- Весь каталог бери. Тут и фамилия, и, кажется, адрес, и фотокарточка анфас. Корсиканское чудовище. Большой любитель искусств. Владелец дивной виллы.
"Чего только не предпримет человек, чтобы не работать", - осудил сам себя Самоваров и стал оправдываться перед самим собой тягой к ковчежцу и супнице.
…Приснился Самоварову сон. Находился он на тесном незнакомом вокзале (какая-то водокачка, какой-то штакетник), и его снимали с поезда. Он не мог сообразить, что это за толпы с узлами и зачехлёнными парусиной чемоданами, что это за толстый доктор, который говорит кому-то: "Снимай его! Тиф!" - "Какой тиф?" - беззвучно и бессильно возмущался Самоваров, зажатый сильными руками, и увидел вдруг Настю Порублеву в невозможной пуховой шали под руку с Венедиктом Лукиричем, совершенно таким, как на фотографии (в мятой блузе и с лисьим понурым лицом)… "А! Так это Лукирича снимают! - догадался Самоваров. - Почему же меня волокут, а он улыбается? Это у него ведь тиф!" Самоваров дёргался в чьих-то лапах, но ничего сделать не мог, все уверяли его, что он болен, что его место в изоляторе, а Настя, очевидно, замещающая в этом сне девицу Шлиппе, положила голову на мятое сатиновое плечо авангардиста и гладит его блеклую жилистую руку. Самоварову почему-то было очень обидно. "Нету у меня тифа! Вот у того, в блузе, тиф!" - продолжал он кричать, но из его широко открытого рта нёсся, как из пасти ящерицы, шорох взволнованного воздуха. Вдруг он с ужасом ощутил страшную тяжесть на груди. "Да разве же это симптомы тифа? - пробудился ум Самоварова. - И Лукирич умер давно, в 1926 году. Разве я болен?" Подсознание, не слушая доводов рассудка, продолжало фабриковать дурацкие, до мелочей отчётливые видения вокзала, дыма, докторских усов, страшной боли в груди, пока, наконец, Самоваров не разомкнул слипшиеся от отчаянных слёз ресницы и не обнаружил себя на Стасовом подростковом диванчике под свалявшимся клетчатым одеялом - точно таким, какие обычно выдают в поездах. На груди его задумчиво переминался Рыжий, страшно тяжёлый для своего сложения (каждая лапа - как коровье копыто), и сосредоточенно наклонялся, заглядывая в лицо и дыша рыбой.
Глава 7
ГИБЕЛЬ ВОЖДЯ
Бесконечные отвратительные сны на диванчике Стаса так доконали Самоварова, что на утренней летучке у Оленькова он. вяло реагировал не только на общие разговоры, но и на колкости начальства и спой адрес. А летучка была вполне ответственная - Оленьков впервые официально объявил о предстоящей выставке во Франции (про периферийный остров Корсику ни слова сказано не было). Он долго распространялся о жизненной необходимости международных контактов и музейном деле (Самоваров считал, что куда жизненно необходимее хороший ремонт), о якобы всемирном интересе к Метеку и грядущей славе Нетского музея. Музейные работники довольно равнодушно слушали директорский треск, зато одобрительно кивали приглашённые зачем-то представители Департамента культуры. Было их двое: юный, жирный, с женскими бёдрами, знаток международных связей и дама около пятидесяти лет в неизменном чиновничьем пиджаке. У неё были мешки под глазами и точёные ножки. Оба лица из департамента дружно восторгались будущей выставкой и призывали работников музея приложить все силы для осуществления проекта. Директор Борис Викторович Оленьков совсем отошёл от гриппа: он говорил громко и почти не в нос, бодро двигался и сыпал искры из глаз. Одет он всегда был лучше некуда, и непонятно было, как достигается такая щегольская элегантность то пуговички какие-то у нею особые па рубашке, то полосочки, то по галстуку посеяны микроскопические бурбонские лилии, то выскальзывают из-под манжета невиданные часы на массивном витом браслете. Самоваров всегда директору диву давался. Сейчас он разглядывал крой оленьковского пиджака и лениво гадал, огулял этот супермен даму из департамента или нет. Похоже, что огулял; как-то слишком согласно она моргала и слишком часто закидывала ножки одна на другую. Хотя не исключено было, что сама идея международного сотрудничества возбуждает её до озноба. Ещё больше одушевила собрание пачка блещущих обложками каталогов, внезапно, в самый выигрышный момент извлечённая Оленьковым из тумбы стола. Шум, ахи, судорожное листание хорошей бумаги были фальшивыми: Ася уже три дня бродила по музею и всем совала под нос каталог. В свою очередь, Оленьков не мог не похвастаться перед своими департаментскими покровителями таким шикарным изданием. Деланое оживление доставило Оленькову удовольствие; он устало улыбался в ответ на бурные выкрики восторга.
Приятная сцена, которая должна была завершить летучку с участием высоких гостей, была нарушена совершенно безобразным образом. Дверь директорского кабинета с грохотом распахнулась и ещё три раза ткнулась по инерции ручкой в стенку, в уже пробитую такими же бурными движениями вмятину. На пороге появилась гардеробщица Вера Герасимовна, бледная, дрожащая. Даже серёжки тряслись у неё и ушах. Указывая бледным пальцем куда-то в полутьму коридора, она прошептала:
- Ужас! Там… Ленин!
Участники летучки оторопели. Испуг Веры Герасимовны был такой сильный, что некоторые застыли, не зная, что думать, а другим и впрямь почудилось, что сейчас в оленьковский кабинет, с его пудовыми антикварными часами, бронзовыми шандалами и канадской мебелью, дробной рысцой влетит вождь грудящихся и объявит, что пролетарская революция победила.
Первым пришёл и себя Оленьков.
- Какой Ленин? Где? - закричал он. - Что вы тут несёте? Белены объелись?
Испуг Веры Герасимовны сменился миной оскорблённой гордости. Она была особа с достоинством и грубостей не позволяла ни начальству, ни посетителям.
- Не знаю, может, вы, Борис Викторович, иногда и объедались белены - не мне судить, - холодно отчеканила она, - но я говорю только о том, что видела! Спуститесь в скульптурный подвал и сами полюбуйтесь.
- Что такое? - пытаясь смирить себя, проскрежетал Оленьков.
- Ленину ноги отбили, - объявила Вера Герасимовна. - Идите гляньте!
Сообразив, в чём дело, Оленьков снова рассвирепел - уж очень позорная сцена вышла перед департаментскими.
- А вы-то что в подвале делали? - начат он наступать на Веру Герасимовну. - Почему оставили гардероб?
Вера Герасимовна нисколько не смутилась.
- Посетителей сегодня практически нет, - объяснила она. - Погода-то жуткая. Я Ниночке-кассирше поручила на минутку гардероб. А в подвал потому спустилась, что видела - вчера майор из уголовного розыска с Колей Самоваровым там были. Интересно ведь, что они искали? У нас в этом подвале убийство произошло, - доверительно сообщила она высоким гостям, которые сидели с поглупевшими и окаменевшими лицами.
Оленьков понял, что Веру Герасимовну, чтобы не случилось больше конфузов, лучше оставить в покое, и решил метнуть пару молний в сонного Самоварова:
- Так это вы, Николай Семёнович…
- Алексеевич, - дружно поправили директора Самоваров и Вера Герасимовна.
- Ну, Алексеевич… разбили скульптуру?
Самоваров тоже хотел помянуть белену, но сдержался.
- Нет, вечером скульптура была совершенно цела, - доложил он. - Дверь мы запирали как обычно.
- Чего вы туда полезли?
- У майора версия одна возникла, хотелось проверить…
- Что за версия?
- Этого я не имею права вам говорить, - злорадно ответил Самоваров.
Борис Викторович фыркнул:
- Тоже мне тайны следствия! Ерунда какая-нибудь.
- Ничего не ерунда, - вдруг встряла в разговор Вера Герасимовна. - Ленина-то грохнули!
- Вернитесь, наконец, на рабочее место! - не выдержал Оленьков. - На вашу дисциплину я обращу особое внимание! Ведь неизвестно, что там, в подвале. Может, ничего такого страшного, а вы панику гоните!
- Проще спуститься и посмотреть своими глазами, - небесным голоском пропела Ася.
- В самом деле! - зашумели все и повалили вдруг в коридор.
Впереди процессии шествовала Вера Герасимовна и оживлённо рассказывала историю своей пугающей находки. Борис Викторович подзадержался в кабинете, он хотел сперва спровадить гостей из департамента, но те так заинтересовались происшествием, что последовали за толпой в подвал, даже дама, которая в своих каблучках на монте-кристовской лестнице вдруг обнаружила артритную колченогость. Её с двух сторон поддерживали и подволакивали Оленьков и международный жирняй.
В подвале они застали грустную картину: угол, отведённый под скульптурную группу "Ленин и освобождающиеся рабы", был в беспорядке, рабы сдвинуты, какие-то стоящие рядом фигурки попадали или накренились, а сам вождь мирового пролетариата беспомощно лежал на спине, воздев к потолку условную, с тремя только пальцами руку (раньше, когда он находился в вертикальном положении, она указывала в будущее). Ноги вождя были отбиты до колен, и из-под фальшивой бронзы обнажилась творожная белизна гипса, облекающая внутренние пустоты. Существующие отныне только в благодарной памяти потомков, кубистические ботинки Ленина, похожие на кирпичи, и низ брюк были побиты на мелкие кусочки и неопрятной кучкой валялись тут же.
- Какой ужас, - выдохнула Ольга, а Ася жалобно застонала.
- Это работа безумца, - воскликнула дама с ножками, а Вера Герасимовна, пробившаяся в первый ряд, прямо к остаткам ботинок, уточнила:
- Маньяка!
- Это абсурд какой-то! - развёл руками побледневший Оленьков.
- Типичный акт вандализма, - подал реплику бархатным голосом долго молчавший департаментский жирняй.
- Но как? Почему? - зашумели все вокруг.
- Обычное дело. На политической почве, - пояснил жирняй. - Сейчас, конечно, это реже случается, чем в девяносто первом, но бывает. Видите сами. Какой-нибудь шизоидный монархист. Патологически ненавидит Ленина и уничтожает предметы его культа. Или больной демократ. У вас есть энергичные активисты бывшего демократического движения, типа Новодворской?
- Борис Викторович возглавлял партию демократической свободы, - бесстрастно сообщила Ольга. Глаза её издевательски сверкнули и подвальной полутьме.
- Помилуйте, Ольга Иннокентьевна, - застонал Оленьков и заломил руки. - Партия прекратила существование шесть лет назад! И никогда не тяготела к экстремистским действиям!
"Если не считать приватизации Краснотрубного райкома партии - вместе с табуретками, графинами и прочими кишками", - мрачно подумал Самоваров.
- Нет, эта партия сюда не годится, - успокоил Оленькова жирняй. - Тут скорее действовал шизоидный монархист. Такие уничтожают изображения Ленина везде, где встретят.
- Но почему же он не уничтожил для начала бюст Ленина, в сквере Металлистов? - возразил Самоваров. - Тоже гипсовый и в кустах стоит - уничтожай не хочу. На вокзале ещё есть бюст, за пивным павильоном. Но там тоже Ленин целёхонький. А сюда ещё и проникнуть надо, что трудновато. Один Денис чего стоит! Скажете, маньяк и Сентюрина убил, чтоб до ленинских коленок добраться?
- У вас тут, я слышу, произошло какое-то убийство? - расширила глаза департаментская дама.
Оленьков жарко сжал рукав её пиджака повыше локтя и тихо проговорил:
- Я вам потом, Зоя Перфильевна, всё подробно расскажу.
"Огулял", - разрешил все сомнения Самоваров.
Между тем жирняй обратился именно к нему:
- Ваше замечание, пожалуй, резонно. Но может, безумный монархист именно отсюда решил начать своё уничтожение ненавистных скульптур?
- Зачем же он только ноги по колено отбил? - не унимался Самоваров. - Почему по голове не стукнул? И потом, посмотрите, здесь Лениных сколько: и фигурки, и бюстики, и поясные скульптуры. Гипсовых полно. Что он на эти ботинки ополчился? Если он ненавидит ботинки Ленина, почему именно эти? Вот там рядом Ильич преспокойно стоит в ботинках.
Жирняй вздохнул:
- Логику умалишённых понять сложно. Тут о другом надо думать - подлежит ли скульптура восстановлению?
- Однозначно нет, - отрезал Оленьков. - Да и художественной ценности она не представляет.
- Позвольте с вами не согласиться. Это яркий образец зауральского кубизма, - возразила Ольга. - К тому же утрату каждого экспоната из нашей коллекции надо, оформлять в министерстве.
- Ну уж вы хватили! - изумился Оленьков. - А впрочем… Если вам так хочется, вот вам народный умелец Самоваров, городите Ильичу новые ботинки, я препятствовать не буду. Но не сейчас! Сейчас все силы мы должны бросить на французскую выставку! Как там у вас с Фаберже? Вы знаете, на Западе имя Фаберже производит магическое впечатление…
Оленьков пустился в приятные разговоры о Фаберже и Западе и потихоньку стал выводить из злополучного подвала любопытных. Он почти уже успокоился, как вдруг на выходе из ущелья Монте-Кристо перед ним замаячили посторонние фигуры с чемоданчиками и микрофонами, и какой-то гнусный мальчишка с впалыми щеками в коробом сидящем на нём взрослом и дорогом костюме взвизгнул под самым директорским ухом:
- Скажите, Борис Владиленович, каким образом обнаружили в музее акт вандализма?
Сладко зашумела видеокамера.
- Кто настучал? - заорал директор, свирепо озираясь. Веры Герасимовны среди поднявшихся из подвала не было. - Чёртова карга!!! У-у-у!!!
Не моргнув и глазом, молодой человек с микрофоном быстро и оживлённо продолжил:
- Есть ли политическая подоплёка у этого сенсационного события? Какие силы прежде всего заинтересованы в случившемся, Владилен Виленович?
Оленьков страдальчески закатил глаза, но нашёл в себе силы, чтобы справиться со случившимся. Он набрал полные лёгкие воздуху, напряг по-тибетски брюшную стенку, овладел духом и волей и вдруг совершенно спокойно объявил:
- Господа! Прошу всех в свой кабинет. Я дам вам подробнейшие разъяснения. Только подождите минутку.
"Помчится начальство провожать", - догадались подчинённые, в живом и приподнятом настроении расходясь по рабочим местам.
Происшествия бодрят. Музей гудел. Вера Герасимовна была в центре внимания и в сотый раз повторяла свой рассказ, уже далеко отошедший от действительности, зато отточившийся в красочных деталях, как гомеровский эпос. Маньяк, убивший Сентюрина и изуродовавший скульптуру Ильича, почти обрёл плоть, многие якобы даже видели мрачную фигуру какого-то подозрительного незнакомца, пришедшего на экскурсию и бросавшего алчные взгляды в сторону подвала. Припоминали чей-то серый пиджак, оттопыренные уши и ужасные глаза незапоминающегося цвета. Самоваров не завидовал Стасу. Зато сборы выставки пошли как-то легче.
Часам к пяти большинство сотрудников музея бросилось по домам: присутствие трёх съёмочных групп утром сулило появление собственных любимых физиономий в пятичасовых новостях. Самоваров не надеялся узреть себя на экране, поскольку не притирался поближе к журналистам и к тому же был уверен, что все, кроме мутной подвальной панорамы и объяснений Оленькова, восседающего за канадским столом между двумя ампирными канделябрами без свечек, будет вырезано. Он был вознаграждён за скромность. В седьмом часу Вера Герасимовна, уже в шапочке и чернобурке, услышала сквозь закрытую дверь отдела прикладного искусства настойчивые телефонные попискивания. Она не поленилась вернуться, открыть дверь в Асин кабинет ключом с вахты и снять трубку. Таинственный женский голос звал Николая Алексеевича Самоварова.
- Такой голос приятный, - как всегда двусмысленно улыбнулась Вера Герасимовна.
Самоваров быстро пошёл на голос. Он решил, что звонит Настя, и ему показалось странным и приятным, что он вновь ей понадобился.
Голос был не Настин, хотя в самом деле приятный - серебристый колокольчик, чуть надтреснутый. Такие голоса бывали прежде у артисток Художественного театра. Этот принадлежал Анне Венедиктовне Лукирич.
- Николай Алексеевич? - зазвенел в трубке колокольчик. - Вы смотрели только что новости "Актуальный пульс"? Ах, ну да, вы же на работе… Впрочем, вы ещё лучше всё знаете. Я имею в виду акт вандализма. Да, Ленин Пундырева. Там всё так, как показывали? Ноги отбиты? Да? Мне вдруг пришла в голову одна мысль… Кажется, нелепая… А может, она одна всё объяснит. Вам интересно? Но знаете, это совсем не телефонный разговор. Совсем. Потому что долгий. Если я вас заинтриговала… Нет пока? Так знайте, там дело тоже в бриллиантах! Теперь заинтриговала? Приходите сейчас к нам, мы как раз чай пьём.
Глава 8
ТАЙНА СИНЕГО ЧЕЛОВЕКА
Кажется, этот чай затеяли специально для него. Обе старушки были возбуждены: Анна Венедиктовна слишком говорлива, Капитолина Петровна чересчур немногословна. Уголёк недовольно урчал. Обе дамы и не думали прикасаться к своему жидкому на самоваровский вкус чаю, к донельзя засахаренному малиновому варенью и жалкой горстке карамелек "Раковые шейки". Дамы в качестве светской беседы долго выпытывали у Самоварова подробности его сыщицкой службы (Валерик им уже успел насочинять с три короба про подвиги Николая) и нескоро приступили к рассказу о распирающей их души тайне.
- Я, знаете ли, - изящно потупилась Анна Венедиктовна, - довольно хорошо знала Пундырева. Он был ученик моего отца, самый восторженный. Так всё это было давно! Я полагала, никого уж и не осталось, кто мог бы об этом помнить… Но это нападение на скульптуру, эти отбитые ноги…
Самоваров ничего не понимал, а Анна Венедиктовна умело держала паузу. Художественный театр!
- Да не тяни так, Аночка! - не выдержала Капочка.
"Ага, Аночка, значит. Я почти угадал", - порадовался про себя Самоваров.
- Ну хорошо, - кротко согласилась Анна Венедиктовна. - Вот что. Есть байка, или сплетня, или легенда - как хотите называйте - про эту скульптуру. Сплетня известна была ещё перед войной; может быть, из-за неё памятник и упрятали с площади в музей. Уркаганов тогда опасались. Дело в том, что Пундырев отливал свою вещь в двадцать четвёртом году. Было ему двадцать лет. Совсем мальчик такую вещь сделал! Папа, конечно, ему помогал, советовал… Был у Пундырева друг, Миша Горман. Тот постарше, но тоже молодой, служил в ЧК. Судя по фотографиям, очень красивый молодой человек, такого кавказского типа… И вот как раз в двадцать четвёртом году кто-то пустил слух, что Горман утаил бриллианты. Зажилил то есть. В двадцатом году, после ухода белого генерала Акулова, был обыск у купчихи Кисельщиковой…
- У той старухи, которой принадлежал киот? - поинтересовался Самоваров.
- Ну да. Вот и вы знаете. Богатейшая была старуха, у ней и мучная была торговля, и прииски. В Харбин не поехала, потому как лежала уже без ног, в параличе. Реквизировали у неё всё подчистую. И киот, который теперь у вас в музее, и червонцев что-то много, и все в доме. Только драгоценностей не нашли. А был у неё, например, убор редчайший, алмазный, очень старый - полная парюра, и вообще много всего. Ничего того не нашли, решили, что спрятала старуха, зарыла. Ходили потом охотники, в огороде копались, стены простукивали, печки, трубы расковыряли, прямо "Двенадцать стульев"…
- Ты забыла сказать, что старуха умерла, - тихо вставила Капочка.