Сделав глубокий вдох, вхожу и объявляю как можно жизнерадостнее:
- Я - Фрэнки Джерард, здравствуйте! Франческа, - уточняю для озадаченной секретарши.
- Ах да, конечно. Мы вас ждем. - Она улыбается, выходит из-за стола и берет меня под руку. - Добро пожаловать в Роклифф. Пойдемте, я покажу вашу комнату, а затем познакомитесь со всеми.
- Спасибо.
Секретарша назвала свое имя, но оно тотчас выскочило у меня из головы.
- Здесь у нас столовая, - объясняет она на ходу, и я заглядываю внутрь. Мои шпильки звонко цокают по плиткам пола. Обычно я не ношу высоких каблуков, но по такому случаю пришлось надеть. - А это библиотека. Видите, сколько призов завоевали наши девочки? У нас очень спортивная школа, - с гордостью добавляет она.
- Впечатляет, - замечаю я, стараясь не отставать.
Мы идем длинным коридором, поднимаемся по нескольким лестничным пролетам на самый верх полуторавекового здания, спускаемся по скрипучим ступенькам, минуем еще один проход. Наконец мы на месте.
Секретарша отпирает дверь. Мы входим, и она вручает мне допотопный ключ, к которому красной ленточкой привязана бумажная бирка с моим именем.
- Это на тот случай, если потеряете, - объясняет она. - Надеюсь, вам здесь будет удобно. Ванная в конце коридора. Если что-нибудь понадобится, дайте мне знать.
- Тут очень мило, - улыбаюсь я и разжимаю пальцы. Чемоданчик шлепается на бок, словно чувствует, что он уже дома.
- Ну, устраивайтесь. В три педсовет по поводу начала нового учебного года. Чаю выпьете, познакомитесь со всеми сразу. - Судя по взгляду, она еще немного насторожена. - Вы у нас не единственная новенькая - пришел новый физкультурник, и на год приехала учительница французского, прямо из Парижа!
Она старается ободрить меня.
- Спасибо. - Вымучивая улыбку, я открываю перед ней дверь. - Тогда до встречи.
Она уходит, а я запираюсь на замок.
Опускаюсь на узенькую кровать: железный каркас, провисшая сетка, линялое одеяло.
- Что ж… - говорю вслух, проверяя звучание нового жилища. Закрываю глаза и вслушиваюсь в тишину новой жизни.
Глава 3
Самое важное из всего когда-либо сказанного мне папой - что мое имя означает "птица". Это по-латыни, говорил он; мама перед смертью выбрала для меня имя. Следующие десять лет своей жизни я свято верила, что однажды проснусь с крыльями и улечу.
- Эва, - говорил папа. - Моя птичка-худышка.
Я висла у него на шее, вдыхая смесь перегара и табака. Все годы я помнила этот запах, в ушах гудел рев мотора его огромной удаляющейся машины, и мне казалось, что папа где-то рядом, хотя на самом деле он был за тридевять земель.
- Теперь уж на следующей неделе, Эва. На следующей неделе я к тебе приеду.
Но он не приехал.
Раньше он держал слово и навещал меня каждое воскресенье, почти два месяца подряд. С того самого дня, как заявил, что ему не справиться.
- А я буду сама справляться! - объявила я, в свои восемь лет. - Я умею!
Но папа не поверил, кому-то позвонил - я так и не узнала кому, - этот кто-то приехал в наш убогий домишко и забрал меня.
- Ну же, Эва, не дури, - строго сказал папа, когда я вцепилась в дверной косяк. - В воскресенье я к тебе приеду.
- В это воскресенье? - спросила я, глядя волчонком. Он кивнул и дернул себя за ус. - А в следующее воскресенье приедешь? А в послеследующее?
Я спрашивала и спрашивала, наверное, раз сто, пока папа не оторвал мои пальцы от косяка и не вытолкал меня за дверь.
Волоча за собой чемодан, я забралась в поджидавший автомобиль, и меня увезли в детский дом.
С тех пор по воскресеньям я сидела на широком каменном подоконнике у входа. Ждала папу. А чтобы скоротать время, вспоминала, как мы жили раньше - только он да я. Как валялись на грязном диване, как бубнил футбольный комментатор по телику, а папина рубашка воняла пивом. Он спал, а я смотрела, как поднимается и опускается его грудь, считала хмельные всхрапы. Если тяжелое дыхание замедлялось или сбивалось с ритма, я пихала его, пока он не зашевелится.
Иногда - не слишком часто - я помогала папе в саду. Солнце слепило глаза, и я, сощурившись, следила за папой, который орудовал лопатой в конце нашего огородика. Выковыривая землю из-под ногтей, я размышляла: какой в этом смысл, если все равно картошка, как всегда, останется гнить в земле.
Каждую весну папа собирался выращивать овощи.
- Мы с тобой устроим пир горой! На Рождество у нас будет своя брюссельская капуста.
Но каждый год Уильяма Фергуса Этвуда хватало лишь на то, чтобы посбивать макушки у здоровенных сорняков и вскопать разве что квадратный метр тяжелой глинистой почвы, а затем бутылка брала свое.
Иногда я ходила в школу. Мне там нравилось, но ежедневно я ходить не могла: частенько не оставалось ничего чистого надеть, хотя бы футболки. Я перебирала одежки, которые словно вихрем замело под кровать, расшвыряло по углам моей малюсенькой комнаты. Полоски и клетки на них, некогда яркие и нарядные, скрывались под грязными пятнами, а в трусах и майке в школе не появишься.
Я слонялась по дому и доводила папу до белого каления играми с его вещами. Я возилась с его драгоценными бутылями, любуясь, как в горлышках вскипают пузырьки рвущегося на свободу вина. Жуя всухомятку хлопья для завтрака, путала его леску и рассыпала табак. Вытаскивала из коробки яйца и устраивала гнездышко для цыплят, которым не было суждено вылупиться.
Время от времени к нам приходила женщина из муниципалитета - что-нибудь приготовить, постирать, разгрести бардак, пока папа храпит. Она опасливо передвигалась по дому, словно гнушалась заходить в загаженные комнаты. Бормотала что-то себе под нос, брезгливо, кончиками пальцев, перекладывая наши вещи. После нее на какое-то время становилось получше. Я радовалась: снова можно надеть что-нибудь чистое и пойти в школу. Я училась читать и обожала рисовать.
Но бывало, что и чистая одежда еще оставалась, а побежать с другими детьми в школу я все-таки не могла. Папа перегораживал дверь - значит, накануне вечером дорога из пивной его добила и сил хватило только на то, чтобы ввалиться в дом. Его тело лежало мертвым грузом, до краев налитое таким количеством спиртного, которого другому хватило бы на несколько дней.
- Пап, вставай! - кричала я. - Иди ложись на кровать!
Я тянула его за волосы, силилась откатить, оттащить, пинала ногой, пока он, замычав, не отползал в сторону. Тогда я с натугой приоткрывала дверь сантиметров на пятнадцать, и мне этого хватало, чтоб протиснуться наружу и догнать остальных ребят.
Если же папа не шевелился и протиснуться в дверь не было никакой возможности, я усаживалась у окна и, подперев голову руками, с завистью смотрела, как мои друзья вприпрыжку бегут в школу и у каждого в руках пакет с завтраком. Я пробовала выбраться другим путем, но окна на первом этаже слиплись от краски, а задняя дверь покоробилась от старости и сырости, с ней только папа справлялся с помощью обоих кулаков и тычка ногой. В такие "пропускные", как я их называла, дни я была узницей.
"Совсем как теперь", - думала я, барабаня пальцами по дубовому переплету окна (куда там хлипким окошкам нашего дома на Уэсли-Террас) и поджидая, когда же из-за поворота покажется папина машина. К детскому дому Роклифф редко подъезжали машины. Мир забыл о нас. Иногда автофургоны подвозили мешки с картошкой и морковкой, изредка наведывался ремонтник, гремел в бойлерной. Старшие ребята шептались, что он является не только за этим, но я не понимала, про что они. А еще говорили, что, бывает, приезжает автобус (хотя я его еще ни разу не видела) и увозит детей на экскурсию. Я не собиралась оставаться здесь надолго, чтобы выяснить, правда это или нет.
Когда же из-за деревьев в конце аллеи и в самом деле внезапно выкатывался автомобиль, новость мгновенно облетала дом и все прилипали к окнам - кто появился? А я… Я как пришитая сидела на своем подоконнике. Я ждала только папу. Я хотела махать ему, пока он не подъедет к самым дверям.
Я любила папу, хоть он был и не таким, как другие папы. Думаю, потеряв маму, он потерял и разум.
Я вжималась лбом в холодное стекло, мечтая продавить его головой. Пусть бы кровь потекла по лицу, вдоль носа, вокруг рта. Поднялась бы паника, воспитатели бросились бы вытирать кровь салфетками и ругать меня за глупость. Я надавила на стекло так сильно, как только смела, и вдруг подскочила как ужаленная. Мне на плечо опустилась рука.
- Тебе что, делать больше нечего?
Я обернулась - на меня смотрел человек, которого я не знала. При виде его рябого лица и мощного, как древесный ствол, туловища я оцепенела. Руки как сучья, морщины на лице будто прутья на фоне темного неба. Мне стало жутко холодно, от испуга сердце застучало быстро-быстро. Я хотела домой. К папе!
Я затрясла головой, силясь ответить, но ничего не вышло. Я прожила здесь совсем недолго, но уже успела наслушаться страшилок, дурацкого вранья, которое передавалось из одних чумазых уст в другие. Я крепко зажмурилась и стиснула губы, чтобы подавить крик.
- Тогда пошли, поможешь мне, - проворчал страшный дядька, не дождавшись ответа.
Отважившись приоткрыть один глаз, я увидела какие-то узлы у него на горле, под дряблой кожей, как будто дядька проглотил гроздь гнилого винограда.
Дядька ухватил меня за руку и стащил с подоконника.
- А не то сатана найдет работу для праздных рук. - Он зашагал по длинному коридору, волоча меня за собой, как щенка на веревочке.
Словно порыв ветра прошелестел страницами потрепанной книжки - в памяти пронеслись страшилки. Ночные рассказы детей были затянуты туманом сна и противных таблеток. Может, эти сказки вообще мне почудились? Однако непонятные события каким-то образом проникали в нашу повседневную жизнь как самые обычные дела - такие же, например, как развешивать на веревках выстиранные простыни, подметать полы или разводить огонь в камине.
Я плелась за незнакомцем по мрачным коридорам нашего дома. За одной комнатой следовала другая, за той - третья, четвертая, без конца.
- Куда мы? - собравшись с духом, спросила я, но дядька не ответил.
С вытаращенными глазами, с перекошенным в немом крике ртом я упиралась, цеплялась непослушными ногами за половицы, но дядька без малейшего усилия преодолевал мое жалкое сопротивление, пока мы не остановились перед дверью. Страшный дядька постучал и сразу вошел, втащив меня за собой.
Ослепительный свет, как будто кто-то изловил и запер в комнате само солнце, заставил меня зажмуриться. Я ничего не могла различить, кроме темного силуэта за столом. От ужаса и рези в глазах я закрыла лицо рукой и только молилась, чтобы все это исчезло.
- Эта не годится, - сказал человек за столом таким голосом, что мне показалось, я уже в аду. - Папаша имеется. Другую приведи.
Глава 4
- Мисс Дже-рард, - произносит мужчина по слогам. - А я - Палмер, директор школы.
На один миг его мягкая и влажная рука касается моей в вялом рукопожатии.
- Пожалуйста, называйте меня Фрэнки, - говорю я.
- Обживаетесь? Как вам нравится Роклифф? Сестра-хозяйка мне рассказала о вас.
Ответить я не успеваю.
- Да она здесь всего-то час, Джефф! Дайте ей опомниться, - вмешивается секретарша, протягивает мне чашку чая и отводит в сторону. - Пообщайтесь лучше с Сильвией, дорогая. Поверьте, Джефф изведет вас своими историями про то да про се. Школьная жизнь - его конек, он думает, что все кругом только и мечтают его послушать. - Она снисходительно усмехается.
Со смущенной улыбкой я иду за ней через толпу сотрудников, чувствуя себя рыбой, выброшенной на берег.
- Привет! - Сильвия расцеловывает секретаршу в обе щеки. - Как отдохнула, Бернис?
Сильвия, сестра-хозяйка, два дня назад беседовала со мной по телефону. Все произошло стремительно. На прошлой неделе я увидела на школьном сайте объявление о вакансиях. Мест было несколько, но на остальные требовались учителя, а я не по этой части. У меня голова кружится, как вспомню последние дни.
Я собралась с духом и позвонила насчет работы. Сестра-хозяйка призналась, что без помощницы не справляется. Договорилась было с одной девушкой, но та в последнюю минуту без всяких объяснений отказалась. Узнав, что я несколько лет работала с подростками, Сильвия тут же дала согласие.
Я потягиваю чай и терпеливо слушаю болтовню Сильвии и Бернис про долгие летние каникулы. Сильвия не очень похожа на сестру-хозяйку.
- Здравствуйте еще раз, - говорю я, когда она наконец обращает на меня внимание. И с натужным смешком добавляю: - Прибыла в ваше распоряжение.
Она хватает обе мои руки и крепко жмет. Несмотря на ее импульсивность, мне нравится Сильвия. Она дала мне шанс. Благодаря ей я начинаю думать, что в один прекрасный день, быть может, стану здесь своей.
- Фрэнки, какое счастье видеть вас в Роклифф-Холле! Я ужасно рада, что вы будете у нас работать. Комната устраивает? - Привстав на цыпочки, она чмокает меня в щеку. - Если что понадобится, только кликните. Уж я теперь постараюсь, чтоб вы у нас остались, не хочу вас потерять, как остальных.
- Все отлично, - уверяю я. - Мне здесь… очень нравится. И вид из окна замечательный - вся территория как на ладони.
Потерять, как остальных? О чем это она?
- То ли будет осенью! Деревья потрясающие.
- Не сомневаюсь. А когда прибывают ученицы?
Я представляю, как встречу девочек, увижу их взволнованные лица, услышу болтовню про каникулы, загляну в затуманенные слезами глаза, когда уедут родители и начнется новый учебный год.
- С семи до девяти. У нас еще несколько часов, чтобы подготовиться к гормональной атаке, - смеется Сильвия.
- Ну, ей-богу! - фыркаю я не к месту громко и захлопываю рукой рот.
- Что за веселье? - С боку подходит рыжеволосый мужчина и подпихивает Сильвию локтем. - Не хочешь меня представить?
- Фрэнки, познакомьтесь с Эдамом. Эдам у нас - история.
- Это точно. Я живу в прошлом, - добродушно соглашается он.
Я различаю легкий акцент. Южно-африканский, что ли?
- Это небезопасно для здоровья, - шучу я, чтобы поддержать разговор.
- Фрэнки теперь - моя правая рука, - продолжает Сильвия. - Ей нужна работа с проживанием, а я, с тех пор как та девчонка меня подвела, осталась без помощницы. Из каких краев, вы говорите, приехали, Фрэнки?
- Из южных, - уклончиво отвечаю я, избегая заинтересованного взгляда Эдама.
Он высок, стоит в небрежной позе, словно опираясь на воображаемую стену. Чайная чашка на блюдце в его крупных ладонях выглядит игрушечной. Черные джинсы и полосатая рубашка навыпуск, растрепанный чуб свисает на загорелый лоб: скорее серфингист, чем учитель.
- Так, та-ак, - тянет он, и губы над выдающимся вперед подбородком ломает кривоватая ухмылка. - С юга. Как я, стало быть. Но вы, надо полагать, в заботах о девочках будете жить исключительно настоящим. - Он подносит чашку ко рту, не спуская с меня глаз. - Грохот музыки, Интернет, электронные игры, косметика, мальчики и слезы. Желаю удачи!
У него такие синие глаза, что больше ни на что не обращаешь внимания. Лишь потом я замечаю у него под мышкой ноутбук.
Сильвия уже отошла, с кем-то болтает.
- Расскажите о девочках. Какие они? - спрашиваю я у Эдама. Не молчать же как пень, а ничего другого в голову не приходит.
Эдам глазеет на мою щеку. Он открывает рот, снова закрывает, и так несколько раз подряд. Я заливаюсь краской.
- Они… да, в общем, неплохая компания, хотя есть и разбалованные, и трудные. - Он все пялится.
- Может, в семьях нелады? - Мне страшно неловко, я впиваюсь ногтями себе в бедро.
- Семьи слишком обеспеченные - так будет точнее. Вы поранились. - Эдам хмурится, а я дергаюсь, будто он сейчас притронется к моему лицу, и отступаю на шаг.
Директор звенит ложечкой по чашке, избавляя меня от необходимости отвечать. Однако Эдам и не думает отводить глаза.
- Пустяки. Просто ссадина, - шепчу я и поворачиваюсь к нему спиной, чтобы послушать главу школы.
В нескольких словах директор наставляет нас, напоминает об ответственности перед ученицами Роклифф-Холла (в количестве трехсот пятидесяти семи человек) и предлагает вознести молитву за еще один благополучный учебный год. Все склоняют головы, а я нет. Я смаргиваю горячие слезы. Знаю по опыту: молитвы не помогают.
Девочки появились около семи - разноголосый гомон и горы вещей. Из маленького зарешеченного окошка своей комнаты я наблюдала за чередой автомобилей на подъездной аллее. От моего дыхания старое стекло запотело. Прибывшие в дорогих экипажах родители сдавали детей после долгого летнего общения в школу - и отправлялись восвояси, порой лишь небрежно махнув на прощанье рукой. А у меня сжималось горло.
- Сильвия, можно я быстренько позвоню? - Мы разводили девочек по спальням и помогали новеньким.
Она отпустила меня взмахом руки:
- Пулей!
Я полетела в глубь коридора, где раньше заметила телефон-автомат, мобильника у меня не было. Девчачий галдеж сюда почти не долетал. На стене под пластиковым козырьком красовались имена и телефоны вперемешку с рисунками, выполненными лаком для ногтей и белой мазилкой для исправления ошибок.
Я выудила из кармана пятьдесят пенсов, опустила в прорезь и несколько минут вслушивалась в длинные гудки, затем дала отбой. Монета выпала. Не вешая трубку, я набрала номер без денег, на всякий случай.
- Все в порядке, мисс Джерард?
Проходивший мимо директор замедлил шаг. В тусклом свете его лицо казалось вырезанным из куска старого дерева. Вздрогнув, я сунула монетку в карман.
- Да, спасибо.
Но он уже шагал дальше.
На следующее утро за завтраком Эдам садится рядом со мной, остальные места за длинным общим столом заняты. Кивком здоровается со мной и со всеми, открывает ноутбук и принимается барабанить по клавиатуре, периодически впиваясь зубами в намазанный джемом тост. Затем просит женщину, которую я пока не знаю, передать чайник.
- Ну, как прошла первая ночь? - Эдам отрывает взгляд от экрана. Похоже, думать, печатать, есть и говорить одновременно - дело для него нехитрое.
Остальные коллеги ограничились лаконичным "здравствуйте" в мой адрес.
- Будили всего четыре раза. Три раза - горючие слезы, один раз рвота. - Я делаю большой глоток кофе.
Тост застывает на полпути ко рту Эдама, историк кладет его на тарелку и минуту-другую стучит по клавишам. Что там у него на экране, мне не видно. Лучи солнца, проникая сквозь мозаичные окна, подсвечивают его волосы радужными бликами.
- Не повезло, - замечает он, будто и не было никакой паузы.
- Да ничего страшного, - уклончиво отзываюсь я. По правде говоря, я так и так вряд ли заснула бы.
- Ну-с. - Эдам захлопывает ноутбук, берет чашку и поворачивается ко мне. - Что вам приготовил первый день в Роклиффе?
Хоть бы уж звонок прозвенел и разогнал всех по классам. Однако его акцент почему-то не дает мне покоя, никак не могу распознать.