Состроив самую очаровательную из своих гримас - гримасу обиженного ребенка, Борис возразил ей, что столь трогательный рассказ может не понравиться комиссару. Ведь, в сущности, Илона не совершила ничего предосудительного, ничего такого, на предмет чего ей стоило бы подстраховаться. У раскаявшихся мафиози есть трупы и убийцы, с помощью которых они могут себе что-то выторговать, у нее же нет ничего, никакой разменной монеты, если, конечно, по рассеянности она не упустила две-три детали. К деталям часто относятся пренебрежительно, но именно они проливают свет на всю картину, наделяют ее смыслом или же в корне его меняют. Чтобы убедиться в этом, Илоне достаточно пройти еще несколько залов и постоять перед "Венецианскими дамами" Карпаччо. Долгое время в них видели усталых куртизанок, сидящих на балконе в ожидании клиентов, пока острый взгляд архитектора Бузири Вичи, того самого, что так потрудился на Кампо-Марцио в Риме, не разглядел в них нечто совсем иное. В левом нижнем углу некой охотничьей сцены, действие которой происходит на Лагуне, его внимание привлекла странная деталь. Обрезанная нижним краем картины лилия никак не могла расти из воды. Мало-помалу возникла мысль соединить этот цветок с вазой с картины из Музея Коррер, и оказалось, что полотна идеально совпадают, образуя единую композицию, которая тут же обрела иной смысл, поскольку стало ясно, что это - иллюстрация к прологу "Декамерона". Женщины, "связанные волею, капризами, приказаниями отцов, матерей, братьев и мужей, большую часть времени проводят в тесной замкнутости своих покоев, и, сидя почти без дела, желая и не желая в одно и то же время, питают различные мысли", и так далее, и тому подобное, точно не помню, с кокетливой скромностью сказал Борис. Главное - эта деталь, без которой "Дамы" так и оставались бы до сих пор куртизанками с разрезанной надвое историей. Кстати, по поводу разрезания надвое: что Илона думает о подозрении, которое висит на Энвере?
Подобно женщинам Боккаччо, она отдалась на его волю, готовая покориться тому, кто видит ее насквозь. Энвер-то и был причиной всех неприятностей, связанных с ее новорожденным интернет-сайтом. Он придумал вдобавок к обычным услугам разместить на сайте еще нечто, и, откровенно говоря, нечто забавное. В то время Энвер торговал иконами. Нельзя сказать, чтобы им было все время легко, но они были счастливы, собирались пожениться, и она ничего не боялась. Потом явился Микеле Корво в образе Спасителя, грузовиками скупая богородиц. Они сблизились с Энвером - на почве любви к родной стране, к искусству и к прибыльным делишкам. И если Корво помог Илоне выпутаться из неприятностей, то только ради того, чтобы избавить от них своего друга, компаньона, а может, даже и любовника, - иногда ей казалось, что это так. И если Корво вытащил Энвера из тюрьмы, то, конечно же, ради того, чтобы забавная добавка с интернет-сайта никому не доставила неприятностей, в случае если подозреваемый вдруг заговорит о ней под нажимом полиции, которая совершенно не понимает шуток. Познакомившись с профессором, Энвер больше с ним не расставался, а ее, Илону, бросил окончательно. Вот такие они, эти мужчины. Микеле Корво взял дело в свои руки. Его стараниями и стараниями его адвоката сайт стал безукоризненным. Он поселил Илону в Вероне, в прекрасной квартире с балконом, выходящим на амфитеатр. Он расширил ее сеть эскорт-услуг, все шло хорошо, хотя временами воспоминания о днях, проведенных рядом с Энвером, об их венецианской квартирке, прямо напротив статуи Коллеоне на площади Сан-Джованни-э-Паоло, по которой прогуливались милые старушки и всегда с ней здоровались, наводили на нее тоску. В Вероне она смирилась наконец со своим благоустроенным одиночеством и сутками просиживала за компьютером, занятая виртуальным общением на своем сайте. Она не жаловалась, и, когда Корво предложил ей (или навязал, если Игорю так больше нравится) эту работу - сопровождать детей, даже обрадовалась возможности где-то бывать, путешествовать, общаться с живыми, настоящими людьми, а не только с девицами и клиентами в Сети. Благодаря этим вылазкам она изредка виделась с Энвером - как со старым другом, с которым приятно с улыбкой вспомнить прошлое, которого не вернешь. Все испортилось с приездом англичанина. Как это уже было с адвокатом профессора, очаровательным господином, бывший возлюбленный попросил ее постараться угодить этому Волси-Бёрнсу, чего бы тот ни пожелал. Она согласилась, радуясь, что Энвер вспомнил о ее талантах. Но тот человек оказался мерзким типом, и Илона отказалась встречаться с ним во второй раз. Тогда ей дали понять, что у нее нет выбора, если, конечно, она не хочет возврата к старым неприятностям, и она готова была уже повиноваться, но тут прочитала, что Волси-Бёрнса нашли "убитым в газете", сказала Илона, как будто, заменив кровь на типографскую краску, она желала преуменьшить ужас этого убийства.
Потом Энвера арестовали, и ее охватил страх, необъяснимый, безотчетный, усиливавшийся с каждым днем. Когда ее вызвали в полицию, Корво сказал ей, как она должна отвечать на вопросы комиссара. Откровенно говоря, у Илоны создалось впечатление, что если Энвер и совершил какую-то глупость, то он тоже действовал по указке профессора, - он же бегал за ним как собачонка! В душе-то Энвер хороший, добрый, он лечит голубей с поломанными крыльями, помогает старушкам взобраться на вапоретто и все такое. Больше Илона ничего не знала - ни об убийстве, ни об убийце. Но ее по-прежнему мучил страх, необъяснимый и безотчетный, который мешал ей дышать, мешал жить. Она потому и искала защиты у комиссара - чтобы избавиться от этого страха. Она обо всем нам рассказала, обо всем, что ей было известно, и теперь и правда не знает, что могла бы сказать ему еще. Наверно, это была глупость с ее стороны, что она вот так нам все выложила, но мы показались ей такими симпатичными, мы так по-доброму на нее смотрели, что она даже не подумала, что ей лучше помолчать, и так все это глупо, так глупо…
Илона разрыдалась. И тут, будто в луче света, я увидела респектабельного адвоката Джакомо (очаровательного господина!) в гостиничном номере в Местре, в постели рядом с этой куклой с восковым личиком, предоставленной ему в качестве гонорара за юридические услуги.
Искать защиты у мужчин, хороших или плохих - любых, - такова карма этой дуры, которую Борис чмокал сейчас в щечку. Я решила, что нам пора уже убираться из этого музея, где нам нечего больше делать, не о чем говорить, но вдруг поняла, что с самого нашего прихода в Коррер сама ничего не сделала и не сказала ни слова. Не знаю почему, да и не хочу знать. Все это время я простояла столбом, молча разглядывая Екатерину Медичи, и все. А мои глупые дядюшки, конечно же, подумали - и я еще это от них услышу, - что я просто позавидовала тому вниманию, которое они ей оказывали. Ну и пусть!
Снаружи - на площади и на улице, ведущей к вапоретто, - было не протолкнуться. Пас зажало в толпе, и, очутившись в ловушке, мы стали пробираться к вокзалу Санта-Лючия, где Илона должна была сесть на первый поезд до Вероны. Я подумала, что Илона уже достаточно взрослая, чтобы добраться до вокзала самостоятельно, и к тому же она оказалась гораздо хитрее, чем можно было бы подумать, - вон какую перепуганную жертву она перед нами разыграла. Но кругом все только и говорили что о потерявшихся в толпе детях, о ком-то, кого столкнули с перрона прямо на пути, о беспорядках, которые, того и гляди, разнесут Санта-Лючию по камешку. Нельзя подвергать Екатерину Медичи такой опасности, сказал Борис. Илона переночует инкогнито у нас в доме. Может быть, Альвизе придет пораньше и успеет с ней посекретничать, а утром, как следует выспавшись, дядя проводит ее на вокзал. Зачем сегодня делать то, что можно отложить на завтра? Теперь она под защитой комиссара, а уж он-то сумеет оживить ей память, даже если сейчас она думает, что ей больше нечего сказать.
Успешно пройдя испытание обратным путем, Борис удалился к себе в комнату, прихватив Илону Месснер. Игорь достал из гигантской холодильной камеры, установленной Кьярой в андроне, три бутылки молока и пошел разливать его по плошкам, которые он разносит по всему кварталу, подкармливая полудиких котов, а я улеглась с исследованием Джандоменико Романелли, посвященным "Венецианским дамам". Случаются такие вечера, когда описание двух перерезанных стеблей в вазе, стоящей между двумя горлицами и апельсином, подсчет тычинок и лепестков на двух лилиях, изучение мельчайших особенностей листиков миртового деревца кажутся самым главным в жизни - как резной мраморный фонтан посреди безводной пустыни.
Я долго разглядывала репродукцию недостающей части картины - "Охота в Лагуне": гондолы, гребцов, лучников, плавающих в воде рыб, летящих уток. Помнится, закрывая книгу, я подумала, что на этой плоской поверхности неподвижных сине-зеленых вод, простирающихся под легкими облачками желтоватого рассвета, чего-то не хватает: два мертвеца с перерезанным горлом могли бы дать иное объяснение этой загадочной сцене, которую как только не интерпретировали. И я закрыла глаза, чтобы, уснув, продолжить бодрствование за закрытыми веками.
8
ЛОДКИ
Связанные между собой лодки, прикрытые от дождя черными клеенчатыми "капюшонами", похожи на монашек. Держа друг дружку под ручку, они приплясывают на ветру, покачиваются бок о бок на волнах залива, вздымая широкую корму и едва касаясь воды тонким хребтом. Под фисгармонические вздохи сирокко сестрички насвистывают хором сквозь стальные зубы псалом блаженства, обращенный к далай-ламе. По набережной залива Сан-Марко, границы которого размыты "большой водой", плавно ступает святой, и волны лижут подол его шафранно-желтой туники. Кажется, что он идет по водам, лицо его излучает безмятежный покой, которого не нарушить никакому чуду. Я тоже спокойна. Я вижу сон и ничему не удивляюсь.
Каждую ночь я встречаюсь среди лодок с одним и тем же человеком. В конце концов я убедила себя, что это Джакомо, - из-за особой близости, которая ощущается между нами, этим человеком без лица и мною, пока сон не переходит в кошмар. Мы вместе поднимаемся в гондолу, до краев заполненную предметами, которые Игорь мог бы купить в телемагазине: микроволновка, какие-то торшеры, столовый сервиз, расписанный веточками сакуры (утром я могу вспомнить этот рисунок в мельчайших подробностях). Мы не в Венеции, а на пляже в Анседонии, в Маремме, куда меня возили в детстве, и я попутно читаю лекцию о местных этрусках. А вот мы уже на борту какого-то судна с круглыми салонами, где полно народу и все здороваются с этим Джакомо, а какой-то совершенно незнакомый человек вдруг говорит мне, что эта одежда меня полнит, - возможно, это навеяно складчатым платьем Екатерины Медичи. Я оказываюсь на набережной, похожей на какой-то северный берег. Мне во что бы то ни стало надо перебраться через канал, но у меня нет денег, чтобы заплатить перевозчику. Потом я снова вижу этот сон - во сне - и рассказываю его двум охранникам на судне, один из которых - точная копия Барака Обамы. Этот Обама толкает меня в проплывающий мимо мотоскафо, огромный и набитый людьми, как автобус в Местре в час пик. На носу какой-то толстяк, опирающийся, как на костыль, на весло от гондолы, улыбается мне; улыбка у него одновременно насмешливая и угрожающая. Он протягивает ко мне свое весло и спрашивает, где ребенок. Я не знаю, о ком он говорит, его вопрос пугает меня, но тут, слава богу, я просыпаюсь. Как же мне надоел этот сон! Я бы продала душу дьяволу, только бы мне от него избавиться. Вся беда в том, что я не знаю, как этого дьявола найти.
В последние дни февраля погода в Венеции колеблется между зимой и весной, на смену теплому, солнечному дню приходит холодный и дождливый. Хранящиеся в андроне лодки перекочевали на воду, под недавно забетонированный козырек. Залитые то солнцем, то струящимся но промокшему брезенту дождем, они покачиваются на волнах - вверх-вниз, вверх-вниз, - балансируя, как погода, как я в моем нескончаемом кошмаре.
Я так устала за эти семь ночей - устала от бессмысленной беготни, устала просыпаться от страха, - что пошла к дядюшкам и поведала им о своих мучениях. Правда, я не стала называть человека из сна именем Джакомо: не знаю почему, но я ни за что на свете не смогла бы рассказать им про свои гостиничные приключения. Борис рассмеялся мне в лицо, увидев в моих снах лишнее подтверждение мучащей меня ревности, в которой я не хочу себе признаваться. Ясно как день, что я гоняюсь за кем-то, кто постоянно от меня ускользает. Это может быть и он сам, и Игорь, и Альвизе, а может, Энвер. Я верчусь в своих снах в надежде привести к комиссару убийцу, который занимает все его мысли и никак не дается в руки, как и само расследование.
Игорь даже подпрыгнул. Энвер не может быть убийцей, напомнил он нам, потому что ни один карающий ангел, верша правосудие и истребляя скверну, никогда не избрал бы своим орудием такого мерзавца, такую дрянь. Борис только вздохнул: его брат везде видит скверну, нуждающуюся в срочном истреблении. Самому ему не нужен никакой "трубный глас", у него и без того часто чешутся руки покарать спекулянтов, которые скупают шедевры, не питая при этом ни малейшей любви к искусству. И в первую очередь Волси-Бёрнса - вот уж типичный случай. Борис с радостью убрал бы его своими руками, без всяких ангелов, только вот спасовал перед трудностями. Он и Илону чуть не придушил подушкой в ту ночь, когда она осталась у него. Ему нужно, чтобы возлюбленная разделяла его страсть к искусству, чтобы воображать, будто своими ласками он оживляет некую неизвестную "Венеру". А эта несчастная Илона вела себя в его объятиях как какая-то южно-тирольская кукла вроде тех, которыми она хвасталась: она, видите ли, их коллекционирует, а значит, тоже не чужда искусству. Как только рассвело, он поспешил поскорее ее сплавить и отправил на площадку бельэтажа, однако комиссар после короткой беседы вернул ее ему обратно.
Борису пришлось сажать ее в поезд на Верону, где ее должен был встретить полицейский. Илона - свидетель трепетный, впечатлительный, и наличие постоянной охраны ее успокоит, а главное, не даст слинять. Борис понимал, насколько ценным свидетелем оказалась эта Месснер, но Альвизе, разумеется, и не подумает делиться полученными от нее сведениями, - конечно, он же раздобыл их сам, без помощи родственничков, от которых на данный момент требуется одно: чтобы они держали язык за зубами и слепо повиновались его будущим приказаниям. Дядя ударил себя ладонью по лбу. Он совсем забыл мне сказать, что сегодня днем нас ждут на той самой вилле в Тревизо. Альвизе сам позвонил туда и выдал себя за дядиного секретаря. Борис с удовольствием послал бы к дьяволу и эту виллу, и Илону, и само расследование, если бы мой брат не пустил в ход свою излюбленную угрозу - перекрыть дядюшкам газ и электричество. Деваться было некуда, и Борис сказал, что зайдет за мной, но сначала отвезет свою "Юдифь" Меризи знакомой реставраторше по имени Аннамария, с которой у него, по крайней мере, есть о чем поговорить, кроме тирольских кукол.
Эта Аннамария живет прямо в мастерской, без отопления, на острове Джудекка, за огромным кирпичным зданием "Молино Стукки", бывшей мукомольной фабрики, перестроенной в шикарный отель. Поездка к ней - это целая история, но реставраторша с одинаковым энтузиазмом относится к безумным атрибуциям Бориса и его мужским чарам. Вот дядя и отправился за утешением к ней на остров, имея в кармане все тот же просроченный билет, с которым ему вот уже несколько лет удается зайцем проникать на вапоретто.
Игорь, который обожает сны, никак не мог остановиться, расспрашивая меня о моих кошмарах. Я была уже на пороге, когда он нежным шепотом сообщил, что настоящий герой моих сновидений - это Волси-Бёрнс и истина, которую он хранит, так ужасна, что наутро я не могу ничего вспомнить. Он схватил свежий номер "Гадзеттино" и ткнул пальцем в волнующий снимок, запечатлевший рыбу-луну, выброшенную волнами на пляже в Каорле. Этот знак, посланный из пучины вод, символизировал кита, слопавшего Волси-Бёрнса, когда тот свалился в канал. Его-то я и ищу в той лодке, во сне. И я так боюсь узнать того типа с веслом, что каждый раз просыпаюсь, не дождавшись, когда мне откроется лицо убийцы. Не важно, кто ты - следователь или убийца, все равно мы все в одной лодке. И лодка эта ни хороша и ни плоха, она плывет. Вот что означает мой кошмар.
Игорь воздел руки к потолку. Мне было бы правильнее подумать о чем-нибудь другом, вернуться к моим плафонам, в которых я скорее найду ответ, чем в его речах. После чего он заявил, что каждый должен следовать своему кармическому пути, главное, чтобы этот путь вел к свету. В Венеции этот путь повторяет двойную спираль Большого канала. И если я хочу помочь Альвизе, мне надо восполнить лакуны, узнать, что делал Волси-Бёрнс в городе, между жизнью и смертью. Убийца зарезал его, чтобы восстановить равновесие вещей, обрести некий центр тяжести, вернее, центр знания - это же яснее ясного!
Вот так всегда. Голос Игоря действует на меня как детская считалочка: через какое-то время я начинаю засыпать. Я спустилась к себе в антресоль и провалилась в сон без мук и сновидений: стараниями дядюшки кошмар капитулировал.
Дожидаясь Бориса, я разбирала бумаги, складывая в стопку репродукции плафонов - головокружительные вознесения к заоблачным далям. Вот кто понимает в восстановлении равновесия, так это мои художники, и все благодаря перспективе "di sotto in su" - этому порыву, уносящему персонажей в горний мир. Пол моей комнаты был усеян разнообразными лодками и гондолами, какие я только смогла отыскать в своих книгах, но мне так и не удалось ни разгадать загадку Волси-Бёрнса, ни найти ответ на интересовавшие меня вопросы: зачем после десятилетнего отсутствия он снова явился в Венецию? Как повстречался на конечной станции поезда с кухонным ножом? Что связывало его с Энвером, а может быть, и с Микеле Корво?
И тут я увидела его, профессора, собственной персоной: та же дородная фигура, то же довольство на широком лице, то же притворное благодушие по отношению к детям. Вот он царственно возвышается на огромном полотне Джироламо Форабоско "Чудесное спасение гондолы".