– Но при чем здесь Чащин? Он, насколько я понял из рассказанного мне, был как раз человеком достаточно рассудочным, не увлекавшимся прожектерством.
– Это правильно только отчасти. У Чащина была газета и люди вокруг нее, чащинская команда. И вот среди этих людей как раз большинство были такие типажи, о которых я говорю. Истеричные, мечущиеся из одной крайности в другую... Помнится, есть там у вас в Москве одна поэтесса, ну очень прогрессивная, ну очень гуманная, стишки для девушек, стишки для деток... Кстати, действительно немало прекрасных, – как бы немного в сторону заметила Лариса Матвеевна. – Так она потребовала некоторое время назад создания при Союзе писателей некоего нравственного трибунала, в котором одни писатели будут судить других – тех, что в советские годы, видите ли, проштрафились перед моралью и нравственностью... На полном серьезе! Причем вопрос: перед какой "моралью", перед какой "нравственностью" – она не задавала! Полагаю, считала: перед общечеловеческой. Не желая догадаться, что пропагандирует один из худших видов классовой морали: морали интеллигентов!
Лариса Матвеевна смолкла.
Гордеев тоже заговорил не сразу:
– Ну вот вы и кончили! Я по гороскопу – скорпион, но мне кажется, что даже скорпиону не удалось бы так сильно ужалить самое себя. Ведь, предполагаю, вы не относитесь к колхозному крестьянству или к работницам?
– Бросьте, Юрий Петрович, эту классовую иерархию! Оставьте ее новым коммунистам, которые прибавили к серпу и молоту раскрытую книгу – правда, что очень красноречиво, с чистыми страницами! Я живу в своей родной стране, где всего важнее для меня ее язык – единственное, что нас объединяет без изъятий, – и ее вековой уклад. Интеллигенция этого понять не желает. Так называемая интеллигенция.
– И Манаев, значит, прозорливо все это углядел?
– А почему нет? В госбезопасности у них было немало реальной, всесторонней информации. Но не только Манаев знал – и нам понятно, что по меньшей мере половина людей вокруг Чащина в той или иной степени имела отношения с КГБ – и не всегда слишком приглядные для интеллигента и попросту порядочного человека...
– Словом, от Чащина и ему подобных Манаев отказался. Значит... Я, очевидно, знаю фамилию, но тем не менее произнесу свой вопрос, чтобы открыть вам возможность придать вашему ответу особую эффектность. И кто же это? Кого выбрал Манаев для избрания булавинским народонаселением? Кто, наконец, эта новая Галатея?
Лариса Матвеевна развела руками.
– Как вам угодно, но этой Галатеей стал Сергей Максимович Вялин. – И, видя, что действительно для Гордеева это не новость, добавила: – Сергей Вялин. Человек с тремя судимостями.
Глава 23. ВТОРАЯ ПУЛЯ
...Мы получили доказательство того, что в данном случае имело место выполнение мер, предписанных свыше...
А. де Коленкур. Мемуары
Известие о том, что мэр Булавинска – рецидивист, уже не было для Гордеева новостью, и он задал вопрос вполне легкомысленный:
– Что же, этот самый Манаев на старости лет от пресыщенности причислился к, прости, Господи, гей-культуре? В Москве это сейчас почти модно.
– Ну, слава Богу, у нас в Булавинске пока что царят традиционные нравы – к чему нам какие-то развинченные геи?! Я же вам сказала, что Манаев даже Марью Митину с ее невинной, в общем, любовной лихорадкой забраковал, так что гражданам со специфической ориентацией и с их перманентными истериками, перед которыми любая женская бледнеет, в планах Манаева места не было. Хотя не исключаю, что в подходящей ситуации Анатолий Иванович мог бы использовать нетрадиционные предпочтения кого-либо для извлечения какой-то собственной выгоды. Впрочем, это все гадания, а я вам могу рассказать еще немало совершенно реальных сюжетов.
– Тогда вернемся к тому, что Вялин трижды сидел. За что?
– Конечно, это не изменник Родины, не системный убийца. Статьи вполне традиционные. В первый раз сел за хулиганство, то есть по знаменитой двести шестой – за участие в драке на танцплощадке. Ну, мало ли на танцплощадках дерутся? Но семнадцатилетний Серега Вялин попал в такую драку, во время которой одного парня пырнули ножом. Остался инвалидом. А Вялину в результате – три года.
– То есть резал не он?
– Да, это доказано. Но Вялин активно участвовал в мордобое... Впрочем, в колонии вел себя примерно, закончил вечернюю школу и получил среднее образование, так что остаток срока он уже отрабатывал на горнообогатительном комбинате.
– Это не на том ли, где вынужден был вкалывать муж непокорной Ковригиной?
– Возможно. У нас их здесь несколько в области. Во всяком случае, покойный Щербань говорил мне, что с ним работали и условно-досрочно освобожденные.
– Значит, Вялин – местный?
– Местный, булавинский. С Собачьей слободки.
– А кстати, что это за название?
– Бог его знает. Окраина как окраина, такие в каждом городе, наверное, есть. Рабочий поселок, постепенно оказавшийся в городской черте. Я несколько раз была там, выезжала на дело. Конечно, колоритное место. Бараки, двух-, трехэтажные дома. В центре Дом культуры цементного завода, собственно, здесь и подрался Вялин. Конечно, среда специфическая. Пролетарская, что ни на есть, хотя, естественно, там разный люд жил, не только заводские рабочие.
Застраивали в пятидесятые годы, давали жилье там и учителям, и демобилизованным при сокращении армии. Кому-то в бараке, кому-то какая ни есть, а квартирка в финском двухэтажном домике. Деревянном, но внешне даже уютном. Народ многопьющий. Кстати, Вялин тоже был из не самой благополучной семьи. Отца, фронтовика, между прочим, демобилизовали с какой-то несправедливостью, кажется, всего несколько месяцев ему до двадцати пяти лет выслуги не хватало, что значит и пенсия уже другая, и льготы... Это Вялин однажды на встрече с избирателями рассказывал. Льгот нет, гражданской специальности нет. Ну, запил бывший советский офицер. Потом на заработки куда-то подался. Потом вернулся, пил снова. Кроме Вялина еще была старшая сестра. Только, окончив школу, быстренько рванула куда-то из дому. Но это уже чуть позже было, после того как отец исчез. С очередных заработков не вернулся. Год его нет, другой ни слуху ни духу. То ли погиб где-то, то ли новую хозяйку нашел. Сестра уехала. А мать Вялина запила. Она и до того составляла отцу компанию, а теперь стала каждый день навеселе ходить. Потом и собутыльники повадились – их уже несколько раз приходилось подраставшему Вялину выпроваживать, а с одним даже подрался. И спустил того кавалера, даже неожиданно для себя, по деревянной их лестнице со второго этажа на первый.
Прошло еще некоторое время, и после очередной пьянки мать умерла во сне – не выдержало сердце. Она красивой была когда-то, но постепенно расплылась, обрюзгла...
– Вы прямо с художественными подробностями повествуете, – не выдержал Гордеев.
– Что поделаешь? Пишем историю современности. А про Вялина мне много рассказала, как ни странно, одна моя подзащитная. Она тоже с Собачьей слободки. Тамошнее воспитание. Воровка, рецидивистка, к пятидесяти годам – развалина. А тоже в молодости была ничего себе. Конечно, в ее рассказах было немало фантазий, для таких это обычное дело. Однажды, например, ляпнула, что была у Вялина первой женщиной. Решила, очевидно, таким образом – в рамках своих понятий – приобщиться к современному истеблишменту. Но то, что близко знала, как она его называла, Серегу, бесспорно.
– Хорошенькое дельце.
– Зря вы удивляетесь. Неужели у вас не было в практике подобных откровений, как их иногда называют, стриптизов души, хотя не люблю этого выражения.
– Откровений было немало, но я почему-то всегда связывал их с попыткой подзащитного – тем более подследственного, когда работал в прокуратуре, – попыткой выгадать себе какое-то смягчение в приговоре и тому подобное.
– Значит, вы всегда имели дело с расчетливыми, холодными преступниками? – с иронией спросила Баскакова.
– Не думаю. Однако я не имею права ударяться в беллетристику. Художества достаточно далеки от юриспруденции.
– Но тогда, дорогой Юрий Петрович, я вам советую пройти в пресс-центр мэрии и попросить там соответствующие биографические материалы об уважаемом Сергее Максимовиче. Полагаю, вам как московскому гостю не откажут. А я рассказываю, как умею. И как хочу.
– Ну не сердитесь. У меня гораздо меньше адвокатского опыта, чем у вас, я еще только ищу свой стиль работы.
– Нет. Пожалуй, кое в чем вы правы. Сейчас, во всяком случае, не время разбираться в детских впечатлениях Вялина. Вы собирались встретиться с Живейновым, вот это актуально. Расспросите его об обстоятельствах дела Новицкого и вокруг. Может быть, доберетесь до причин провокации против Бориса. А про Вялина я вам могу рассказать и завтра. Хотите, совершим воскресную прогулку по городу?
– Не уверен. Ну зачем демонстрировать кому-то не тому, что я и с вами встречаюсь?
– А я ничего не боюсь. То есть чего-то я, конечно, боюсь, но не этого.
– Ну хорошо. Спасибо за гостеприимство. Надеюсь, смогу им еще не раз до отъезда воспользоваться.
– Это бесспорно. Позвоните мне завтра после десяти. Я что-нибудь придумаю. Небеллетристическое.
– Обязательно позвоню. А если сейчас будет звонить Володя, скажите, что я поехал к нему в больницу.
Гордеев добрался до больницы "Скорой помощи" и, сообщив дежурной при входе, что идет на перевязку, был направлен в кабинет, где его ждал Володя.
Но, как оказалось, не один.
Вновь на стандартной медицинской кушетке сидел Павел Живейнов. Он был очень мрачен. И явно не от боли, хотя было понятно, что только что Володя закончил перевязку его раны.
– Я ничего не предпринимал, – как-то испуганно сказал Володя. Вид его без очков, с синяком напоказ вызывал сострадание. – Павел сам пришел. Он был у Николаевых, туда позвонила его жена... Ну, словом, он приехал.
– Может быть, вы мне объясните, что стряслось? – возмущенно заговорил Живейнов. – Я не перевязываться прибежал. Мне наконец надо было разобраться, почему тело моего погибшего друга родственникам не выдают! В морге наряд милиции дежурит.
– Но, может, это и не лишнее. Или начальники, что же, совсем отказываются выдавать тело?
– Ну, не совсем. Пообещали в воскресенье перевезти в наш ДК, а хоронить в понедельник. Хотя, по русскому обычаю, положено бы завтра, поскольку в пятницу погиб.
– Павел, мне трудно давать вам советы, но вы все же не спорьте сейчас с начальством. Все-таки, наверное, они хотят устроить нормальную гражданскую панихиду, почетный караул... Человек на боевом посту погиб. Родственники-то Николаева, наверное, не спорят, что похороны в понедельник.
Володя предусмотрительно вышел из кабинета.
– Да они там все полумертвые лежат. И родители, и жена. Одна теща кое-как держится, да сын Васька, ничего еще не понимающий.
– Ну, вот и пусть они приходят в себя. Не надо их будоражить. Раз начальство решило, значит, решило. Их вы не переубедите, а людям новые травмы нанесете.
– Вот я вас и спрашиваю, что происходит?! Этим своим товарищам по оружию я уже давно не верю, но вы-то, кажется, сюда приехали кого-то спасать!
– Ну, это слишком громко сказано, однако все же кое-что надеюсь сделать. И не без вашей помощи.
– Да, мы вчера говорили...
– И за это время произошло кое-что. Так что, думаю, после нашего разговора вы будете проявлять разумную осторожность.
– В смысле?
– В том смысле, что, как вы заметили еще вчера, охота шла именно за вами. Но вас преступникам убить не удалось. Следовательно...
– Что это, вы мне прятаться предлагаете?
– Нет, я предлагаю вам сесть где-нибудь в тихом месте и подумать, за что вас хотели убить. Конечно, будет неплохо, если вы одновременно будете думать и о возможных причинах гибели Николаева, кроме той, что это была оплошность киллера.
– И долго так сидеть?
– Думаю, не очень долго. Ничего трусливого в этом нет. Вы что, собираетесь стать следующей жертвой или все же отомстить за погибшего... кстати, почему вы сказали "друга"? Вы были дружны с Георгием? Он был ваш ученик? Крестник?
– Да нет, – замялся Живейнов, – это я так, жалко человека. Меня вообще-то вчера попросили помочь ему разобраться в деле одном... у его старшого стряслось дома что-то... А так я с ним в корешах не ходил.
– А что за дело?
– Пустяк по нашим временам. Пацаны угнали у ларечника "пирожок" вроде бы с товарами, их задержали, а там оказались кое-какие предметы из ограбленного накануне магазина электроники. Три компьютера, видаки, музыкальный центр... Да это к делу отношения не имеет.
– А вас-то зачем звали? Чем вы могли Николаеву помочь?
– Ларечника взяли. Говорит: провокация, аппаратуру ему подсунули. Может, и так, у этих торгашей вечные разборки между собой. А мы пошли с другими ларечниками, что торгуют по соседству, переговорить. Кое-что с обстоятельствами угона там было неясно. Где "пирожок" стоял, почему хозяин отвлекся, откуда эти засранцы-угонщики появились... Пустые дела.
– То есть?
– Пробазарили несколько часов, а ничего путного от них не добились. Попытка следственного эксперимента в естественных условиях не удалась.
– И вы пошли пить пиво.
– Ну, да. Георгий предложил. Очень извинялся, что ничего не получилось конкретного. А ведь жара...
– Это понятно. Но ведь сейчас вроде с пивом проблем нет. Могли где-нибудь посидеть за столиком...
– Я предлагал. Георгий сказал, что не очень ему удобно на людях пиво распивать. У молодых оперативников это бывает, мнят себя комиссарами Мегрэ, чуть ли не кинозвездами... – Живейнов вздохнул. – Пригласил к себе, говорил, с женой познакомлю, она тоже пиво любит... Тяжело все это... как вас...
– Юрий Петрович, – напомнил Гордеев. – Можно просто Юрий.
– Но вижу, Юрий Петрович, что-то кажется вам не очень складным в том, что рассказываю.
– Нет-нет. Только одна подробность: прекратить беседовать с ларечниками вы решили?
– Нет, зачем же. Это Жора. Я просто помогал ему. Ну, как инструктор – дублеру.
– И Жора повел вас пить пиво.
– Повел... Ну, в общем, да.
– И от "Океана", перед выстрелами, он тоже вас вел?
– Ну, конечно, мы ведь к нему домой шли. Вы хотите сказать, что нас... меня... подставили?
– Можно я пока не буду отвечать? Ответьте лучше, на ваш взгляд, в вас стреляли из автомобиля, движущегося по встре...
– Какого автомобиля?! Я же вчера говорил вам, что стрелял снайпер. Снайпер! Никаких автомобилей!
– Да вы не горячитесь. Может быть, все-таки это была не снайперская стрельба, а какая-то другая.
– Бросьте! Что я, мальчик в угро? Стрельба велась сверху... Посмотрите акт вскрытия тела. Да и баллистическую экспертизу можно назначить. Только вам-то зачем?
– Это верно. Меньше знаешь – лучше спишь.
– И что? Почему вы тянете разговор... В чем дело?
– А говорите: не мальчик. Я ведь, Павел, не хочу рассказывать, что с вами, по моим представлениям, произошло, а прошу вас пройти еще раз тем путем, по которому вы шли с покойным Николаевым. И вместе с вами посмотреть, где можно было на этом пути споткнуться.
– Что там в акте судмедисследования трупа?
– Два ранения, одно – смертельное, слепое, второе – навылет. Извлечена одна пуля.
– Ну, правильно...
– Вначале о пулях. Вы говорили вчера, что было три выстрела...
– Ведь помните! Чего ж дурачитесь?!
– Я же объяснил – вы сами должны все вспомнить, без моей помощи. Когда приехала милиция, две другие пули на месте происшествия нашли?
Павел замялся:
– Одну, может, и нашли. Там народу, зевак много понабежало, все вытоптали...
– А почему вы говорите – одну? Их же должно быть три.
Павел опять помолчал. Потом решился:
– А потому я говорю одну, что веры никому уже нет никакой! И убийц Георгия тоже не найдут, их и разыскивать никто не станет...
– Но все же... Мне-то, как вижу, вы хоть немного доверяете.
– Ну, доверяю не доверяю, но все же... Хоть кому-то немного...
– Хорошо. А как вы полагаете, из какого оружия стреляли по вам и Николаеву?
– Я не полагаю, а могу сказать почти с точностью.
– То есть?
– То есть стреляли из снайперской винтовки Драгунова. На десять патронов она рассчитана.
– И какой там патрон?
– А то вы не знаете?
– Я же адвокат, – скромно напомнил Гордеев. – И причем по другому делу.
– Эх! – Живейнов почесал в затылке.
– Ну да, я адвокат и в системах оружия могу запутаться. Вы кому-нибудь рассказывали об обстоятельствах покушения?
– Жене дома рассказывал и семье Николаева. Не говоря о месте происшествия – там милиции, врачам. Начальникам нашим.
– Вот и довольно. Забудьте на время все подробности, иначе...
– Что – иначе?
– Ведь охота за вами продолжается. Затаитесь!
– Да, головы могу не снести. Но это же тоже не дело – прятаться!
– И не надо. Проявите только осторожность.
Гордеев подсел на кушетку к Живейнову и зашептал ему в ухо:
– Подождите до понедельника. Надеюсь, прилетит следственная бригада из Москвы. Но я вас умоляю – сидите до понедельника тихо. Ну хотите, я помогу вам найти место, где отсидеться?
– Это мне-то, местному?! – усмехнулся Павел.
– Ну, хорошо. Но слово мне даете – побыть до понедельника дома?
– Ладно, пересижу.
– Да! Скажите, кроме этого необязательного, почти случайного дела с ларечником у вас еще было что-то на пятницу намечено?
– Так. Один человечек должен был со мной встретиться. По делу.
– Ну, это, верно, дело не очень серьезное было, поскольку вы перед этим пиво отправились пить.
– Не скажите. Очень даже серьезное. Он мне обещал гараж-"ракушку" достать. Это в Москве с этим делом просто, а вот у нас проблемы...
– Так, с человечком понятно. Но, может, утром что-то произошло?
Павел помолчал.
– Какой-нибудь другой человечек что-нибудь интересное вам рассказал...
– Нет, ничего особенного не было. Хотя... Когда ехал на службу, народу в автобусе было битком, и на одной остановке девушка, которая незадолго до этого села со мной на одной остановке, стала вновь протискиваться к выходу и вдруг сунула мне в руку конверт, а перед этим прошептала чуть не в самое ухо: "Тише! Прочтите наедине".
– И вы прочли?
– Да нет же! Хотел было где-то в скверике, но уже на службу опаздывал. Только на службу пришел – к начальству вызвали, по какой-то мелочи, затем с Георгием послали... Я конверт в управлении спрятал, надежно.
– Значит, если кто-то знал о том, что вам конверт передали, он мог и предполагать, что вы прочли то, что в нем написано. Большой был конверт?
– Нет, конечно. Обычный. Правда, довольно толстенький.
– Надеюсь, это не взятка была?
– Ну что вы! Обычная бумага на ощупь. Несколько листов.
– А куда вы все же его спрятали?
– А вам зачем?
– Может, все же заглянуть туда до понедельника?
– Нет, до понедельника там все опечатано. В понедельник возьму... – Усмехнулся. – Кстати, вы застали эти политзанятия по понедельникам?...
– Почему вы вспомнили? – удивился Гордеев.
– Правда, хорошо, что их теперь нет?!