В течение одной недели в Москве и Петербурге один за другим погибают трое выдающихся российских учёных. При жизни они никогда друг с другом не контактировали и даже, возможно, не знали о существовании коллег. Единственное, что их объединяло, так это предложение самого Премьера принять участие в работе открывшейся российской "кремниевой долины" - научном центре Свеколкино.
Криминальный характер трёх смертей ученых может бросить тень на проект "Свеколкино" - любимое детище Премьера, поэтому Директор ФСБ поручает подполковнику Каледину провести негласное расследование и раскрыть эти три преступления. Кантемир Каледин, которого коллеги за глаза называли "офицером для особо ответственных поручений", немедленно включается в расследование и в ходе следствия выясняет, что три загадочных убийства - это только вершина айсберга, имя которому Заговор.
События в романе развиваются очень динамично и мало напоминают набившее оскомину криминальное чтиво о заказных убийствах. Несколько параллельно развивающихся сюжетных линий и исторический экскурс в прошлое, представленный в романе в виде дневниковых записей господина Саротозина, делают сюжет романа непредсказуемым и в тоже время очень увлекательным.
Содержание:
-
Часть 1. Криминальный сонет 1
-
Часть 2. Прогулки на ощупь 37
-
Часть 3. В интересах государства 70
-
Примечания 109
Александр Овчаренко
Три заповеди Люцифера
Все события и действующие лица вымышлены. Совпадения случайны.
Так как точка зрения автора не всегда совпадает с точкой зрения персонажей, претензии не принимаются.
Часть 1. Криминальный сонет
" Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего,
как нет ни начала, ни конца времён,
ибо существует только Вечность ".
Первая заповедь Люцифера
" Всякая власть есть непрерывный заговор ".
Надпись на стене одиночной камеры Трубецкого бастиона
Глава 1
04 час.25 мин. 22 июня 19** г.
Скорый поезд "Киров - Адлер"
Дождливый рассвет уверенно заглядывал в запылённые окна скорого поезда, когда в дверях купе проводников появился всклокоченный и встревоженный сверх меры майор с голубыми петлицами лётчика.
- Рожает! - с дрожью в голосе произнёс офицер и с надеждой уставился на проводника.
- Кто рожает? - не поняла спросонья Валя Кадушкина - проводник опытный, проехавший по России-матушке не одну тысячу километров и повидавшая на своём кочевом веку всякое: начиная от пьяных драк "дембелей" и скоротечных дорожных романов и заканчивая задержанием милиционерами вооружённого преступника.
- Жена рожает. - уточнил майор.
- От кого? - брякнула, не подумав, Валя и тут же спохватилась. - Как рожает? Где?
- В четвёртом купе. - выдохнул бравый военный и нервно зашарил по карманам в поисках пачки "Беломора".
Валентина тут же разбудила молоденькую напарницу. - Беги к начальнику поезда! Скажи пусть передаст на станцию - роженица у нас, боюсь, не довезём. - напутствовала она худенькую, как тростинка Задорожную Настю. Девушка понятливо кивнула и метнулась в головной вагон поезда. Сама Валентина без лишних слов сноровисто вошла в четвёртое купе, откуда уже отчётливо доносились причитания и завывания роженицы.
- Давно схватки начались? - спросила она у мокрой от пота женщины.
- Да уже часа два, как терпения нет. - сквозь зубы процедила роженица, и вновь запрокинув голову и вцепившись руками в одеяло, завыла дурным голосом.
- Не ори! - прикрикнула на неё Валя. - Не ты первая, и, слава богу, не ты последняя! Потерпи, всё обойдётся.
В это время в купе ворвалась запыхавшаяся напарница. - Начальник поезда сказал, что на ближайшей станции её снимут. Там фельдшерица ждать будет, - проглатывая окончания слов, сообщила Настя.
- До ближайшей станции минут сорок. - прикинула Валентина. - Должны успеть.
Эти сорок минут ей показались бесконечно длинными: встревоженный муж бестолково метался по вагону, поминутно расспрашивая Валентину о состоянии жены, в вагон как-то незаметно набилось всё, какое было в поезде начальство, которое ничем помочь не могло, а только раздражало проводника бестолковыми советами. Наконец поезд замедлил ход и остановился на каком-то полустанке. Из помещения станции, невзирая на дождь, выбежали женщина в белом халате и двое мужчин в форме железнодорожников, которые, как зонтом, пытались укрыться от дождя брезентовыми носилками. Общими усилиями роженицу сняли с поезда и занесли в кабинет начальника станции.
- Всё, мужики! Тащите горячую воду! - сказала фельдшерица после короткого осмотра. - Дальше не повезём - рожает баба!
Через полчаса на мокрый от дождя перрон, где беспрестанно курил встревоженный отец, вышла усталая, но довольная фельдшерица.
- Поздравляю! Сын у тебя! - произнесла медичка, прикуривая от папиросы майора. - Здоровый пацан! Слышишь, как орёт? Чего молчишь, папаша? Уже решил, как мальчонку-то назовёшь?
- А как станция называется? - словно очнулся счастливый отец.
- Станция Кантемировка! - гордо произнесла женщина. - Это, брат, не просто станция! Эта станция целой дивизии названье дала.
- Я хотел Александром назвать, - признался офицер. - Как Македонского, но раз такое дело, то быть ему Кантемиром.
Так в свидетельстве о рождении и записали - Кантемир Каледин, место рождения - Воронежская область, станция Кантемировка. Лихое начало! То ли ещё будет!
Петербург прекрасен при любой погоде. Возможно, так скажут о своём городе жители любого современного мегаполиса, если они, конечно, в него влюблены, но не влюбиться в Петербург не возможно! Он прекрасен и в свете утренней зари и в кисее осеннего тумана, в бликах первого солнечного луча и в объятьях знаменитых белых ночей. Вобрав в себя романтизм каналов Венеции, гордость и величие соборов Рима, неповторимую стать и строгость готики, Петербург во все времена оставался обольстительным и в то же время таинственным. Он многолик и неповторим.
Весной в нём просыпается молодой повеса, и женщины сходят с ума от любви, а художники и поэты - от вдохновенья.
Летом Петербург, красуясь творениями Монферрана и Растрелли, гостеприимно распахивает объятия проспектов для бесчисленных поклонников, заботливо рассаживая гостей по тенистым аллеям многочисленных парков и услаждая их взор фонтанами Петергофа.
Осенью город, словно загулявший златокудрый поэт, сбросив надоевший официоз, рядится в пестроту осенних парков и лёгкую дымку утренних туманов.
И только зимой, набрасывая поверх заснеженных улиц и площадей чёрный плащ ранних сумерек, Петербург становиться сумрачным и печальным.
Зима для этого города нечто большее, чем время года.
Зима в Петербурге - это окроплённые кровью поэта снега Чёрной речки, это мёртвые глазницы опустевших домов блокадного города, это слабо пульсирующий на льду Ладожского озера разорванный бомбёжками нерв Дороги Жизни.
К сожалению, Петербург - не только распростёршиеся над ночной Невой крылья разводных мостов и хрупкая тишина Гатчинских парков, это ещё и угрюмое молчание Алексеевских равелинов и паучья архитектура печально знаменитых Крестов. Петербург - извечное соперничество с шумной, попавшей под чиновничий произвол Москвой и сомнительная слава криминальной столицы России.
Всё это и есть Петербург - святой и грешный.
Время не властно над этим таинственным городом, оно разбивается о серый гранит бастионов Петропавловской крепости, и осколки его вместе с весенним ледоходом уносятся Невой в просторы Ладоги. Видимо поэтому коренные петербуржцы никак не могут отделаться от обманчивого ощущения, что однажды за ближайшим поворотом они неожиданно встретят его - кудрявого поэта, повесу и дуэлянта, которого по счастливой случайности пуля Дантеса миновала.
* * *
19 час.30 мин. 27 августа 20** г.
г. Санкт-Петербург
Это был один из тихих летних вечеров, которые так располагают горожан к пешим прогулкам. Опустившиеся на город сиреневые сумерки нежно укутали Дворцовую набережную, и только золочёное убранство решётки Летнего сада торжественно поблёскивало на фоне синего бархата неотвратимо наступающей ночи. Вдоль чугунной ограды опустевшего сада в направлении Лебяжьей канавки неторопливо фланировал пожилой мужчина. Всякий, кто взглянул бы на него в этот поздний час, узнал бы в нём коренного ленинградца, или, как принято говорить сейчас, истинного петербуржца.
Мужчина был коренаст, с густой седой шевелюрой, частично скрытой сдвинутым на правое ухо беретом, и аккуратно подстриженной седой бородой. Незнакомец знал о своём портретном сходстве с популярным в шестидесятые годы прошлого века иностранным писателем, и старательно его подчёркивал. Взойдя на горбатую спину Верхне-Лебяжьего моста, мужчина остановился, и, опершись ладонями о перила, стал задумчиво вглядываться в тёмное зеркало воды, в котором дробился свет первых фонарей. В этот момент из сумерек появился силуэт высокого стройного юноши, одетого в длинный чёрный плащ. Юноша был красив той неестественной картинной красотой, которая навечно застыла на полотнах знаменитых портретистов девятнадцатого века.
Его бледное лицо с правильно очерченным ртом и большими, как у девушки, миндалевидными глазами, обрамляли вьющиеся тёмно-русые волосы. В руке юноша держал незажжённую сигарету. Немного помедлив, он остановился рядом с двойником популярного писателя и внимательно посмотрел на него. Незнакомец, видимо, почувствовав взгляд, повернул седую голову.
- Я не курю, - сказал коренной петербуржец.
- Я тоже, - ответил юноша. У него был приятный баритон, который так удачно сочетался с печальным взглядом его миндалевидных глаз.
- А это что? - и мужчина кивком указал на незажжённую сигарету.
- Ах, это…! Да это так… баловство. Простите, - смутился юноша и без сожаления выбросил сигарету в тёмные воды Лебяжьей канавки. Мужчина повернулся всем корпусом, и, слегка прищурившись, вгляделся в тонкие черты лица юного собеседника. От его внимательного взгляда не ускользнуло, что незнакомец поспешно отвёл глаза. Юноша протянул руки, и, прикоснувшись длинными ухоженными пальцами к холодному камню парапета, стал пристально вглядываться в чернильную темноту августовского вечера. - Наверное, музыкант, - решил пожилой петербуржец, глядя на нервно подрагивающие пальцы незнакомца.
- Простите, Вы случайно не скрипач? - поинтересовался седобородый.
- Все мы в душе немножко композиторы и поэты, - улыбнулся юноша, и у собеседника появилось ощущение, что он ждал вопроса, чтобы продолжить разговор.
- Смычком Судьбы на скрипке Безрассудства играет Жизнь по нотам Бытия! - неожиданно процитировал юноша и снова одарил собеседника располагающей улыбкой:
- Нет, я не скрипач и даже не знаю нотной грамоты, но люди моей профессии, как правило, ценят жизнь во всех её проявлениях. Вы, я вижу, тоже далеки от мира искусства.
- Хм! Значит, я не могу быть режиссёром, писателем или художником? - удивился седобородый мужчина.
- Можете, но Вы к их числу не относитесь.
- Почему?
- Вы по-особенному смотрите на людей. Вот и на меня Вы так посмотрели.
- А разве у людей творческих профессий не особенный взгляд? Разве художник и писатель не подмечают даже незначительные детали в поведении, одежде, манере вести разговор?
- Подмечают, но у них во взгляде праздный интерес. Они берут то, что лежит на поверхности - цветовая гамма одежды, непокорный локон, спадающий на девичий лоб, мимолётный жест. В этом нет глубины. Вы же смотрите по-другому - у Вас пытливый взгляд исследователя.
Седобородый мужчина машинально погладил бороду и даже зацокал от удовольствия языком. Юноша оказался приятным собеседником. Несмотря на юный возраст, молодой человек обладал обширной эрудицией и вызывал уважение. - Вот, что значит воспитание! - с удовольствием отметил про себя седобородый. - Вот что значит культурная среда!
- Вы правы, юноша! Я учёный.
- На физика-ядерщика Вы не похожи, вероятней всего Вы…
- Химик. - закончил седобородый. - Кстати, сегодня я закончил очень важную серию опытов. Результат - потрясающий! Даже хочется, подражая Пушкину, воскликнуть: "Ай да Сашка! Ай да сукин сын"! Простите, я не представился - Попов-Левин, профессор. Позвольте узнать Ваше имя и род занятий.
- Я часто делаю людям больно, - признался милый юноша, сознательно проигнорировав предложение представиться. - Часто приходиться резать по живому.
- Вы хирург! - догадался профессор.
- Можно сказать и так, - легко откликнулся юноша, только голос его почему-то вдруг утратил прежнюю мягкость и стал сиплым. Неожиданно юноша, как карточный шулер перед игрой, размял пальцы и сделал движение кистью, словно пытался стряхнуть с кончиков пальцев несуществующие капли. После чего его рука скользнула за полу плаща, и в его холёной ладони оказался нож. Это был "Смерш" - боевой нож, входящий в экипировку сотрудников спецподразделений, хорошо приспособленный для скрытого ношения под одеждой и отлично зарекомендовавший себя в Чечне. Профессор раскрыл рот от удивления, и что-то попытался сказать, но не успел. Убийца сделал шаг навстречу и, обняв жертву левой рукой за плечо, хладнокровно и быстро ввёл матовый клинок в межрёберное пространство. Холодная сталь, рассекая плоть, вошла в сердце учёного, и профессор, сделав последний выдох, без крика повис на руках своего палача. Через мгновенье убийца вынул из тела клинок и быстрым, почти неуловимым движением обтёр его с двух сторон о плечо своей жертвы. После чего он, словно заботливый родственник, осторожно положил тело профессора грудью на парапет, и спокойно покинул место преступления.
Профессиональный убийца не испытывал к своим жертвам ни ненависти, ни сострадания. Для него они были прежде всего объектом его "работы", и все его действия были продиктованы вопросами целесообразности. Поэтому он не сбросил тело в тёмные воды канала, что сразу привлекло бы внимание редких прохожих, а оставил на парапете моста, придав ему по возможности естественную позу.
Вопреки устоявшемуся мнению, что после выполнения "заказа" следует как можно быстрее избавиться от оружия, молодой человек не выбросил нож в городской канал, а заботливо спрятал под полу плаща. Для него "Смерш" был дорогим и прекрасно приспособленным для работы инструментом, как для гравёра - хорошо заточенный резец или для художника - любимая колонковая кисть.
К своей грязной во всех отношениях работе палач относился творчески. Смерть представлялась ему не просто ремеслом, каждый последующий "заказ" он пытался возвести в ранг искусства. И если для большинства людей более привычным было выражение "смертельная красота", молодой человек предпочитал словосочетание "красота смерти".
Глава 2
10 час.45 мин. 29 августа 20** г.
г. Москва. Кремль. Пресс-центр
В этот день пресс-конференция премьер-министра, назначенная на 10 часов, началась с большим опозданием. Кремлёвский пресс-центр был забит журналистами до отказа. По давно циркулирующим в Кремле слухам, на днях Премьер должен был сделать очень важное заявление, касающееся коренного переустройства российской экономики. Заявления подобного содержания уже не один раз высокопоставленные чиновники озвучивали с высоких трибун, и пронырливая журналистская братия на сенсацию не рассчитывала, но продолжала исправно толкаться в коридорах пресс-центра. За истекший год Премьер развил небывалую активность: стал более раскованным, даже порой агрессивным в высказываниях, и, отбросив вместе с общепринятыми нормами поведения государственного мужа ненужные сомнения, стал выражаться хлёстко, не подбирая выражений. Порой его высказывания балансировали на грани приличия, но чаще становились афоризмами. Однажды на очередной пресс-конференции посвящённой реформированию Вооружённых Сил, журналистка одной оппозиционной газеты, грешившей явным уклоном в "желтизну", задала Премьеру вопрос о личной жизни, явно намекая на слухи о его романе с известной фигуристкой. Внешне Премьер остался спокоен, только сузил глаза, словно смотрел на сорокалетнюю коротко стриженую женщину через прицел снайперской винтовки. - Я попрошу всех придерживаться темы пресс-конференции и не лезть ко мне под одеяло. - чуть ли не по слогам произнёс Премьер. - Боюсь, то, что Вы там увидите, Вам не понравится!
На следующее утро российские газеты рукоплескали Премьеру, отдавая должное его умению с достоинством выйти из щекотливой ситуации. Попытка бесцеремонной журналистки найти в Кремлёвских палатах русскую Монику Левински, была поднята на смех.
Зарубежная пресса, наоборот, заявила об отходе политики Премьера от демократических ценностей, истолковав фразу "не лезть под одеяло", как ещё одно свидетельство о закрытости российского общества.
Премьер вошёл в зал быстрым шагом, поприветствовал всех взмахом руки, и, устроившись в кресле, извинился за опоздание. - Если я скажу, что меня задержали чрезвычайно важные государственные дела, то это будет не совсем правдой. - улыбнулся Премьер. - У меня была встреча с сотрудниками Третьяковской галереи, которые пытались убедить меня, что ранние "голландцы" оказали сильное влияние на творчество русских художников первой половины ХVIII века.