Полковник оказался крупной штабной птицей из Берлина, а в размокших немецких планшетах нашли важные документы. Комдив лично приколол Ворону очередной орден, недавно введенную солдатскую "Славу" третьей степени, и снова угостил его спиртом из своей фляжки.
На Дунае, уже в Австрии, на разведбат навалились превосходящие его по численности вдвое власовцы, прорывавшиеся к американцам на Запад. Поняв, кто перед ними, мутной злобой налилась фронтовая разведка, но и тем русским, одетым в куцую немецкую форму, терять было нечего - плена для них не существовало. Среди сбегавших к Дунаю одичавших виноградников полыхнул такой неистовой, беспощадной лютости рукопашный бой, которого Ворон не помнил за всю войну. После этой бойни комдив приколол к окровавленной изодранной гимнастерке контуженного Ворона "Славу" второй степени и молча, по-братски обнял его.
Войну Ворон закончил в Вене, но впереди еще была война с Японией. И снова ему пришлось ползать на брюхе по тылам, брать "языков", проводить диверсии на коммуникациях противника. Но та война закончилась быстро.
Однако в Харькове, куда он вернулся, демобилизованного вора-рецидивиста сразу же взяли на карандаш. Ворон твердо решил завязать со старым. Он поступил работать каменщиком на тракторный завод и как герой войны получил небольшую комнатенку в бараке, обшарпанную, с обгорелой оконной рамой. Чтобы покрасить эту самую раму, Ворон попросил в заводской малярке литровую банку белил, в магазинах-то тогда белил днем с огнем не сыскать. С этой банкой белил его остановили в проходной.
В милиции его привели к мордастому майору по фамилии Скорый. Тот требовал сдать банду, которую якобы сколотил Ворон. Сдавать Ворону было некого, и уже через две недели рецидивисту Варакушину впаяли червонец и отправили в Каргопольлаг.
Послевоенная зона резко отличалась от довоенной. Штрафбатовцы, познавшие на войне вкус крови, но не прижившиеся на воле, теперь снова возвращались на нары. Мокрые разборки стали обычным делом. Заправляли в Карлаге воры в законе, отошедшие за войну от воровских традиций, так называемые ломом подпоясанные и отколотые. Они и Ворона поначалу ломанулись подмять под себя. Ему снова пришлось кулаками утверждать свой статус вора в законе. Но беспредельщики не унимались, и Ворону, чтобы всегда иметь под рукой оружие, пришлось на животе сделать подкожную пазуху для заточки.
В пятьдесят первом году "ломом подпоясанные" подбили зэков на массовый побег. Напрасно Ворон пытался образумить людей. Разоружив охрану, в побег тогда ушли сто восемьдесят человек. Когда пляшут все - пляши и ты… Ворон тоже ушел, но сразу же за колючкой откололся от основной массы и с двумя московскими ворами в законе, знакомыми еще по штрафбату, залег в тайге. Участь остальных бежавших была предрешена - на реке Онеге их разбомбила авиация, а остатки были выловлены и расстреляны.
В тайге Ворон с московскими скрывался три месяца, полагая, что на них объявлен всесоюзный розыск. Когда немного затихло, сначала перебрались в Иркутск, а через год в Москву, где у его спутников были связи и кореши. Они помогли Ворону прописаться и купить дом в Подольске.
Надо было решать, как жить дальше. Решил так: назад, в неворовскую жизнь, дорога ему отрезана. Сколотив банду из местных блатарей, снова принялся брать торговые базы и грузы на железных дорогах. Имея опыт фронтового разведчика, он теперь разрабатывал хитроумные операции. Так продолжалось восемь лет…
В шестьдесят втором, проходя по Кузнецкому Мосту, он случайно увидел майора Скорого из харьковской уголовки, правда, теперь он был полковником московской милиции. На его груди красовался целый "иконостас", но особенно Ворона удивили два ордена Славы. "Если в сорок седьмом мусор был майором, значит, войну он пахал офицером, - размышлял он. - Но офицерам "Славу" не давали… И колодки на орденах что-то больно знакомые…"
Подольская братва дала Ворону наколку на полковничью квартиру. Ограбление он подготовил, как опытный вор-шнифер, хотя квартирами сроду не занимался. Взял ее он по осени, убедившись, что полковник выехал на дачу. В забитом норковыми шубами шкафу Ворон нашел парадный мундир с "иконостасом". У него задрожали руки, когда он увидел номера орденов Славы. Это были его, политые кровью и потом, солдатские ордена.
"Тогда, в Харькове, мусорок оприходовал мои "бебехи" в свою пользу", - понял Ворон.
В сейфе еще находилась коробка, набитая деньгами, несколько сберегательных книжек, почти на сто тысяч рублей - на предъявителя, и драгоценности.
"А мусор-то, волчара позорный, власть свою советскую, как корову, доит", - присвистнул Ворон.
Прихватив все, Ворон покинул квартиру, оставив большой плевок на парадном фото полковника. Сберегательные книжки с рублями он отдал в воровской общак, а ювелирку, бриллианты, золотишко и свои фронтовые "бебехи", запаяв в молочный бидон, закопал в лесу.
Взяли Ворона через год, впаяли по совокупности пятнадцать лет. Сначала сидел во Фрунзе, а потом, после неудачной попытки побега, ему добавили еще и увезли на станцию Харп, на ту самую заполярную реку Собь, по которой он сплавлялся до войны еще безусым жиганом. Зона в Харпе уже знала о Вороне, поэтому обошлось без разборок и поножовщины. У уголовных авторитетов, как у ученых академиков: полжизни работаешь на имя ты, потом имя работает на тебя.
В семьдесят восьмом с воли пришла малява о том, что с весенним этапом придут на зону три московских блатаря-мокрушника по его, Ворона, жизнь… Заплачено им, мол, за нее серьезными людьми. Он сразу догадался, - Скорый пас его, боясь, что он заговорит и расскажет, что в квартире его тогда нашел.
Когда по весне пришел этап, он наметанным взглядом сразу вычислил ссученных блатарей, всех троих. Одного пришлось ему самому завалить заточкой из напильника, отморозок уж больно напролом, буром пер… Двое других на правеже бухнулись перед авторитетами на колени: приезжал, мол, в СИЗО серьезный ментовский полковник, обещал от сто второй мокрушной статьи избавить и срок пересмотреть, если Ворона по-тихому на зоне замочат…
- Ноги тебе надо делать, Ворон, - сказал тогда пахан зоны, старый вор по кличке Нафт. - Не выпустят тебя мусора отсюда, уроют.
Но бежать в ту пору было не так-то просто. Выручили московские кореши - по неведомым Ворону каналам устроили они ему перевод в Ухталаг. Там жить можно было, хотя Ворона стали уже донимать болезни и хвори… В восьмидесятом году зэки в Ухталаге взбунтовались. Проломили кирпичом голову хозяину зоны, полковнику по кличке Барон, и взяли заложников. Бунт быстро утихомирили, а за проломленную голову Барона притянули к ответу двух молодых воров.
"Пропадут желторотые, - вдруг подумал Ворон и неожиданно для всех взял вину на себя. - Мне, чахоточному, так и так гнить здесь, а они, может, еще жизнь увидят…"
Барон был мужик порядочный, он хоть и знал, кто ему кирпич на голову опустил, но за такой поступок зауважал Ворона и не настаивал на большом сроке. Накинули Ворону еще пять лет и по ходатайству Барона оставили его на зоне.
Авторитет Ворона у зэков после того случая стал непререкаемым. Воры выбрали его хранителем общака и патриархом - судьей зоны. Судил он хоть и строго, особенно за стукачество, крысятничество и отступничество от воровских законов, но всегда по справедливости.
После восемьдесят пятого года жизнь в стране стала круто меняться, но за колючую проволоку долетали лишь разрозненные слухи, из которых невозможно было составить полной картины происходящего. Впрочем, Ворон и не пытался понять, что такое перестройка, ускорение и гласность. Его здоровье резко ухудшилось, открылся туберкулез. Сам Ворон понимал, что земная его жизнь заканчивается, и с философским спокойствием ждал своего смертного часа.
"Всю жизнь по зонам, а вот лежать на тюремном кладбище с насильниками и мокрушниками чего-то мне неохота, - иногда думал он тоскливо. - Да жизнь не кино - обратно не перемотаешь".
Оживлялся Ворон лишь тогда, когда по другую сторону колючей проволоки появлялись дети охранников и вольнонаемной лагерной обслуги. Часами он мог, не шелохнувшись, сидеть у окна, наблюдая за их играми и проделками. По ночам на него стала вдруг наваливаться стариковская маета. Наглотавшись чифиря, лежа на своих паханских нарах, он мысленно прокручивал всю свою жизнь, и чаще всего память уводила его в далекие годы войны. Перед ним возникали как живые лица его фронтовых друзей-разведчиков и косоглазенькой казашки из Гурьева. Он живо, до родинки на теле, представлял детишек, не рожденных ими, и особенно внуков от тех своих не рожденных наследников. В грязном, пропитанном мерзостью бараке по ночам ему стали вдруг мерещиться их звонкий смех и голоса.
Еще он думал, могла ли его жизнь сложиться иначе, и ничего придумать не мог. Вспомнил он и сумасшедшего попа, который сказал ему, что над человеком есть только двое судей - Бог и он сам. Насчет Бога он придумать ничего не мог - если встанет перед ним, тогда и узнает, что он про раба своего Ворона думает, какой приговор ему вынесет…
А вот сам он о себе много чего думал. Например, чего он так всю жизнь за воровские законы стоял. Ведь и их не с неба спустили, а насильники, жулики и убийцы придумали, чтобы самим друг друга поменьше резать да мусорам сдавать. Вот и вся польза от этих законов… И молодым ворам на эти законы уже плевать - они свои устанавливают. Полковник Скорый, конечно, "оборотень" и сволочь, но ведь вел он себя чисто по-воровски: была возможность тайно от своих же ментов - крал у того же государства, что и Ворон, подставлял под ножи и пули невинных фраеров, с которыми по воровским законам можно творить что угодно… Так что ничуть он был не хуже его, Ворона, подельников. Да и его самого. Не лучше, конечно, но такой же…
Наверное, ночные эти мысли не проходили зря. Окружение Ворона скоро заметило, что старик сдал, размяк, в судьи уже не годится - беспрекословности и жестокости в нем нет. "Не дотянет старый Ворон до весны", - толковали простые зэки меж собой. Но молодым беспредельщикам весны ждать было уже невмоготу, они давно уже думали, как подмять зону под себя, и ночью кашляющего Ворона быстро придушили подушкой. Истерзанный болезнями старик почти и не дергался. На следующий день в зоне был уже другой патриарх.
И никому не было дела до того, что в последнее время Ворон все чаще раскаивался в своих скорбных делах и очень жалел, что ему придется умереть здесь в зоне как паршивой собаке, и еще думал про себя: "Не по-людски ты жил… Не по-людски…"
А пожалело о смерти Ворона только начальство колонии, потому что с новым паханом здесь можно было ждать больших неприятностей.
1989–1991
Интимные обязанности
Городской прокурор Алексей Алексеевич Харитонов хмуро слушал следователя Альбину Петровну Шип, которая докладывала о проделанной работе по недавно поступившему в прокуратуру необычному заявлению. Заявление было озаглавлено "Понуждение к действиям сексуального характера", автором его была молодая еще женщина, работавшая бухгалтером в одном из городских учреждений.
Еще недавно невозможно было представить себе, что здесь, в старинном российском городе с прочными казацкими корнями и соответствующими нравами, кому-то в голову придет обратиться в прокуратуру с заявлением об этом и давать откровенные показания. А потом еще и быть готовой обнародовать все публично в суде! Во всяком случае, на памяти Харитонова и других опытных следователей-мужчин ничего не было. Поэтому Харитонов расписал заявление для проверки следователю Альбине Шип, женщине еще молодой, одинокой, но это одиночество уже явно тяжело переживающей. Мужики могли подойти к делу легкомысленно, а уж эта спуску не даст… Примерно так думал Харитонов. И теперь видел, что в своих расчетах не ошибся.
Из рассказа Шип следовало, что начальник одного из городских учреждений Василий Харлампиевич Хачериди, 44-летний мужчина с греческими корнями, что называется, положил глаз на новую сотрудницу Маргариту Могилевскую и стал настойчиво домогаться от подчиненной взаимности. Мужчина он видный, самоуверенный, избалованный вниманием в практически женском коллективе учреждения. Но замужняя Могилевская делала вид, что намеков начальника не понимает. Наконец, когда она пришла к нему в кабинет подписывать заявление на отпуск, тот прямо предложил укрепить служебные отношения - интимными. Получив отказ, Хачериди страшно оскорбился и предложил Могилевской хорошо подумать. А то ведь так можно и работу потерять, а по нынешним временам да при безработном муже оказаться без зарплаты…
- Из чего можно сделать вывод, - заключила Шип, - что Хачериди специально изучил семейное положение Могилевской и готовился к шантажу…
Харитонов автоматически кивнул.
Дальше - больше. Даже во время отпуска воспылавший страстью руководитель звонил Могилевской домой и прямо спрашивал: "Что надумала?.. Нет? Тогда пойдем по жесткому варианту…"
- Это что значит? - нахмурился Харитонов.
- Видимо, шантаж и давление, - объяснила уже разгорячившаяся от собственного рассказа Шип. - Домогательства продолжались, и когда Могилевская вышла на работу. Кроме угроз увольнения, в ход шли дорогие подарки и обещания более высокой должности и оклада… Причем оказалось, что это были не просто слова - Могилевскую назначили на более высокую должность, повысили зарплату чуть ли не на треть…
- Господи, чего он к ней пристал-то? - не выдержал Харитонов. Что она - красавица писаная?
- Да ничего особенного, - поджала губы Альбина Петровна. - Полноватая такая. Думаю, просто не мог смириться, что кто-то ему смеет отказать. Мужской шовинизм…
"Ишь, каких слов набралась, - мельком подумал Харитонов. - Сама-то, небось, только и ждешь, когда на тебя какой-нибудь шовинист внимание обратит. Вот будет радости!"
А пока Шип увлеченно продолжала рассказывать. Могилевская так и не захотела ответить на все знаки внимания начальника.
- Вот только Хачериди этот не учел, что женщина она современная, поэтому пошла к адвокату, - торжественно доложила Шип, блеснув глазами. Мол, знай наших!
- И тот, надо думать, объяснил ей, что доказать домогательство очень сложно, - скучным голосом сказал Харитонов. - Потому как надо доказать, что тебя пытались принудить к сексуальным действиям путем шантажа, угрозы уничтожения, изъятия имущества либо с использованием материальной или иной зависимости. Просто навязчивые ухаживания коллеги по работе под действие статьи не попадают…
- Объяснил. Но только Могилевская не сдавалась - купила и стала носить с собой диктофон, чтобы записать угрозы.
- Записала? - поинтересовался Харитонов.
А сам подумал: "Вот вляпался мужик!"
- Не удалось, - разочарованно покачала головой Шип. - Как назло, Хачериди в этот момент перестал угрожать, а прибег к пылким признаниям и уверениям в необыкновенной любви… В общем, после повышения Могилевской он посчитал, что теперь отказа ему не будет. Однажды Хачериди вызвал ее и сказал, что ждет ее в номере гостиницы и протянул ключ. Она ключ взяла…
- И пошла в магазин, чтобы купить кинокамеру и запечатлеть все на пленку, - неосторожно пошутил Харитонов, которого эти страсти из индийских кинофильмов уже стали утомлять.
- Нет, - не приняла его шутку Шип. Она уже вся пылала.
- А зачем же она ключ брала? Ведь Хачериди явно понял это как знак согласия?
- Она решила пойти в гостиницу с диктофоном для решительного разговора. Или ее оставят в покое, или она идет в прокуратуру…
"Вот она, женская логика во всей красе! - подумал Харитонов. - Берет ключ, идет в номер гостиницы, чтобы… поговорить".
Каким-то чудом Могилевской удалось добиться своего. В номере гостиницы, где, естественно, был уже накрыт стол, она начальнику сказала, что быть его любовницей не хочет, тот, уже доведенный до кондиции близостью желанного, впал ярость, произнес массу угроз, которые она благополучно записала на диктофон. Правда, все могло кончиться печально, потому как Хочереди был совершенно не расположен согласиться на неудачу и готов был добиться своего силой. Но каким-то чудом Могилевской удалось выскочить в коридор. Собственно, чудо заключалось в том, что Хачериди после того, как Могилевская взяла ключ и согласилась прийти в номер, посчитал, что все уже на мази и просто в пылу бушующих страстей забыл запереть дверь…
- Ну, ладно, - прервал душераздирающий рассказ Харитонов. - Что он сам-то говорит?
- Отпирается. Говорит, ничего не было. Чисто служебные отношения. Я его приперла. У меня записи Могилевской, показаний свидетелей, работников гостиницы, квитанции об оплате номера…
- А их что - несколько?
- Как выяснилось, в этом номере гостиницы раньше бывали и другие сотрудницы, но они боялись и молчали…
"А может, им просто нравилось это дело?" - подумал Харитонов, но говорить ничего не стал.
- Ладно, раз ты такую работу провела, то давай заканчивай дело быстрее.
- Только я, Алексей Алексеевич, кроме "сексуальной" статьи, буду вменять Хачериди злоупотребление служебным положением.
- Это еще как?
- Он номер в гостинице для своих утех снимал за счет организации… - зло прищурившись, сказала Альбина Петровна.
- А-а, ну тогда… Только с квалификацией его действий вы там разберитесь еще…
"Да, не повезло мужику с бабами. Причем сразу с двумя, - подумал Харитонов, когда Шип ушла. - Эти его точно упекут, не помилуют. Причем по полной программе".
Надо сказать, сексуальная проблематика обрушилась на голову Харитонова как ливень, заставший посреди пустого поля. Во-первых, послесоветская жизнь была пронизана ею так, что спрятаться от нее было негде. Телевизор стало стыдно при дочке включать, газеты разворачивать. Женское тело победно перло со всех сторон. Однажды в первые перестроечные годы он увидел на улице небольшую очередь из сумрачных мужиков, которые покорно стояли у двери в какой-то подвал. Оказалось - видеосалон, где по телевизору с большим экраном крутили разных "греческих смоковниц". Харитонов представил себе, как эти потные мужики с пластиковыми пакетами и сумками в руках набиваются в душный и смрадный подвал и смотрят там запретные недавно прелести, а потом идут к своим раздобревшим женам…
Но главное было в том, что и сам Харитонов мучился по этому вопросу. Его жена умерла, когда дочка входила в колючий и непредсказуемый подростковый возраст, поэтому жениться снова, привести в дом мачеху он не решился. Однако естество брало свое, мужчина-то он был еще нестарый, вот и приходилось крутиться то там, то сям. И гостиницы, почти как у этого самого неугомонного Хачериди, тоже случались…
Незаметно у дочки подошло время всяких женских дел, прокладок и циклов, и он попросил одну из теток обстоятельно поговорить с ней на эту тему.
Тетка заперлась с Галиной в комнате, а через час вышла из нее с изменившимся лицом.
- Ну, объяснила? - встревоженно спросил Харитонов, который все никак не мог поверить, что его дочь, вся сотканная из пуха и перьев, должна теперь жить непростой женской жизнью.
- Объяснила? - мотнула удивленно головой тетка. - Это она мне все объяснила да растолковала. Я ничего такого раньше и не знала! Это надо же, сколько лет прожила темная, как корова!
На этом просветительская работа с дочерью была закончена. Тем более что после убытия потрясенной открытиями тетки, Галина насмешливо сказала: "Пап, не надо заботиться о моем просвещении, ладно? Я уже сама все знаю".