- Лесенька, миленькая, что случилось? - говорил он, задыхаясь. - Что с тобой? Почему ты убежала? Скажи! Все ведь хорошо - меня выпустили. О многом нужно поговорить, слышишь? Давай поговорим. Я все тебе объясню. Ну, Лесенька, ну, пожалуйста!
Леся медленно обошла его. Потом, сорвавшись с места, быстро побежала по бульвару, рассыпая дробь изящных каблучков. И - скрылась за поворотом.
- Так… - сказал сам себе Василий. - Все ясно.
Он вернулся к Коле, который сидел на лавочке, угрюмо рассматривая подстриженный куст, и сел рядом.
- Она все знает, - глухо произнес Коля. - Но я не предатель. Она сама нашла Люду через твоих университетских друзей.
- Вот оно что! Ладно… - И Василий с силой хлопнул себя по колену. - Пусть будет так.
- Ты сам виноват. Это подло, - сказал Коля. - Не трогай ее. Она уже все решила.
- Хорошо. Извини меня за "предателя". Я пошел. Пока.
Они встали оба и, не глядя друг на друга, молча разошлись. Но, пройдя несколько шагов, Коля обернулся и крикнул:
- Люду хоть поблагодари, слышишь? За то, что на воле. Она уже две недели подряд только и делает, что плачет все время.
Василий остановился. Потом побрел к метро "Университет". Шел, нехотя переставляя ноги. Через двадцать минут вышел на станции "Дарница".
Леся стояла на балконе и через прозрачную занавеску на окне видела, как бабушка накрывает стол. Внизу, во дворе, несмотря на вечерние сумерки, мальчишки гоняли мяч и какой-то упитанный мужчина в тенниске выбивал висящий на веревке ковер.
- Иди, все уже готово, Леся! - позвала бабушка.
Последняя слезинка упала с балкона.
- Иду, - Леся вошла в светлую комнату, как в новую жизнь.
28
Старший инспектор Центророзыска Козуб медленно поднимался по старой мраморной лестнице в свою двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Сегодня был у него день сравнительно легкий, и он возвратился домой пораньше, намереваясь хоть мало-мальски навести у себя порядок.
Каменный дом, в котором он жил, принадлежал когда-то богатому коммерсанту, занимавшему первые два этажа под магазин и жилье, а третий и четвертый сдавая квартирантам. Теперь же этажи коммерсанта, которого сдуло ветром революции, были разделены перегородками на небольшие квартирки для "подвальников", на третьем и четвертом кое-где остались старые жильцы, а в освободившиеся квартиры по ордерам коммунхоза въехали новые.
Инспектор Козуб не очень-то присматривался к своим соседям. Увлеченный работой, днюя и ночуя в милиции, он редко бывал дома. А если и встречался с кем-нибудь на лестнице, равнодушно проходил мимо. Сосед же, в свою очередь, чтобы не мозолить глаза, прижимался к стене, уступая дорогу. Иной раз именно это и привлекало внимание инспектора милиции, и Козуб краем глаза все равно замечал и оценивал такого перепуганного обывателя, считая, что он-то уж наверняка чем-то провинился перед пролетарским законом и советской властью.
Ловя на себе взгляды из-за неплотно прикрытых дверей, из окон, он и сердился и вместе с тем испытывал некое удовлетворение, потому что это было как бы признанием его превосходства над растревоженным человеческим муравейником. Гулко выстукивая самодельными подковками сапог, инспектор Козуб рос в собственных глазах, с удовлетворением ощущая, что теперь все, даже старорежимная лестница, служит опорой новому хозяину.
Проходя мимо квартиры, расположенной как раз под его комнатами, Козуб услышал громкие голоса. Не зная, кто там живет, он тем не менее подумал, что пора устроить облаву и очистить дом от подозрительных элементов.
Едва войдя в свою квартиру, он услышал какой-то грохот от падения тяжелого предмета в квартире над ним. Беспардонность верхнего обывателя, выражавшая неуважение к нему, инспектору, возмутила Козуба.
Он поднялся наверх и постучал. Дверь тут же отворилась, словно его ждали. Не успел и рта раскрыть, как хорошенькая, немного подкрашенная молодая женщина с длинными, почти до самых плеч золотыми серьгами, радостно воскликнула:
- О-о-о! Оч-чень приятно! Пожалуйста, милости прошу! Вы, кажется, мой сосед?
Она грациозно коснулась меховой оторочки на рукаве его тулупчика и игриво увлекла за собой.
"Посмотрим, что за люди", - подумал Козуб, входя.
- А я уж решила, что вы нелюдим, - щебетала тем временем соседка, не давая гостю и слова вымолвить. - Вижу иногда, как возвращаетесь домой - и все один, всегда один.
Глазам Козуба предстала картина Лукуллова, по тем временам, пира: хлеб, селедка, мясо, несколько бутылок.
Что могло хоть в какой-то степени примирить инспектора с этим роскошеством недобитой буржуазии? Разве только то, что еда лежала не на фарфоре, а на каких-то бумажках, обрывках театральных афиш, хлеб красовался прямо на голом столе и что ели руками.
- Жрецы искусства и представители свободной мировой культуры! - отрекомендовала присутствующих соседка.
Перед инспектором сидели и стояли какие-то молодые и не очень молодые мужчины и женщины, хмурые, худые, с бледными лицами и голодными глазами. Кое-кто из "жрецов" перестал есть и нагло уставился на Козуба. Увидев на его ремне наган, все притихли.
- А это, - кивнула женщина на инспектора, - мой сосед, можно сказать, герой нашего времени. Гроза бандитов и рыцарь нового мира. - Она сделала многозначительную паузу.
Воспользовавшись этим, Козуб возразил, что никакой он не рыцарь и не герой, а просто-напросто инспектор милиции Иван Козуб.
Из-за стола поднялся длинноволосый юноша в очках и, вытягивая руки вперед, прогнусавил:
О, загнанный мой конь,
Покрытый шерстью брат мой!
- Я пришел узнать, что у вас здесь за шум, - сказал Козуб, обращаясь к хозяйке. - Прошу ваших гостей вести себя спокойнее.
- Ну что вы! Это все - культурные люди: артисты, поэты, художники. Я рада, что своим шумом они привлекли вас сюда, - обаятельно улыбнулась хозяйка. - Меня зовут Терезия. Мы вас не отпустим. Очень прошу, оставайтесь!
- И верно, чего нам не хватало, так это милиции! - выкрикнул из угла какой-то юнец.
Козуб на всякий случай зафиксировал в памяти остроносое лицо нахала.
- О темпора, о морес! - пробасил пожилой человек, одетый в клоунский балахон, по всей вероятности позаимствованный из циркового реквизита, театральным жестом поднимая указательный палец. - Растолкуйте мне, гомо новус, - Терезия назвала вас рыцарем, - по какому праву вчера в подъезде ваши коллеги и продотрядовцы конфисковали у трудящихся артистов муку и крупу, которые мы купили во время гастролей для собственного пропитания? У кого забрали? Позор! Мы кто - контра? Мы - мастера искусства, сливки интеллигенции, без которой никакое цивилизованное общество существовать не может. У меня голова идет кругом от таких порядков. - Он снова сделал патетический жест. - Смотрю и боюсь: сам начинаю думать, что нормальная закупка необходимых человеку вещей или продуктов - преступление! С ума сойти можно! Скажите же, о гомо новус, не можете ли вы своей властью возвратить бедным артистам незаконно экспроприированное?
Козуб терпеливо выслушал этот монолог. Он с удовольствием проверил бы сейчас документы у этих "сливок интеллигенции", но приказом начальника главмилиции действовать в одиночку запрещалось. Да и не хотелось нарушать покой соседки, которую он, прожив в этом доме почти полгода, увидел впервые и которая поразила его своей красотой.
- Оставьте, Юпитер, - сказала оратору хозяйка. - Дайте человеку отдохнуть.
Она настойчиво пыталась усадить гостя на свободный стул, но Козуб еще не решил, как вести себя дальше.
Пожилой артист сел и перестал обращать внимание на инспектора.
Козуб почувствовал, что вся эта непонятная богемная компания для него неподходяща. Это унижало его в собственных глазах и вызывало острую враждебность к гостям соседки Терезии, и особенно к насмешливым патлатым юнцам и к их бледным экзальтированным девицам.
В углу, в ободранном до пружин мягком кресле, сидел с подчеркнуто равнодушным видом очень худой юноша. Черные нечесаные волосы его падали на плечи. Он держал в руках инкрустированную перламутром гитару и, небрежно пощипывая струны, напевал нечто очень тоскливое и неразборчивое, напоминающее псалом. "Жизнь человека так крайне мгновенна…" - инспектору удалось понять только эти слова.
Вся эта обстановка напомнила Козубу дела разоблаченных подпольных организаций - эсеровских и петлюровских, связанных с вражеской эмиграцией и иностранными разведками, готовивших восстание против Советской власти. Некоторые из подсудимых тоже называли себя "сливками интеллигенции", кричали о своих революционных заслугах, но под тяжестью улик сознавались в своих неблаговидных деяниях.
Козуб решил воспользоваться приглашением миловидной соседки, как ему казалось, именно для того, чтобы присмотреться к ее гостям. Он сел.
"В жизни все временно…" - пел юноша.
Кто-то передал хозяйке две рюмки, и одну из них она протянула Козубу.
- Нет, нет, спасибо. Я не пью, - сказал инспектор.
- На службе. Но сейчас, у меня в гостях…
- Я всегда на службе.
- Ах, революция! Кровавая красавица! Она забирает себе всех самых лучших мужчин, ничего не оставляя нам, обычным женщинам. Я начинаю ревновать вас к ней, - хозяйка чокнулась с Козубом. - Во имя нашего знакомства и, смею надеяться, будущей дружбы отступите сегодня от ваших правил!
Терезия открыто посмотрела гостю в глаза и так приблизилась к нему, что он ощутил на себе ее теплое дыхание. Козуб для приличия пригубил свою рюмку.
"Слышен звон бубенцов издалека, - запел чистый женский голос, и гитарист, позабыв псалмы, начал аккомпанировать певице. - Это тройки знакомый разбег…"
"Нет, это все-таки артисты, а не заговорщики", - решил Козуб. Ему даже стало смешно, что он мог подумать такое о голодных артистах, которые не оставляют своего искусства и в это трудное время. От этой мысли гости Терезии стали ему даже симпатичны. А после второй рюмки он уже начал им подпевать.
В тот вечер инспектор Козуб потерял голову и с тех пор зачастил к обольстительной соседке, пока однажды ночью не застукали его там сотрудники Чека. Как выяснилось, первое впечатление не обмануло Козуба: прелестная Терезия прятала в ящиках с театральным реквизитом эсеровские листовки, призывавшие к антисоветскому мятежу.
Козуба арестовали вместе с нею. Но на следующий же день выпустили, переведя на домашний арест. А на третий день его вызвал в наркомат внутренних дел один из руководящих работников. Для совершенно неожиданного и, как выяснилось позже, сугубо конфиденциального разговора.
29
Бывать в психиатрической больнице Ковалю не приходилось еще ни разу. И поэтому, подъезжая к ней, он с любопытством воспринимал любую подробность. Приземистое белое здание было огорожено высоким и тоже белым каменным забором, который захватывал довольно значительную часть березовой рощи. Роща, казалось, перепрыгнула через этот забор, и больница надежно укрывалась среди берез, органично вписываясь своими старинными башенками в великолепный лесной пейзаж.
- В истории болезни подлинная фамилия не значится, - докладывал по дороге лейтенант Андрейко, - значится "Апостол", затем "тринадцатый", а рядом - большой вопросительный знак. Он у них самый давний безнадежный больной. Но держат, потому что нет родственников. А вообще старикан, говорят, тихий и мог бы жить в семье. В сопроводительной записке Центророзыска, датированной двадцать третьим годом, сказано, что излечение этого человека имело бы большое значение. В той же записке сообщается, что задержан он был в селе Коломак, под Харьковом. Ходил от дома к дому как юродивый, без шапки, несмотря на лютый мороз. Что-то лепетал и хихикал, как шаловливый ребенок. Больше ничего там нет, кроме всяких рецептов и врачебных пометок. Да вы сами увидите, товарищ подполковник.
- А зачем ездит к нему жена Решетняка? В больнице знают, кто она такая?
- Не знают. Считают, что из человеколюбия. Она ведь покровительствует не только ему, но и еще нескольким одиноким старикам.
Машина остановилась у небольших ворот. Было тихо. Только в ветвях высокого тополя щебетали птицы. Коваля поразило полное отсутствие буйных выкриков, которые, как ему казалось, непременно должны были здесь раздаваться на каждом шагу. К больному Коваль отправился вместе с врачом - молодым человеком, который, видимо, уже научился ничему не удивляться. Лейтенант Андрейко был в форме, и его оставили в кабинете.
Старичка нашли на поляне. Он сидел прямо на земле, около скамьи, рвал траву и разбрасывал ее во все стороны.
- Апостол, - сказал врач, - нельзя рвать траву.
Старичок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.
"Одуванчик", - подумал Коваль, рассматривая этого вконец исхудавшего человека. Белолицый, с лысинкой, укрытой кое-где длинными седыми волосами, он и в самом деле был похож на одуванчик.
- Ты который апостол? - спросил врач.
- Тринадцатый, - ответил умалишенный тоненьким голоском.
Коваль почему-то вспомнил, что этот жалкий человечишко был когда-то могущественным финансистом, и у него промелькнула мысль о тщетности и бесплодности богатства. Он внимательнее присмотрелся и заметил у старика точно такую же седловинку на переносице, как у профессорши. Наследственность!
- Скажите, пожалуйста, что мы его знаем, - попросил Коваль врача. - Он не Апостол, а Апостолов, Павел Амвросиевич, бывший председатель правления банка.
Старичок повернулся к ним спиной и принялся снова щипать траву.
- Попробуйте сами с ним поговорить, - врач поднял старика и усадил на скамью.
Но как подойти к душевнобольному? Какого только опыта не было у Коваля, с какими только людьми не приходилось ему беседовать, но с такими - никогда… И вдруг его осенило:
- Вам привет от дочери. От Клавы! Она завтра придет к вам в гости.
- Клава, Клава! - старичок замахал руками, как крыльями, легонько хлопая себя по бедрам. И Ковалю показалось, будто бы в пустых глазах Апостолова промелькнуло нечто живое.
- У вас какие-нибудь стеклышки можно найти? - спросил подполковник врача.
Увидев стеклышки, которые ослепительно играли на солнце, как настоящие драгоценные камни, старик весь затрясся. Бросился к Ковалю с жалобным выражением на лице, стал просить их. Подполковник дал одно.
- Это от Клавы, - сказал он. - Но они фальшивые. А где настоящие? Мы с Клавой никак их не можем отыскать.
- Ах-ах, ох-ох! - горько запричитал Апостолов, оглядываясь по сторонам, словно что-то ища. И внезапно бросил на Коваля, как тому показалось, совершенно осмысленный взгляд. - Нет их, нет… Бог дал, бог взял… Ах-ах, ох-ох! - И, воровски зажав стеклышко в кулаке, он опять принялся хлопать себя по бедрам.
Коваль остановил его.
- Павел Амвросиевич, в двадцать втором году банк, которым вы управляли, был ограблен, - начал он вполне серьезно, словно разговаривая со здоровым человеком и стараясь поймать взгляд Апостолова, который тот упрямо отводил в сторону. - Во время строительства оросительной системы закопанные в землю сокровища были найдены и возвращены государству. Так что каких бы то ни было претензий к вам давно уже нет. Но вот беда: бриллианты в тайнике оказались фальшивыми, и никто не может взять в толк - как же это могло случиться? Куда девались настоящие?
Апостолов, который вроде бы внимательно слушал, вдруг засмеялся и стал подбрасывать стеклышко на ладони.
- Павел Амвросиевич, знаете ли вы, где настоящие бриллианты?
- Я - апостол, ты - апостол, он - апостол, - ткнул он пальцем в сторону врача. - Я - апостол тринадцатый. Са-та-на, - и поднял указательные пальцы обеих рук над головой, как бы наставив себе рога.
Коваль посмотрел на врача. Тот пожал плечами, мол, я ведь говорил вам. Но подполковник достал из кармана еще несколько стеклышек. Апостолов жадно потянулся к ним.
- Где настоящие? Зачем вы хранили в сейфах фальшивые?
- Где настоящие? Где настоящие? - Старик поднял бровь и снова вполне осмысленно посмотрел на Коваля. - Ах, где же настоящие? Ах-ах, ох-ох! - И он сделал попытку выхватить из руки подполковника стеклышки.
Заинтересовавшись разговором, который приобретал все больший смысл, и реакцией больного, которого впервые видел в таком возбужденном состоянии, врач сам взял стеклышки и спросил Апостолова:
- А может быть, это - настоящие?
Бывший банкир сморщил лоб и зашевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. И казалось, это "что-то" то выразительно вырисовывалось в его слабом сознании, то снова расплывалось. Но вот морщинки на лбу разгладились, и он, загадочно улыбнувшись, покачал головою:
- Фальшь!
- А где настоящие?
- Каждый король имеет своего двойника, - медленно проговорил старик, - стреляют в короля, - он сделал жест, словно прицеливается, - а попадают в двойника. Хи-хи! - И вдруг заговорил скороговоркою, захлебываясь словами, словно его мысль прорвалась наконец сквозь завесу тумана: - У Наполеона был двойник, у римских императоров были двойники… А мои бриллианты разве хуже?.. Ах-ах, ох-ох! Вы не думайте, что бриллиант - это камешек. - Он поучительно провел указательным пальцем перед лицом врача. - Это - живая душа. Только вот говорить не умеет. И каждому имя дано, как и апостолам. Были у меня Иоанн, Матвей, Симеон, Павел, Марк… Ах-ах! - Он опять засмеялся и, повернувшись к Ковалю, подозрительно, исподлобья посмотрел на него. - А вы думали, что это - мертвые камни! Я - тоже апостол. Тоже - бриллиант. Я - живой! У меня и прадеды были апостолами. Все двенадцать. А куда они делись? - Он беспомощно, бессильно оглянулся, и столько было тоски в его взгляде, что у Коваля сжалось сердце. - Нет… нет… Вот тут они… - Больной сделал попытку найти бриллианты в кармане халата, но кармана не оказалось, и он горько заплакал.
Врач посадил его ближе к себе и нащупал пульс.
- Пусть поплачет. Это просто чудо, что делается сегодня с ним. Переворот какой-то. Осмысленная речь! Мы-то ведь не могли догадаться, что потрясение связано у него с ценностями, то есть с бриллиантами.
- Я - тринадцатый апостол. Чертова дюжина. Без сатаны нельзя, - бормотал сквозь слезы старичок.
- Ему надо отдохнуть, - сказал врач. - Приходите завтра.
- Хорошо, приду, - ответил Коваль. - Привезу и его дочь, которая навещает его инкогнито. Возможно, он ей что-нибудь захочет сказать.
- Не возражаю. А сейчас не забирайте у него стеклышко. Пусть успокоится. Заодно проследим, что он будет с ним делать.
Коваль вернулся домой, когда солнце спряталось за высокие дома, которые вплотную примыкали к его небольшому участку.
Прежде всего он отправился в самодельный душ из железной бочки, поставленной между яблонями. Потом взобрался с ногами на широкую скамью под старым ореховым деревом, и, отдыхая, как бы беззаботно наблюдал, как из глухих уголков сада выползают сумерки.
Между тем, только со стороны могло показаться, что подполковник любуется садом. На самом же деле в голове его шла та лихорадочная работа, которая следовала за сделавшей свое интуицией и при которой крайне перегруженный мозг напряженно искал точные данные, могущие либо подтвердить, либо отвергнуть ощущения и предположения, умозаключения и гипотезы.