Я уже выплакала все слезы, поэтому, дочитав письмо, подняла взгляд на Нортона с улыбкой. Годфри не разделял моего спокойствия. Неожиданный прощальный жест моей подруги смутил его до глубины души, и теперь он даже не знал, что и думать о ней. Он выглядел настолько по-мальчишески озадаченным, что мне захотелось потрепать его по волосам, как я это обычно проделывала с воспитанниками, когда они сталкивались с непредвиденными сложностями. Конечно же, в данном случае я не могла позволить себе подобной вольности.
– На черта ей это? – резко спросил он. – Если Бриллиантовый пояс существует и его можно отыскать, за него можно выручить бешеные деньги. Что она на самом деле задумала?
Годфри все не умолкал, продолжая гадать и строить разные предположения, но так и не смог найти объяснение поступку Ирен. Если моя подруга своей неожиданной щедростью хотела лишить Нортона душевного равновесия и покоя, то ей это удалось.
Я сдержала улыбку, решив, что работнице не следует ставить себя выше работодателя и прерывать поток его вопросов:
– Прошу прощения, мистер Нортон, вы не могли бы снять со стола сундук? Я знаю, он ужасно тяжелый, но, если вы выполните мою просьбу, я смогу перепечатать документы, которые под ним лежат.
Молодой адвокат расхохотался, а я засмеялась вслед за ним, подумав, что, наверное, Ирен сейчас вспоминает о своем подарке Годфри и тоже хохочет.
Глава четырнадцатая
В моей жизни появляется Казанова
Отъезд Ирен Адлер особенно сильно отразился на моем дневнике. Начиная с двенадцатилетнего возраста я записывала в дневник все до мелочей, полагая, что в старшем возрасте чтение этих тетрадей будет для меня поучительным занятием, и они, в своем роде, послужат иллюстрацией моего нравственного совершенствования.
Из-за отъезда Ирен я проводила вечера одна и, решив воспользоваться возможностью, стала перечитывать старые записи. Не берусь утверждать, что они действительно свидетельствовали о моем духовном росте, скорее наоборот: знакомство с Ирен вынудило меня свернуть с прямой проторенной дорожки, уготованной мне моим воспитанием.
Дневники, охватывавшие период нашего знакомства с Ирен, пестрели именами знаменитостей, названиями разных мест и описаниями всяких увлекательных событий. Чтобы вместить все подробности истории о крестике Оскара Уайльда, дела о злом савояре и прочих наших приключений, мне часто приходилось вылезать на золоченые поля.
До встречи с Ирен записи в дневнике были краткими и, боюсь, невероятно скучными. Теперь, с ее отъездом, передо мной встала задача наполнить мои дни чем-то стоящим, тем, о чем имеет смысл писать.
Я продолжала поддерживать отношения с более-менее благовоспитанными представителями театральных кругов. Эти славные люди, то ли по просьбе Ирен, то ли по собственной воле, очень старались, чтобы я не скучала в одиночестве.
В результате подобных встреч, пусть и редких, мой дневник пополнился удивительными записями о той невольной роли, что я сыграла в ухаживаниях Оскара Уайльда, о малоприятном знакомстве с гипнотизером из Мэйфера и прочих событиях, которые находятся за рамками данного повествования.
Больше всего мне было приятно посвятить освободившееся время добрым делам. Я стала преподавать Софии и ее друзьям английский язык. Каждый вторник на два часа стайка проказников собиралась у меня в квартире, всякий раз опустошая мои запасы горячего шоколада. Вдохновленная бесстрашием Ирен, я стала помогать и Армии Спасения в Уайтчепеле, где доподлинно узнала, что такое настоящая нищета и крайнее отчаяние. Если бы у меня был литературный дар, увиденного с лихвой хватило бы на десяток романов в духе Диккенса.
Несмотря на всю бурную деятельность, что я развернула, самым светлым моментом в моей жизни были письма Ирен. В каком-то смысле, несмотря на то что голос подруги доносился из невообразимой дали и был едва слышным, она продолжала оставаться неотъемлемой частью моей повседневной жизни. С самого начала я пересказывала кое-что из ее писем Годфри Нортону, с которым мы общались каждый день. Делала я это, с одной стороны, из желания пообщаться с ним, а с другой – потому что мне хотелось развеять его подозрения.
– Ну как, есть какие-нибудь вести от вашей подруги? – обычно спрашивал он. – Она не интересовалась, разгадал ли я тайну сундука?
– Нет. Она даже не спрашивала, как вы восприняли ее подарок. Поймите, Бриллиантовый пояс ее больше не интересует.
– Сомневаюсь.
Я поставила перед ним чай, и адвокат, отодвинувшись от стола, принялся барабанить пальцами по столешнице из красного дерева:
– Я так понимаю, ей нравится в Италии?
– Там теплее. Лондон с его вечными туманами, дождями и холодом – не самое подходящее место для оперной певицы.
– Ну да, разумеется. И как у нее там дела?
– Ей предстоит многому научиться, она же новичок в "Ла Скала". Думаю, она всех очарует, дайте только время. Никто не может противостоять ее обаянию, – с уверенностью заявила я.
– Так уж и никто?
– Считаете себя исключением?
– Вынужден признать, что ее широкий жест перед отъездом стал для меня неожиданностью, – проворчал адвока. – Впрочем, похоже, подобные поступки ей свойственны.
– Мистер Нортон, я видела, как вы выступаете в Королевском суде. Вы выглядите очень благородно и величественно в вашей мантии и в парике, однако вы не меньше Ирен склонны к жестам, как минимум столь же широким.
– Вы действительно так полагаете? – Адвокат подался вперед и посмотрел на меня: – А вы безжалостны в своей наблюдательности. Я прав, мисс Хаксли?
– Как и большинство людей, я предпочитаю, чтобы обо мне судили другие, – скромно ответила я.
– И что же вы скажете о вашей подруге?
– В своих суждениях об Ирен я не могу оставаться беспристрастной, но это не значит, что я слепа.
– Занятно, занятно, – отвечал в подобных случаях он.
Расспросы Годфри не прекращались. В итоге я начала брать с собой письма Ирен и зачитывать понравившиеся мне отрывки. Вскоре у нас появился своеобразный еженедельный ритуал – пить чай и читать очередное длинное письмо от моей подруги.
– Как вы думаете, мисс Хаксли, мне когда-нибудь удастся разгадать тайну этого чертового сундука? – откидываясь в кресле, часто спрашивал Годфри, сцепив на затылке руки и устремляя взгляд на кружево из ветвей деревьев в окне.
Любое упоминание об Ирен заставляло его снова возвращаться в мыслях к доставшемуся от отца загадочному наследству и, разумеется, к Бриллиантовому поясу.
– Даже не знаю, мистер Нортон. Вам что-нибудь удалось узнать?
В этом случае он устремлял на меня пристальный взгляд ясных глаз, от которых практически ничего не ускользало:
– Я в процессе.
Конечно же, он не совсем мне доверял. Я была в курсе всего, что касалось работы, однако, как только речь заходила о его семье, Ирен или пропавших бриллиантах, Годфри тут же замыкался.
Одним весенним утром я влетела в кабинет в веселом, приподнятом настроении, обнаружив, впрочем, адвоката в самом мрачном расположении духа.
– Насколько я могу судить, ваша подруга по-прежнему любит бриллианты. – С громким хлопком он швырнул утренний выпуск "Дейли телеграф" на кипу документов, перехваченных алой лентой. Газета была как раз сложена на статье, привлекшей внимание Годфри. В глаза сразу бросался изумительной красоты набросок портрета Ирен в вечернем платье, выполненный каким-то неизвестным мне итальянским художником.
Под портретом чернел заголовок: "Усыпанная бриллиантами американская певица, недавно прибывшая из Лондона, заменяет на сцене Ла Кальверати в опере Россини "Ла Ченерентола"". Подзаголовок, набранный шрифтом поменьше, гласил: "Оперную диву охраняли три сыщика из агентства Пинкертона".
– Но ведь это же превосходно! – Присев, я принялась читать статью. – Послушайте, что здесь написано: "Благодаря очаровательному, на грани контральто голосу мисс Адлер, образ Золушки, роль которой, как правило, достается актрисам с меццо-сопрано, заиграл новыми гранями. Остается лишь сожалеть, что голос такого тембра столь редко звучит на оперной сцене"…
Дальше я читала уже про себя, а Годфри, многозначительно побрякивая чашками, принялся готовить чай. Как правило, этим занималась я, однако на этот раз, обрадованная великолепными новостями, я решила уклониться от исполнения своих обязанностей. Наконец адвокат подошел ко мне с двумя чашками горячего чая. Поставив одну передо мной, он обхватил ладонями вторую и присел на край заваленного бумагами стола.
– Только послушайте! – воскликнула я. – Насколько я понимаю, эта опера – итальянская версия волшебной истории про Золушку… Да Ирен сама как эта бедная девчушка из сказки – прямо из грязи прыгнула на бал в наряде, усыпанном бриллиантами: "Превосходная колоратура мисс Адлер добавила новые краски обворожительному, чарующему и, увы, незаслуженно забытому шедевру Россини. И даже россыпь бриллиантов, которые красавица надела для сцены на балу, не смогли затмить огонь страсти ее голоса, всю силу которого она продемонстрировала в последнем, особенно сложном рондо "Рожденная для грусти"". Годфри, да это же оглушительный успех!
– Да, вот она и вышла на большую сцену, – промолвил в ответ он.
– Правильно, она же ради этого и поехала в Италию!
– Теперь понятно, почему у нее пропал интерес к Бриллиантовому поясу и она отдала мне отцовский сундук. – Мне показалось, что в голосе молодого человека зазвучали нотки обиды. – Разве все это может сравниться с воздыхателем, который… – Взяв газету, он прочитал сквозь зубы: – "…усыпал ее с ног до головы бриллиантами".
Мистер Нортон встал и подошел к окну, сделавшись похожим на прокурора, допрашивающего в суде свидетеля обвинения:
– Я знаю, мисс Хаксли, что вы искренне восхищаетесь женщиной, некогда деливший с вами кров. Мне очень не хочется будить в вас воспоминания о вашем покойном отце, однако не кажется ли вам, что на моем месте он сказал бы вам, что вы творите себе кумира? Подавляющее большинство актрис и оперных певиц надевают на сцене настоящие драгоценности, чтобы продемонстрировать благоволение воздыхателей, состязающихся между собой за их расположение. По всей видимости, доблестная Ирен Адлер вновь одержала победу в чем-то гораздо менее достойном, чем театральная карьера. Она продалась ради шумихи в прессе. Драгоценности, вне всякого сомнения, являются подарком богатого поклонника, получившего взамен от мисс Адлер… подарки несколько иного рода.
Мистер Нортон стоял ко мне спиной, поэтому я не могла разглядеть выражение его лица. Я видела лишь ладони за спиной, которые сжимались и разжимались, выдавая переполнявшие молодого адвоката чувства. Ирен на моем месте нанесла бы ответный удар, мурлыча, словно кошка. Мне же едва удалось скрыть свое негодование. Стараясь говорить как можно более спокойно, я бросилась в атаку:
– Конечно, эти бриллианты нельзя назвать обычной мишурой. Они наверняка стоят безумных денег… – Набрав в грудь побольше воздуха, я прочитала вслух: – "Две тысячи камней сплетаются в изумительное кружево, которое тянется от правого плеча к левому бедру и украшено роскошным цветком в виде розы, также выполненном из бриллиантов…"
– Подобное украшение стоит целое состояние, – отрывисто заметил Годфри. – И как вы думаете, откуда оно у нее?
– От поклонника, – с неохотой признала я.
– Богатые поклонники – как стервятники: где один, там и вся стая.
– Вам виднее, мистер Нортон, вы куда опытнее меня. Однако нельзя отрицать, что Ирен несказанно повезло. Думаю, ни один дебют не привлекал такого внимания прессы. При этом отзывы просто превосходные.
– Отзывы! – Годфри повернулся и вперился в меня горящим взглядом, словно я была свидетельницей в суде. Если бы я не знала мистера Нортона, я бы непременно оробела. Однако, помимо того, что я помнила Годфри и в другом, гораздо более приятном расположении духа, у меня в рукаве имелся туз, который я собиралась пустить в ход. – В подобных обстоятельствах вы все же придаете значение отзывам, мисс Хаксли? Вы меня поражаете.
Я улыбнулась. Я еще никого ни разу не поражала. Теперь я понимала Ирен: чувство, которое я испытала, было довольно приятным:
– Честно говоря, я не вижу в поступке Ирен ничего дурного. Как раз наоборот, с ее стороны было очень умно подобным образом привлечь внимание к своему дебюту. Учитывая ее стесненность в средствах…
– Это если забыть о богатых поклонниках!
– Ну… да.
Годфри Нортон замер, потрясенный тем, что я продолжаю защищать подругу. Я с восхищением смотрела на него. Он так и полыхал от гнева, а глаза метали молнии. В ярости он был особенно хорош собой.
– Так вы знаете, кто осыпал ее бриллиантами, – резко произнес он, сменив тактику. – Насколько я понимаю, вы ничуть не удивлены произошедшим.
– Вы меня раскусили, мистер Нортон, – склонила голову я. – Богатого поклонника Ирен зовут мистер Тиффани. Это американский ювелир.
– Что?! – Мое признание, подтвердившее его подозрения, возмутило Нортона еще больше.
Я почувствовала себя кошкой, играющей с послушной мышкой. Ощущение было пьянящим.
– Как вы, леди столь твердых нравственных принципов, можете водить дружбу с такой… авантюристкой? – спросил мистер Нортон чуть тише, но с куда большим презрением в голосе.
– Как человек, о чьей собственной матери ходили столь вздорные, нелепые сплетни, может так заблуждаться в своих суждениях о другой женщине? – еще тише спросила я.
Некоторое время мы смотрели друг на друга. Постепенно с лица Годфри исчезло выражение ярости и недоверия, а черты моего лица смягчила улыбка.
Неожиданно он резко опустился в кресло:
– Боюсь, я был слишком поспешен и, не подумав, наговорил глупостей. Непозволительная ошибка для моей профессии. Наверное, я чего-то не знаю. Так развейте тьму моего неведения, мисс Хаксли.
Я снова взяла в руки газету. Набросок был просто великолепен. Ирен выглядела на нем гораздо привлекательней Лилли Лэнгтри. Бриллианты, сверкавшие на ее платье, лишь подчеркивали красоту моей подруги. Однако Ирен на рисунке казалась далекой, словно серебристо-голубая Венера на вечернем небосклоне.
– Внешний вид, мистер Нортон. Вам нужно кое-что о нем знать, – промолвила я, разгладив газету, – Ирен бедна, как и я. Она бедна, как была ваша мать, когда вместе с детьми ушла от вашего отца. Ирен не может состязаться со знаменитыми оперными певицами, усыпанными изумрудами, рубинами и сапфирами…
– Это еще почему? Она ничуть не уступает им в красоте. Это я никогда не пытался отрицать. Она достойна всеобщего восхищения.
– Но она никогда не станет соперничать с другими в красоте. По крайней мере, так, как она, на ваш взгляд, делает.
Годфри прищурился и скептически на меня посмотрел.
– Никогда, – твердым голосом повторила я, – и поэтому она выбирает другой способ. Я уверена, что она уговорила мистера Тиффани одолжить ей украшение, над которым несколько лет проработали его мастера. Во-первых, ювелир восхищается ею – ведь именно по его просьбе она занималась поисками Бриллиантового пояса; а во-вторых, он богат. Кроме того, он достаточно умен, чтобы понять, что поднятая шумиха подстегнет интерес к бесценным украшениям вроде того, что надела Ирен. Бриллианты вернулись мистеру Тиффани, а Ирен не ударила в грязь лицом, нарядившись для дебюта так, что ни в чем не уступила прославленным певицам, продающимся ради дорогих украшений. И что в этом такого плохого?
– Люди будут думать о ней дурно, – тихо проговорил Годфри и его светлые глаза потемнели, как случалось всякий раз, когда он погружался в мрачные воспоминания об оклеветанной матери.
– Ирен плевать на то, что о ней думают другие.
– Так может вести себя мужчина, но чтобы женщина…
– Вы правы, если речь идет об обычной женщине вроде меня, но Ирен никак нельзя назвать заурядной. Запомните это, мистер Нортон, или в противном случае будете часто заблуждаться на ее счет.
– Моя мать очень страдала, – неожиданно признался адвокат. – Конечно, на людях она не подавала виду… Да и при нас, мальчиках… Но я чувствовал, ощущал ее обиду от того, что она была вынуждена уйти от мужа… А потом это жуткое унижение в суде, когда все, что она заработала, досталось ему…
– Поверьте, мистер Нортон, я очень вам сочувствую. Нет ничего хуже, чем видеть, как дорогому вам человеку отказывают в правосудии, вымарывают перед всем миром в грязи… Именно поэтому я не могу позволить вам дурно думать об Ирен, по крайней мере в том ключе, в котором думаете вы…
– Но так будут думать другие. Вы же не можете столь пылко защищать честь Ирен перед каждым человеком.
К счастью, мне удалось не покраснеть от такой похвалы, которая, однако, не сумела меня отвлечь от темы.
– В таком случае мне плевать на других. Я работаю у вас, мистер Нортон. Если вы будете дурно думать об Ирен, мне придется прекратить наше сотрудничество. Я не могу объяснять мотивы каждого ее поступка, однако смею заверить вас в том, что она никогда не продастся, пусть даже на посторонний взгляд все выглядит иначе.
– Надеюсь, ваша вера никогда не подвергнется испытанию, – промолвил Годфри и встал. – Чем искреннее веришь, тем больнее потом расставаться с иллюзиями. Чай остыл, ну и ладно, все равно он у меня получился дрянным. Быть может, вы хотите взять себе эту газету на память?
– Буду вам признательна, если вы, конечно, не хотите оставить ее себе, в качестве напоминания о неверных выводах… – Я замялась.
– Нет-нет, – замахал рукой адвокат. – Вы мне преподали хороший урок, я сделал выводы. Постоянно иметь при себе напоминание о собственной ошибке… Это излишне.
Вернувшись вечером домой, я вырезала из газеты портрет Ирен и вклеила его себе в дневник. Набросок занял почти всю страницу, избавив меня от необходимости писать о непростом дне. Я была не уверена в том, что мне удалось убедить мистера Нортона. Несмотря на его ум, в силу молодости ему было трудно изменить предвзятое мнение. Кроме того, ему была неведома подлинная сила веры. Например, Джаспер Хиггенботтом, несмотря на краткость нашего знакомства, ни разу не разочаровал меня своим поведением, и я не испытывала ни малейших сомнений в том, что он по-прежнему ведет себя столь же достойно, вне зависимости от того, где сейчас находится – в Африке или уже на Небесах. Вскоре я получила письмо от Ирен, из которого узнала, что все произошло именно так, как я предположила, в результате чего я стала чувствовать себя настоящим сыщиком-детективом.
Мне сложно сказать, сумела ли я изменить мнение Годфри об Ирен. Наверняка можно сказать только одно: после нашего разговора он стал относиться ко мне иначе. Он начал советоваться со мной о своих клиентах. С одной стороны, я была лицом незаинтересованным, а с другой – адвокат теперь признавал, что я наблюдательна. Он даже попросил меня вести записи бесед с клиентами, и, услышав его просьбу, я едва смогла скрыть улыбку.