Перекидывая заточку с руки на руку, он пошел на Хабарова.
– Молись, падло батистовое! Ща душонка отлетит. Отмаешься!
Сверкнула заточка.
Удар ногой в низ живота. Звон металла о бетон. Сдавленное рычание рыжего. Слабая потасовка. Спокойный тихий голос со вздохом:
– Устал я от вас. Прекратите, – сказал лежавший на нижних нарах у окна высохший старичок с аристократической фамилией Ягужинский.
Махно тут же отпустил Хабарова и, прихрамывая, пошел к шконке.
– Махно, бездельник, из ничего шуму столько поднял. Я огорчен, – тяжело дыша, все так же тихо произнес владелец привилегированной шконки. – А ты, новенький, зря это. Шнырь заслужил. Его учить надо. Методы, конечно, – он поморщился, – не одобряю. Но по закону Махно прав.
Оттопырив мизинец, украшенный кольцом с крупным камнем, он вытер пот со лба. В этой духоте ему было несладко.
– С тобой теперь что делать будем? Или ты теперь тоже шнырь, или ты отыграешь жизнь этому человеку. Таков закон, – он расстегнул пуговицу, распахнул ворот рубашки. – Мой закон.
Желтыми болезненными глазами Ягужинский глянул на Хабарова. Тот выглядел не лучше. Привалившись всем телом к металлической двери, он едва держался на ногах.
– Как это, "отыграю"?
– В карты. Я большой поклонник игры в бридж.
Чувствовалось, что, поясняя, он делает большое одолжение. Разговор начинал его раздражать.
– Если откажусь?
– У нас будет новый шнырь. Ты же с окровавленной заточкой в кармане церберам будешь сдан, – он снова отер пот. – Но это завтра. Устал я сегодня от ваших споров. Худо мне. Иди, мил человек, отдохни. Напоследок…
Ближе к вечеру Хабаров попросился на допрос.
– Камень с души пошел снять, – схохмил Махно.
– Помолчи, – урезонил его Ягужинский. – Со мной в паре играть будешь. Пробей тему. Карты закажи. Свету побольше. Да заплати пощедрее, чтобы не мешали нам. Вина пусть принесут, хорошего. Мальчик тоже пусть играет. Его жизнь.
– Но, Аполлон Игнатьевич…
– Я так хочу. Перед Богом все равны.
К восьми вечера камера чем-то напоминала казино. Зрители полукругом, на верхних ярусах. Даже "пальму" для удобств натянули – брезент между верхними шконками, где качалась тройка зевак. Внизу ярко освещенный, накрытый зеленым сукном стол. За зеленым сукном четверо. На краю стола, у окна, напитки, фрукты, сладости. Все чинно. Полная тишина.
– Приступим… – выдохнул Ягужинский и сделал большой глоток из пузатой, как шар, рюмки. – Махно, голубчик, не томи, сдавай.
Махно самодовольно хмыкнул, сорвал обертку со свежей колоды, перетасовал карты и начал сдавать.
– Тебе, мил человек, судьба шанс дает, – тихо, будто сам с собой, говорил Ягужинский. – Мы не звери. Мы люди. Мы по закону живем. Ты, Александр Хабаров, не на Махно руку поднял, на закон.
Он по одной собрал свои карты в веер. Во всем, во взгляде, в осанке, в голосе, в каждом движении Ягужинского сквозила уверенность в однозначном исходе игры. Он, точно делал одолжение, выполняя свою обязательную миссию блюстителя "закона". Напротив, Махно такой стойкой уверенности разделить не мог. Это случилось с ним в тот самый момент, когда он наблюдал за тем, как Хабаров тасовал карты. Вроде бы и не было в его движениях ничего особенного, но его гибкие пальцы были так ловки, так уверенны, что Махно не выдержал, выругался и, поерзав на нарах, уселся поудобнее.
Первый роббер остался за Ягужинским и Махно. Их удача не прибавляла уверенности шнырю. Он смотрел перед собой остекленевшими глазами и с трудом понимал, что происходит. В какой-то момент он забылся, слезы ручьями хлынули по его серым прыщавым щекам, но крепкий подзатыльник Хабарова заставил его очнуться.
Играли дальше. Прошел час. Шнырь, видимо, устал бояться и на неосторожной заявке "четыре в пику" дрожащим голосом, словно извиняясь, объявил "контру" против Ягужинского и записал в актив призовые.
"А ведь можешь что-то, – подумал Хабаров, едва заметно одобрительно кивнув шнырю. – Не зря в казино два года подъедался".
Ягужинский был мастер просчитывать расклад. В отместку он заставил Хабарова лишиться двадцати пяти тысяч.
– Печально, что благородные порывы посещают нас порою так неуместно, – сказал Ягужинский. – Ты лишишься кучи денег!
– Мне хватит.
– Аполлон Игнатьевич, может ему язык подрезать? – вспылил Махно.
– Оставь, Махно, дружочек, этому человеку его язык. Играй, – и Ягужинский замахал перед лицом платком, точно веером. – Не видишь разве, он нервничает. Ответственность на нем такая… Будьте милосердны друг к другу.
"Рафинированный ублюдок…" – подумал Хабаров.
От маразма действительности впору было сойти сума.
Хабаров поднял карты. Карты были хуже некуда, и ему ничего не оставалось, кроме как блефовать. Махно не стал поднимать выше "двух без козыря", сыграл заявку, и Хабаров облегченно вздохнул: могло быть и хуже.
Каждый игрок знает, что бывают дни, когда, вопреки всем законам логики, карта решительно "не идет". Наверное, именно в такие дни перестаешь уповать на удачу или глупый безмозглый случай и надеешься только на себя, на свое умение, хладнокровие, интуицию, расчет. У Хабарова сегодня был именно такой день.
Отыграться ему так и не удалось. Карта по-прежнему шла к Ягужинскому и Махно, они завершили гейм.
Не вдохновленный удачей, Махно, набычась, смотрел на Хабарова.
– Тридцать на две следующие раздачи, – заявил Хабаров.
И тут же проиграл обе.
– Ты – бивень! Ты же весь в дыму, – презрительно отпустил Махно.
Шепоток пробежал по нарам. Неизменный успех одних и фатальное невезение других стали предметом пересудов. Эти двое, толкающие себя в пропасть с неистовой настойчивостью самоубийц, вызывали сейчас общую жалость. Отчаянные попытки одного и полная апатия другого создавали впечатление наступающей агонии.
Лязгнула створка "кормушки". Безразличный посторонний взгляд, и вновь – тесный мирок, убогий и обреченный.
Воистину, удача благоволит упорным. Впервые на сдаче Ягужинского Хабаров имел на руках твердую игру. Он выжидал. Станет ли тот повышать ставку? Расклад был пятьдесят на пятьдесят.
– Пас, – наконец объявил Ягужинский, едва скрывая досаду в голосе.
– Четыре в пиках, – заявил Хабаров.
– Пас, – отозвался Махно.
– Пас, – повторил вслед за ним шнырь.
Ягужинский подсчитывал убытки, скорбно поджав свои тонкие губы.
Махно взял новую колоду и небрежно бросил ее Хабарову.
– Фарт не катит. Почни.
Хабаров вскрыл упаковку и начал тасовать.
Тишина вокруг стала осязаемой. Все, затаив дыхание, ждали конца поединка.
Хабаров закончил сдавать. Можно было поднять карты.
Изучив свои, Ягужинский недовольно усмехнулся, играя отчаяние, как провинциальный актер.
– Н-да-а, не лучший расклад, – выдавил "законник". – Что-нибудь поставите, дружочек, именно на эту раздачу?
Хабаров был задумчив и отстранен, и свой вопрос Ягужинскому пришлось повторить дважды.
– Все в общак уйдет, – добавил он. – Без разницы, проиграешь ты или выиграешь. Ты, Александр Хабаров, не на деньги играешь. Или забыл?
Ягужинский внимательно посмотрел на шныря. От этих едких желтых глаз шнырь по привычке дернулся, но вспомнив, что под шконку сейчас нельзя, весь съежился, сжался в тугой комок нервов.
– Господи, как пахнет от тебя, Божий человек. Дышать трудно. Ну, да ладно. Не долго уже. Что у тебя? – спросил он Хабарова.
– Семь треф.
Эти два слова заставили шныря кинуться к "параше", нервный спазм тошноты разом скрутил его.
– Пас, – Махно бросил свои карты на стол.
Ягужинский тихонько зашелестел, рассмеялся.
– Будет браткам к веселинам… Контра! – и он торжественно положил карты на стол перед собой. – Благородное дело сегодня вершим. И казну пополним, и человека жить в коллективе научим.
Довольная улыбка блуждала по лицу Ягужинского. Он положил девятку. Хабаров взял ее десяткой и, бегло оценив карты, пошел козырем. Ягужинский лишился туза. Еще заход, и к тузу он присовокупил валета.
Понимая, что земля стремительно уходит из-под ног, а Колесо Фортуны дало сбой и теперь крутится в обратную сторону, Ягужинский лихорадочно соображал, каков расклад у противника. Он тщетно старался выглядеть невозмутимым, когда поймал спокойный, изучающий взгляд Хабарова. Тот протянул веером к носу Ягужинского карты.
– Ты – человек авторитетный. Ты дал слово. Мальчик должен жить!
Хабаров встал из-за стола и полез на свою шконку.
– Ошибся я в тебе. Не просчитал…
Ягужинский с тоской смотрел на карты Хабарова.
– Да он, сука, кинул нас! Все со второй колоды началось. Аполлон Игнатьевич, вспомните! – взорвался Махно. – Я порешу его! Враз порешу! Нас за лохов держит! Подтасовал он ее, век воли не видать!
– Уймись! – урезонил его Ягужинский. – Завтра разберемся. Пусть унесут всё. Будем спать.
Под утро Хабарова разбудил нервный шепот соседа по шконке.
– Саня, шмон утром будет. Гляди, чтоб заточку у тебя не нашли.
На полу у "параши", раскинув руки крестом, лежал тот самый шнырь. Из его приоткрытого рта сочился скупой ручеек крови.
– Что я сделал не так?
– Ничего не попишешь. Шнырь есть шнырь. За одним столом с Аполлошей ему не место.
– Что теперь?
– Молчать, коль не хочешь следом.
– Молчать?!
Тот кивнул.
– Аполлоша тебя и на тюрьме достанет. Как два пальца обоссать.
– Дурак… – выдохнул Хабаров и, закрыв лицо руками, издал вопль досады. – Ну, дурак! – он запустил пальцы в волосы, сжал кулаки, потом заставил себя вновь посмотреть на распластанное тело шныря. – Он бы выжил, не ввяжись я.
Сосед сжал его плечо.
– Мой тебе совет, Саня: поскорей превращайся в зверя…
Краешек красного солнца трепещет у горизонта. То ли раннее утро, то ли поздний вечер. Нет. И то, и другое – ложь. Так зарождается полярный день после черной, в полгода длиною, ночи. Осколок диска прилип к горизонту и висит, цепляясь за край неба все двадцать четыре часа. Ледяная вьюга бросает в него пригоршни сухой колючей поземки, словно стараясь погасить. Вьюга воет, подражая волчьей стае, беснуется, гонит прочь все живое. Кажется, кроме снега и ветра здесь нет ничего. Это заблуждение – к лучшему.
Заваленный по крышу снегом барак. Еще один. И еще… Будки часовых. Колючая проволока. Хриплый, недобрый лай собак. Окрики матерком. Голодные, землистого цвета лица. Серые, куцые телогрейки с белыми, нанесенными краской квадратами: на груди, где сердце, и в центре на спине. Ходячие мишени. Зеки…
Потертая засаленная ушанка. В ней смятые клочки бумаги. Руки тянутся одна за другой. Только бы не вытащить с меткой-крестом!
Сегодня жребий выбрал его…
Потрескивал, метался костер. Вокруг него полутораметровые сугробы. Снег плотный, смерзшийся пластами. Чтобы выкопать могилу, нужно сначала отогреть землю. Иначе кайлом не взять. Мерзлота.
Угрюмый, с осунувшимся серым лицом, заиндевевшими бровями и ресницами Хабаров неподвижно сидел спиной к костру. Нужно было ждать, и он ждал. Он замерз. Нельзя согреться у погребального костра.
Время от времени он поднимался, утопая по колено в снегу, сквозь метель шел к санкам и волоком тащил в ямку, к костру, обрубки полусгнивших шпал, потом бросал их в костер и снова возвращался на прежнее место.
В полумраке рождающегося полярного дня, сквозь метель, полудрему он скорее не увидел, почувствовал этот взгляд.
"Пришел. Все же пришел. Значит, не сказка ты. Быль…"
Занесенный метелью волк был пепельного цвета. Держась от человека на расстоянии прыжка, он пристально и упрямо смотрел прямо в глаза.
Об этом волке на зоне ходила легенда. Говорили, будто вот так приходит он, смотрит жалостливо, в самую душу, а потом за собой уводит. Куда, зачем, не знает никто. Тысячи километров заснеженной тундры – его владения. Несколько зеков так сгинуло.
– Чего глядишь? Не узнаешь? – Хабаров кивнул зверю. – В зеркало смотришь. У нас с тобой только одно отличие: ты свободен, а я…Тебе повезло больше.
Зверь наклонил лобастую морду, словно чтобы лучше слышать.
– А кто из нас зверь – это еще вопрос. Я стал много дичее тебя, дружок. Поверь.
Он бросил зверю краюху хлеба, ногой расшвырял головни и принялся киркой долбить землю, откалывая кусочек за кусочком.
Волк не ушел. Съев хлеб, он лег на брюхо и внимательно стал наблюдать за тем, что делает человек.
Выкопав достаточно глубокую ямку и встретив сопротивление вечной мерзлоты, так что искры летели при ударе киркой, Хабаров отер пот со лба и потянулся к брезенту, в который была завернута коробка из-под сапог и лежавшая в ней собака.
– Похорони поглубже, – напутствовал его начальник зоны, – чтобы звери не выкопали, – и добавил, чем удивил: – Пожалуйста.
Он догадывался, что собака тут не при чем, скорее, это новорожденный ребенок какой-нибудь заблудшей поварихи, но не давал себе об этом думать. Так бы и дальше шло, но судьба, издеваясь, показала ему правду: коробка выпала из брезента и окоченевшее крохотное тельце покатилось к хабаровским ногам. На шее новорожденного синела стронгуляционная борозда – след удушения.
Волк осторожно, на брюхе подполз к самому краю ямы, вырытой Хабаровым, и уже сверху смотрел и на человека, и на мертвого человеческого детеныша.
– Прочь! – Хабаров замахнулся на волка тлевшей головней.
Зверь резво отпрыгнул, побежал.
– Хрен ты его достанешь! – процедил Хабаров. – Сказок про тебя насочиняли, а тебе только и надо – мертвечину жрать!
Он кинул головню волку вслед.
Старательно утрамбовав землю, Хабаров засыпал могильный холмик полутораметровым слоем снега. Теперь определить на глаз, где могила, было нельзя. Окончив работу Хабаров сел на санки передохнуть.
Волк вернулся.
– Я не дам тебе его выкопать. Сдохну, а не дам! Ты должен понять своей серой башкой, что не все двуногие подонки. Слышишь?!
Волк лег на снег и стал ждать.
Так и сидели они друг против друга: зверь и человек.
И душным звоном дребезжали в ушах колокольчики… И уставшие веки наливались свинцом… И убаюкивал теплый ленивый туман… На мягких кошачьих лапах сон крался все ближе, ближе… Хабаров замерзал.
Внезапно, с размаху ножом, сон пронзил резкий отчаянный вой.
Хабаров открыл глаза. Сидя все там же, серый выл, задрав морду к небу.
– Рано радуешься… – или сказал, или подумал Хабаров.
Он, покачиваясь, поднялся. Страшно хотелось есть. Голод прогнал сон. Сколько же он так сидел, глядя в умные волчьи глаза, и зачем? Ком голодной тошноты подкатил к горлу. Вот бы кусок хлеба! Он сделал шаг и упал без памяти на увязшие в снегу санки…
Когда Хабаров вернулся на зону, его закидали вопросами: "Ну, чего? Как? Волка видел?"
– Не было волка, – коротко отвечал он. – Сказки это.
Кто бы поверил, что он не замерз, упав в голодный обморок, только потому, что волк, здоровенный волк, растянулся поверх него, укрыв собою от вьюги и холода.
В том противостоянии "зверь – человек" не было побежденного.
Много позже, уже перед концом срока, легенду о загадочном волке развенчал вновь прибывший сибиряк-охотник. Оказалось, что не волк это вовсе, а собака. И приходит она, как выяснилось, из деревни, что за горкой, дальше за зону. Одним мифом на земле стало меньше.
Был только один человек, не желавший этому верить.
Став свободным, Хабаров нашел ту деревню. А ведь лгут охотники! И самые надежные источники – тоже лгут!
В скрипучем кузове старого бортового газика Хабаров ехал в райцентр. Он не сразу заметил, что за машиной, едва пробиравшейся по ухабистой разбитой дороге, бежит волк.
– Вернулся, бродяга! – крикнул ему Хабаров и помахал рукой. – Теперь я просто не имею права сгинуть. Жить мне долго и счастливо. Встретил я тебя на удачу!
На вершине холма волк отстал. Он картинно сел на дороге и долго, неотрывно смотрел машине вслед. Когда зверь скрылся из виду, над тундрой застыл его протяжный одинокий вой…
На рассвете Хабаров проводил Митрича до Сухой Балки. Возвращаясь, он еще издали увидел Алину. Бледная, заплаканная, в обнимку с ружьем она сидела на крыльце.
– Ты чего?
– Я думала, вы меня бросили.
Он снисходительно улыбнулся, попытался дотронуться до нее, но Алина ударила его по руке.
– Мог бы предупредить! У вас, у мужиков, просто нет сердца!
Хабаров равнодушно пожал плечами, взял чайник с костра и ушел в избу. Спустя какое-то время вошла Алина.
– Там собака ворчит. Почему?
– Зверь рядом.
– Какой зверь? – в ее глазах блеснул испуг.
– Не знаю. Рысь, лисица…
– Куда ушел старик?
– В Китай.
– В Китай? Зачем?
– Тебе же надо вернуться в Москву?
– Не улавливаю связи.
– Те люди, о которых ты говорила, добывали черную икру на чужой территории. Территории китайцев. Он передаст твою пленку, и тебе больше нечего будет бояться.
– Их убьют?
Хабаров недовольно отодвинул жестяную кружку с пахучим коричневым отваром.
– Хватит об этом!
– Я поражаюсь, как ты мог так поступить?! Ты стал другим, Саша. Таким я тебя не знала.
– Ты думаешь, улетишь в Москву, и этим все кончится? Ты что, полная дура? Пойду-ка я за дровами.
С охапкой дров, насвистывая что-то легкомысленное, Хабаров вышел из сарая. Вышел и остолбенел.
Метрах в пяти от него, глядя на человека хитрыми кошачьими глазками, стоял самый настоящий уссурийский тигр, точно такой же, с каким Хабаров встретился десять лет назад.
Человек попятился, но зверюга ощерила пасть, зарычала. Эхом в будке отозвалась, жалобно заскулила собака.
"Старый пень! – в сердцах выругался Хабаров. – Раньше скулить надо было!"
Еще мгновение, и тигр решит припомнить человеку все: и загон по насту, и охоту с вертолетов, и чудовищные гусеницы вездеходов, и плюющие смертью ружья и обрезы. Нужен повод.
Раскаты двух выстрелов в воздух вспороли тишину. Тигр вздрогнул, сиганул через куст дикой смородины и в два прыжка скрылся за баней, в тайге.
– Что, герой, струхнул малость?
Алина стояла на крыльце со старенькой двустволкой Митрича.
Хабаров подошел, взял из ее дрожащих рук ружье, сказал:
– Одного выстрела было бы вполне достаточно.
– Нет, у тебя точно нет сердца!
Ночь укрыла землю чернозвездным куполом. Все застыло вокруг в предвкушении отдыха. Даже ветра не чувствовалось. Лишь издалека, время от времени, ненавязчиво доносилось нечто, похожее на крик ночной птицы.
Хабаров сидел у едва тлеющего костра и отрешенно смотрел на звезды.
– Вот ты где, Хабаров…
Алина подбросила хвороста в костер, села рядом, поудобнее пристроив обмотанные тряпицами ступни ног.
– Я зову тебя, а ты не слышишь. Сидишь здесь один…
– Красиво.
Она кивнула.