданно в квартиру влетела Ирен. От нее тянуло влагой и холодом. Не снимая шляпы и перчаток, она швырнула свою незаменимую муфту так близко к огню, что она непременно вспыхнула бы, не успей я вовремя ее подхватить.
– Да пусть она хоть в пепел обратится, черт с ней! – вскричала Ирен. – Если дело выгорит, я еще десять таких же куплю! – Не в силах скрыть возбуждения, она принялась ходить по гостиной, пытаясь распутать узел на связке бумаг, которую принесла с собой.
– У тебя же сапожки мокрые, – всплеснула я руками, – их сушить надо! Садись давай, сейчас я тебе чайку…
– Да к черту этот чай! К черту сапожки! Теперь я буду носить лишь хрустальные туфельки!
Подруга кинулась к пианино и, устроившись за ним удобнее, положила руки на клавиши.
– Ирен, ты что, сошла с ума? – с ужасом спросила я, поднимаясь.
– Нет, мне просто повезло. Очень повезло. Ты посмотри, музыка, написанная рукой самого композитора. Слушай!
Она разложила листки с нотами и вскоре заиграла приятную живую мелодию.
– Миленько. Народные мотивы…
– Именно так, моя дорогая Нелл. А теперь попробуй догадаться, из какой страны композитор.
– Он не англичанин? Тогда… тогда, пожалуй, немец.
– Почти угадала. Давай посмотри слова песни…
Я подошла и, надев пенсне, наклонилась к нотам:
– Какой странный язык. Сплошные согласные. Если бы меня попросили набрать такой текст, я бы сошла с ума. Это не немецкий. И даже не голландский.
– Это чешский, – торжествующе заявила Ирен, хотя причина ее радости пока оставалась для меня загадкой.
– Чешский? И кому взбрело в голову писать песни на чешском?
– Мистеру Антонину Дворжаку, знаменитому чешскому композитору – вот кому. И я буду их петь. Ну, по крайней мере, одну из них.
– Но ты же не говоришь по-чешски.
– От меня и не требуется говорить на этом языке. Мне надо на нем петь.
– И как тебе удастся выговорить такое? Это же невозможно!
– Я нашла чешского скрипача, и он мне написал транскрипцию. Мне надо все выучить к воскресенью. Я выступаю на концерте в честь мистера Дворжака в квартире Генри Литтлтона . Для меня это не просто огромная честь, но и небывалый шанс заявить о себе.
– А почему тебе об этом сообщили так поздно? Я бы на такое ни за что не согласилась. Как ты собираешься в столь ничтожный срок выучить новую песню на незнакомом тебе языке?
– Все дело в практике. Повторение мать учения, – твердым голосом ответила Ирен. Таким тоном она обычно разговаривала во время уроков с безнадежно бездарной Софией. – Надеюсь, тебе есть чем заняться завтра и послезавтра, в субботу. Времени у меня действительно мало, а работы – масса. Думаю, мне придется дневать и ночевать за этим бедным пианино вплоть до воскресенья.
– Тогда я и вовсе глаз не сомкну, – сказала я. – Я могу чем-нибудь тебе помочь?
– Ты умеешь шить?
– Естественно, умею… – Ахнув, я села в кресло: – Поняла. Мало того, что тебе к воскресенью требуется выучить новую песню, а заодно и чешский язык, тебе еще нужно новое красивое платье. Я сделаю все, что смогу. Что-нибудь еще?
Ирен пропела длинную фразу на каком-то тарабарском языке с кучей шамкающих звуков, отчего мне показалось, что рот моей подруги набит картошкой.
– Скажи, что я пою так, словно чешский мой родной язык. Больше мне ничего от тебя не нужно.
– Ирен, дорогуша, для меня что чешский, что венгерский – все едино.
С этими словами я умчалась по делам в б́ольший и безгранично более понятный для меня мир.
* * *
К воскресенью мне казалось, что еще вот-вот – и по-чешски заговорю уже я. В ходе воскресного концерта должны были исполнять "Цыганские мелодии" Дворжака, сочинение, включавшее семь песен. Ирен досталась четвертая по счету песенка под названием "Když mne staŕa matka". Передать, как это название звучало, – выше моих сил. Я вообще не понимала, как можно говорить на этом языке, а странные значки над буквами больше всего напоминали мне дохлых мух. По словам подруги, название переводилось как "Помню, мать, бывало, мне песню напевала". В принципе, я поверила бы в любой вариант перевода, в том числе и "Помню, пением своим Ирен спать мне не давала".
При этом, надо отдать должное, к Дворжаку следовало относиться серьезно и без насмешек. За последние несколько лет чешский композитор приобрел в Лондоне феноменальную известность. Я знала из газет, что публика очень тепло принимает его оперы, поэтому восторг Ирен мне был вполне понятен. Поддержка Дворжака могла сотворить чудеса, особенно учитывая тот факт, что композитор перебрался в Соединенные Штаты, сочтя оперный мир Лондона слишком скучным.
Ирен настояла на том, чтобы я непременно отправилась с ней на воскресный частный концерт. Положа руку на сердце, я бы предпочла бы остаться дома. Я страшно не люблю волнений и переживаний, а на этот раз мне искренне казалось, что Ирен поставила перед собой непосильную задачу. Мне страшно не хотелось становиться свидетельницей ее неудачи.
Подруга вручила мне свое лучшее темно-синее муаровое платье и попросила отпороть всю украшавшую его мишуру. Я принялась за дело. Оборки, рюши и тесьма змеями летели на пол, свиваясь у моих ног под аккомпанемент песни, которую лично моя мать никогда мне не напевала. Я наконец поняла, почему львиная доля опер исполняется на итальянском и французском, – эти наречия куда красивее и богаче на гласные. Однако, несмотря на все трудности, Ирен медленно, но верно осваивала песню на языке, представлявшем собой невообразимую кашу из согласных звуков; более того, у нее получалось исполнять мелодию с достоинством и чувством.
Несмотря на заметный прогресс с песней, я очень беспокоилась, что мне не удастся закончить в срок наряд Ирен. Когда я спросила, чем оторочить платье, Ирен отмахнулась:
– Импровизируй, Нелл. Когда нет времени, спасает только импровизация.
Воскресным утром в одиннадцать часов она отмела мои последние предложения по украшению ее наряда, решив ограничиться лишь белым кружевным воротником и такими же манжетами. Хотя ткань смотрелась дорого, а кружево было тонким и изящным, Ирен в своем наряде немногим отличалась от хорошо одетой служанки.
– Когда-то простое черное платье сослужило Лилли Лэнгтри отличную службу, – утешила меня подруга. – Темно-синий цвет – двоюродный брат черного, а мистер Дворжак человек простой. Мы же все-таки будем исполнять песни в народном стиле.
Стоял серый день. Мы сели в экипаж, черный и мрачный, как мои предчувствия, и отправились домой к мистеру Литтлтону. В кои-то веки моя одежда превосходила по красоте наряд Ирен. На концерт я облачилась в парадное платье светло-бежевого оттенка, отороченное янтарным бархатом, некогда добытым Ирен в универмаге Уитли. Платье принадлежало Ирен, но она разрешала мне его надевать по особым случаям. Рукава были для меня непривычно короткими, по локоть, а вырез – узким, с белопенным кружевом по краям.
Таким образом, на этот раз, в виде исключения, я играла роль павлина, а Ирен – обычной галки. Это обстоятельство в сочетании с поспешной подготовкой к выступлению подруги доставляло мне особое беспокойство.
Ирен ждали. Меня представили как ее подругу. Просторная квартира мистера Литтлтона была обставлена антикварной мебелью XVIII века. В представлении собиралось участвовать много певцов. Я с нетерпением ждала, когда стихнут разговоры и наконец рассядутся все гости.
Песни объявлялись по очереди, и каждое из названий было непроизносимым. Все исполнители, кроме Ирен, были мужчинами. Один певец сменял другого, а я, тиская от волнения ручку сумочки, все ждала, когда настанет черед моей подруги. Музыка и песни были достаточно приятными, хотя и отличались от наших английских деревенских напевов. Беда была в другом: певцы исполняли их в скованной оперной манере, которая совершенно не подходила для такого жанра. Это представлялось очевидным всем, несмотря даже на то, что песни были на чешском, которого никто не понимал.
Катастрофа. Именно это простое слово крутилось в мозгах. У меня разболелась голова, а оголенные руки и шея, непривычные к открытым нарядам, начали мерзнуть. Интересно, неужели остальные присутствующие здесь дамы, одетые схожим образом, мучаются не меньше меня?
Наконец объявили песню Ирен. Я услыхала знакомое название, и у меня внутри все сжалось. Подруга, сидевшая в первом ряду, встала и заняла место у изгиба рояля. Аккомпаниатор замер в ожидании ее сигнала. Повисла тишина, в которой явно чувствовалось нетерпение, охватившее публику.
"Ну почему мы не оторочили платье бахромой? У нас же было время!" – мысленно простонала я. Слишком поздно. Уже ничего не поделаешь. Выхода нет. Все пропало.
Ирен кивнула пианисту, вздернула подбородок и запела. Несмотря на то что пела она не в полную силу, подобная сдержанность лишь подчеркивала грусть, заключенную в незнакомых словах, а ее печальное контральто великолепным образом сочеталось с музыкой.
Только теперь я поняла, что выбор наряда безупречен. Белоснежный воротничок и манжеты привлекали внимание слушателей к выразительному лицу и рукам певицы, а темно-синяя муаровая ткань платья служила своего рода занавесом, на фоне которого с экспрессией, с чувством, не требующим перевода, сжимались и разжимались бледные пальцы.
Ирен выступала последней, и день клонился к вечеру. В зале сгустились сумерки, и пламя свечей покачивалось, словно в такт музыке, отбрасывая мягкий желтый свет на лицо Ирен.
После того как она замолчала, несколько секунд висела тишина. Когда же люди поняли, что песня подошла к концу, зал взорвался шквалом аплодисментов. Я вскочила, вне себя от восторга, хлопая в ладоши, смеясь и плача одновременно, однако не привлекла тем самым к себе никакого внимания – таких как я было много.
Ирен с достоинством кивнула и, опустив взгляд, скользнула на свое место. Я бросилась было к ней, но меня опередил низенький толстый джентльмен, в лучистых глазах которого стояли слезы.
– Пре-вос-ход-но, пре-вос-ход-но, – бормотал он. Схватив Ирен за руку, он принялся энергично ее трясти. – Когда я вас слышать в "Савое", я думал, вы можете подходить к этой песне. Обычно я делаю предпочтение тенору или баритону. Вихляющееся контральто сильно убивает песню, там слишком часто надо использовать… как же это… по-итальянски это называется portamento . Вы меня понимаете?
– Si , – быстро ответила Ирен по-итальянски, с необычной для нее скромной улыбкой. – Вы совершенно правы, я тоже считаю, что каждый звук и каждая нота должны звучать как можно четче. Излишнее глиссандо между ними – ни к чему. Скажите, мистер Дворжак, как вы находите мой чешский? Он сносен?
– Сносен? Это значит?.. – Композитор растерянно посмотрел по сторонам.
– Приемлем, – подсказал какой-то джентльмен.
– Он пре-вос-хо-ден, – расцвел Дворжак и замахал рукой в знак того, что Ирен не о чем беспокоиться. – Пока мое слово что-нибудь значит, вы будете единственной женщиной, которая поет мои песни. Нам надо говорить с вами позже. Адлер… – задумчиво промолвил он и прищурился: – Я знаю, вы американка. Но Адлер – немецкая фамилия, так?
Ирен тут же замкнулась, как это с ней обычно происходило, когда кто-нибудь, включая меня, начинал расспрашивать о ее прошлом.