Пожалуй, это было уже чересчур. Бармен метнул быстрый взгляд в сторону столика, за которым скучала в ожидании выпивки толстуха, и увидел, что ее лицо покрывается красными пятнами. Пятна эти одно за другим расцветали в самых неожиданных местах: на лбу, на шее, на подбородке. Одно пятно разлилось по левой щеке, в то время как правая оставалась белой, как творог, и от этого казалось, что толстухе только что залепили хорошую оплеуху. Впрочем, бармен готов был поспорить, что за всю свою жизнь эта, с позволения сказать, женщина не получила ни единой пощечины. Такую только тронь – по судам затаскает. Характер у нее, как это часто случается, был гораздо тверже, чем у ее спутника. Она привыкла решать свои проблемы при помощи луженой глотки, которую, видимо, никто и никогда не пытался заткнуть кулаком. "Господи Иисусе, – с тоской подумал бармен, – Пресвятая Дева Мария! Куда катится этот мир?"
Словом, назревал скандал, и вмешательство констебля Мартинеса казалось бармену столь же неизбежным, сколь и нежелательным. Впрочем, старина Энрике – свой человек, и максимум, что могло грозить перебравшему русскому, это ночь в кутузке. Кутузка на острове была хорошая, чистая и благоустроенная, построенная с расчетом на пьяных богатых туристов, но все же...
Все же пресечение любых скандалов входило в прямые обязанности бармена. Джордж был целиком и полностью солидарен со своим русским тезкой, чему, наверное, немало способствовал знаменитый "йоршь", но он еще не успел набраться до такой степени, чтобы забыть о своем профессиональном долге. Поэтому он похлопал русского по руке своей черной костлявой лапищей и рассудительно сказал:
– Вы бы все-таки полегче, приятель. Здесь культурное заведение. Разве вы не видите, что люди пришли отдохнуть?
На слове "отдохнуть" бармен сделал заметное ударение и слегка сдавил запястье русского на случай, если тот не понял содержавшегося в его словах намека.
– Если вы не перестанете оскорблять моих клиентов, – продолжал он, – мне придется вызвать полицию. Поверьте, мне совсем не хочется прибегать к подобным мерам, но у нас тут пристойное заведение, а не какой-нибудь портовый кабак. Здесь, – он опять подчеркнул это слово голосом и незаметным пожатием руки, – запрещено затевать скандалы и тем более драки. Здесь люди выпивают и слушают музыку. На вашем месте я бы извинился, мистер.
– Чего? – воинственно спросил русский и вдруг, словно что-то вспомнив, понимающе ухмыльнулся. – Ах, да. Твоя сраная работа. Я понял, Джорджи-бой. Пожалуй, ты прав. Наверное, я действительно выпил лишнего. Эта ваша жара... На морозе водка пьется гораздо лучше. Извините меня, сэр, – обратился он к толстяку. – Тысяча извинений, мадам. Я искренне сожалею о случившемся. Забудьте все, что я говорил.
Это не я говорил, это водка. Водка, будь она проклята! Вы знаете, что водку изобрел русский ученый Менделеев? Не желаете ли попробовать? Бармен, два ерша для моих друзей!
Извинения его показались бармену крайне неуклюжими, но были тем не менее охотно приняты. Толстуху, похоже, подкупила какая-то уж очень искренняя улыбка русского, а толстяк, понятное дело, был без памяти рад, получив вместо сломанной челюсти бесплатную выпивку. Конечно, впоследствии он упек бы русского в тюрьму и содрал бы с него приличную сумму, но это было бы весьма посредственной компенсацией за проведенный в больнице отпуск.
В баре воцарился мир. Русский, казалось, немного протрезвел и принялся развлекать общество занимательными историями из своей русской жизни. Американские туристы постепенно размякли, и разговор вскоре перешел в обычное в подобных случаях русло: в нем замелькали слова "перестройка", "Горбачев", "Москва", "Путин", а также, само собой, "Клинтон" и "Левински". Бармен заскучал, включил музыку и принялся перетирать бокалы.
"Тоска, – думал он, – скука смертная. Что это за жизнь? Поскорее бы смениться и – на старый причал, к ребятам... А этот русский – крутой парень и, главное, сообразительный. Любопытно, каков он в драке? Это легко выяснить, только нужно сначала посоветоваться..."
"Тоска, – думал в это же самое время русский, чокаясь с толстяком и обаятельно улыбаясь его спутнице. – Кой черт занес меня на этот остров? Тропики... Я-то, дурень, думал, что остров в тропиках – это сказка, рай, а это просто жара и скука. И эта дикая сцена... Спасибо бармену, остановил. Не то и впрямь пришлось бы дать этому пузану в рыло. Господи, до чего же отвратительно корчить из себя идиота! И чего ради, спрашивается? Ведь, в сущности, месть, возмездие – дело не только бесполезное, но и грешное. Мертвых не вернешь и сделанного не переделаешь, перебей хоть всех мерзавцев, сколько их ни есть на белом свете..."
В полукилометре от берега показалась парусная яхта. Парус у нее был не белый, а ярко-красный в поперечных черных полосах, но русский все равно продекламировал:
– Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?
Затем он напрягся и с трудом перевел сказанные строки на английский.
– Как романтично! – воскликнула толстуха. – Это поэзия, не правда ли? А кто автор?
– Лермонтов, – сказал русский.
– А где он живет? – спросил толстяк.
Русский шевельнул каменными плечами.
– Он умер, – сказал он. – Застрелен на дуэли. На Кавказе.
– Кавказ? – оживился толстяк. Это была тема, которую сегодня еще не обсуждали. – Чеченские боевики? Басаев? Хаттаб? Терроризм?
Русский без особых усилий подавил вздох. Ничего другого он, в общем-то, и не ожидал. Что с них возьмешь, с этих откормленных американских буйволов? Хотя, с другой стороны, было бы неплохо навесить этому типу по чавке за Михаила Юрьевича. А что толку? Можно подумать, что он сразу после этого побежит в библиотеку – Лермонтова читать, а заодно и Пушкина, и Гоголя, и, коли уж на то пошло, какого-нибудь своего Драйзера, о котором до сего дня и слыхом не слыхивал...
– Да, – сказал он и залпом, по-русски, выпил водку, – да, терроризм. В некотором роде.
Разговор естественным образом съехал на терроризм, на события одиннадцатого сентября в Нью-Йорке, на ислам и, конечно же, на то, что творилось в Израиле. Тема была животрепещущая, даже бармен бросил перетирать свои бокалы и втянулся в дискуссию. Русский выпил еще и почувствовал, что начинает пьянеть – на сей раз по-настоящему, непритворно. Ему снова подумалось, что приехал сюда он зря и жизнь человеческая, в сущности, представляет собой сплошные пустые хлопоты. Это были нехорошие мысли, ненужные и разлагающие, и, чтобы не размякать, он прикрыл глаза и тщательно, в подробностях, припомнил, как все было. Там, в Москве, была зима и шел снег – густой, пушистый, какой бывает только в России...
Глава 2
В Москве была зима и шел снег – густой, пушистый, какой бывает только в России в канун Нового года. Красиво подсвеченный разноцветными неоновыми огнями и теплым сиянием зеркальных витрин, он хлопьями валил из черной пустоты над верхними этажами высотных зданий. Никакого легкого танца пушистых снежинок не было и в помине – снег просто сыпался сверху вниз плотной стеной, как будто где-то там, наверху, кто-то спьяну одну за другой вспарывал гигантские перины, вываливая их содержимое на грешную землю, чтобы навсегда похоронить города вместе с построившими их людьми под плотным белым покрывалом. Мостовые, тротуары, дворы и помойки заметало так основательно, что это напоминало какой-то природный катаклизм, чуть ли не конец света. Во всяком случае, работники коммунальных служб, особенно дорожники, в разговорах между собой все чаще поминали именно конец света.
И было-таки отчего!
Бульдозеры, снегоочистители и прочая техника, находящаяся в распоряжении коммунальных служб, работали круглые сутки – чистили, разгребали, отбрасывали, загружали и, кряхтя проседающими рессорами, вывозили за город миллионы тонн слежавшегося, комковатого снега, громоздя на пустырях снеговые эвересты и превращая заброшенные песчаные карьеры в ровные снеговые поля. Днем и ночью ревели мощные моторы, лязгал и скрежетал металл, вращались в снежной мути оранжевые проблесковые маячки и матерились простуженными голосами смертельно усталые люди, но все было напрасно: Москву заметало, как забытое богом стойбище оленеводов; на газонах и разделительных полосах росли ввысь и вширь спрессованные до каменной твердости сугробы, в недрах которых тихо ржавели брошенные до весны "Запорожцы" и "Москвичи"; на дорогах ежечасно возникали многокилометровые пробки, и спешащие по неотложным делам, умирающие от раздражения водители с черепашьей скоростью ползли по снеговой каше.
Во дворах было и того хуже. Немногочисленные дворники в оранжевых жилетах поверх камуфляжных ватников и драных шубеек героически махали лопатами и трясли жестяными совками, рассыпая песок и новомодные соляные смеси. Но что такое человек с лопатой против стихии! Дворы мало-помалу становились непроходимыми, и будничный поход с мусорным ведром к расположенной в десятке метров от подъезда помойке сплошь и рядом оказывался сложным и опасным для здоровья предприятием. Усталые как черти, озлобленные травматологи не успевали вправлять вывихи и сращивать переломы; гипс соперничал белизной со снегом, и было его почти так же много. Народ привычно проклинал погоду, коммунальщиков, правительство Москвы целиком и персонально мэра вместе с его неизменной кепкой, но проклинал вяло, без настоящего чувства, поскольку все это – и снег, и коммунальщики, и мэр Лужков – относилось к одной и той же категории явлений, а именно к природным катаклизмам, обижаться на которые, как ни крути, глупо и бесполезно.
В целом же настроение в городе, как и во всей стране, было предпраздничное. Снег снегом, проблемы проблемами, а Новый год случается только раз в году. Это ли не повод для веселья! По телевизору крутили старые, всеми любимые фильмы, и новые – чуток похуже. Стоило включить ящик, и на экране тут же кто-нибудь принимался вкусно пить шампанское пополам с ледяной водкой и аппетитно закусывать праздничными разносолами – ветчинкой, солеными огурцами, помидорчиками, иссиня-черными маслинами и, конечно же, главным народным деликатесом – салатом оливье. "Какая гадость эта ваша заливная рыба!" – слышалось отовсюду, и рука сама собой тянулась к дверце холодильника, где томились в ожидании праздника отборные продукты и кристально прозрачные бутылки с главным русским напитком. Ворчливые жены, украдкой сглатывая слюну, мягко стукали по этим загребущим рукам и предлагали потерпеть, благо осталось недолго, а после, смягчившись, наливали себе и мужу по пять капель – чтобы, значит, терпеть было легче...
На занесенных снегом балконах, в сугробах на лоджиях, в веревочных петлях за форточками – словом, повсюду – мерзли в ожидании своего часа спутанные новогодние елки. Самые нетерпеливые и слабохарактерные граждане, поддавшись на провокационные уговоры младших членов семьи, уже украсили свои рождественские деревья, и по вечерам окна их квартир озарялись мигающим разноцветьем новогодних гирлянд. С каждым днем таких окон становилось все больше; в тепле елки начинали осыпаться, прозрачно намекая на бренность всего сущего, но как же хорошо пилось и елось под перемигиванье разноцветных лампочек, за компанию с бесконечно празднующими Новый год персонажами телефильмов!
Во всех без исключения магазинах, в коммерческих палатках и на рынках был полный аншлаг, продолжавшийся до позднего вечера. Москву наводнили приехавшие за покупками провинциалы – активные участники и главные виновники большинства предпраздничных дорожно-транспортных происшествий. Их припаркованные вкривь и вкось в самых неожиданных местах драндулеты неимоверно усложняли и без того катастрофическую обстановку на городских улицах. Впрочем, это были еще цветочки: главный взрыв покупательской активности ожидался вечером тридцать первого декабря, и к этому вечеру готовились, как к предсказанному извержению вулкана. По улицам уже бродили, как призраки грядущего праздника, какие-то ряженые с мешками, скоморохи с бубнами, фальшивые цыгане с еще более фальшивыми медведями в синтетических шкурах и с головами из папье-маше, а также многочисленные пьяные. Пьяных подбирали милицейские патрули; цыган, медведей, скоморохов и поддатых Дедов Морозов с измученными, задерганными Снегурочками работники правоохранительных органов не трогали. Детишки резвились, взрывая запрещенные петарды, которыми из-под полы торговали на каждом углу, и в несмолкающем треске китайских пороховых трубочек благополучно терялись редкие, но меткие выстрелы киллеров. В переулках и дворах находили окоченевшие, полураздетые, дочиста ограбленные трупы со следами побоев на лице и теле, но это уже не имело к празднику ни малейшего отношения. Упомянутые трупы в большинстве своем при жизни были людьми богатыми и преуспевающими. Милиция, сбиваясь с ног, искала банду гастролеров, промышляющую разбоем в московских переулках, – искала, надо добавить, тщетно. Даже местная братва недоумевающе чесала репу и разводила руками: кто-то активно орудовал на их территории, оставаясь при этом невидимым и неуловимым.
Словом, жизнь шла своим чередом, и главным в ней все-таки было ощущение праздника. Праздник не приближался, а именно надвигался, как медленно, но неотвратимо надвигается на цветущую долину сползающий по склону горы ледник. Как и ледник, праздник должен был собрать предопределенное заранее количество жертв, чтобы потом благополучно отступить до следующего раза. В городе, на который надвигался праздник, жило около десяти миллионов людей; среди них были жертвы, не ведающие о том, что их ждет, и пребывающие в таком же блаженном неведении палачи; были там и палачи иного сорта – холодные, расчетливые, точно знающие, что и ради чего они намерены предпринять. Но подавляющее большинство горожан просто жило своей обычной жизнью и готовилось к празднику, ничего не зная и не желая знать ни о палачах, ни о жертвах. Что вы, в самом деле, какие еще жертвы? Новый год на носу, а вы опять за свое... Новости по телевизору смотреть не надо! Все равно ведь все врут, а вы только зря расстраиваетесь... Елку-то хоть поставили? Мандарины детишкам купили? За углом, в палатке, очень хорошие и недорого совсем...
Москва ждала праздника, который обещал затянуться, как минимум, на две недели – до самого Старого Нового года, и была к нему готова, как бывает готов к шторму крепкий, на совесть построенный корабль с проверенным экипажем и опытным, бывалым капитаном.
И праздник грянул.
* * *
Как всегда зимой, стемнело рано и как-то незаметно. Только что, кажется, был день – пусть пасмурный, серенький, но день все-таки, – и вдруг сразу, без перехода, наступила ночь. На улицах зажгли неон, а внутри микрорайона, в непролазной путанице старых пятиэтажек, обреченных на слом, но живых железных гаражей, разросшихся кустов сирени, пустых детских площадок и погребенных под сугробами припаркованных ржавых драндулетов, как водится, царила кромешная тьма. Освещенные окна квартир и редкие ртутные фонари над подъездами давали какой-то свет, но его было слишком мало, чтобы свежий человек мог пробраться по обледеневшим, заснеженным тропинкам без риска свернуть себе шею.
Словом, темнота была – хоть глаз коли, и вдобавок снова пошел снег, окончательно заметая и без того почти незаметные тропинки между спрессованными под собственной тяжестью сугробами. Впрочем, Юрию Филатову на это было наплевать. Дорогу эту он знал наизусть и мог пройти по ней, ни разу не споткнувшись, в любое время, при любом освещении и в любом виде – хоть пьяный, хоть слепой, хоть мертвый. Хоть на руках, хоть на бровях – все едино; он родился и вырос в этом запутанном лабиринте одинаковых дворов и ржавых железных гаражей. В свое время его изрядно помотало по свету, но прибило опять же сюда, и со временем он как-то укрепился в мысли, что и в свой последний путь отправится этой же дорогой: из восемнадцатиметровой тесной хрущевки через узенькую прихожую, потом вниз со второго этажа по стертым ступеням, цепляясь углами гроба за исписанные похабщиной стены, во двор, мимо скамейки с вечными старушками, мимо кустов сирени, под которыми прячется облюбованный доминошниками дощатый столик, мимо знакомой кирпичной загородки с воняющими тухлятиной мусорными баками, мимо готовой рассыпаться в прах древней "Волги", навеки припаркованной у соседнего подъезда, за угол, на улицу и дальше, на загородное кладбище, а может, в крематорий...
"Очень праздничные мысли, – подумал он, огибая угол металлического гаража, похожего под толстой снеговой шапкой на сказочную избушку. – Тридцать первое декабря, до Нового года часа четыре, не больше, а я прикидываю, как меня понесут ногами вперед. Маразм! И вообще, об этом лучше не думать. Представляю, как эти ребята со мной намучаются. Гробик-то будет немаленький, и стащить его по нашей лестнице, пусть себе и со второго этажа – это же адский труд! И не просто стащить, будь он неладен, а так, чтобы покойничка ненароком на ступеньки не вывернуть! При таком раскладе мне надо жить вечно – чтобы, значит, людей не затруднять. Хотя... С оплатой похорон проблем не возникнет, а за хорошие деньги люди сами постараются – снесут как миленькие и даже материться не станут из уважения к дорогому усопшему. И местечко на кладбище хорошее подыщут, и за могилкой присмотрят, были бы деньги. А деньги есть. Ох, есть, будь они неладны!"
Это была правда. С некоторых пор Юрий Филатов, бывший офицер-десантник, такой же нищий, как и большинство его коллег, перестал испытывать нужду в деньгах. Денег у него теперь было сколько угодно. Конечно, с точки зрения какого-нибудь олигарха полтора миллиона долларов – это пшик, мелочь на карманные расходы, пустячная прибыль от мелкой сделки, совершенной мимоходом. Но для Юрия Филатова, никогда не имевшего в заначке больше полутора сотен, это было целое состояние, с которым он, по правде сказать, не знал, как поступить.
"Извечная проблема подпольных миллионеров, – подумал Юрий. – Деньги есть, а потратить их нельзя. Помнится, была такая сладкая парочка – Остап Бендер и Александр Иванович Корейко. Те тоже не знали, куда девать свои деньги. "Я покупаю самолет, заверните в бумажку!" Бред, конечно, но за этим бредом скрывается настоящая проблема. А, какая там, к черту, проблема! Просто не надо сидеть на двух стульях. Либо ты воруешь, а потом спокойно отмываешь украденные бабки, либо считаешь копейки до получки, но зато ничем не рискуешь. А вы, Юрий Алексеевич, хотели и денежки прикарманить, и чтобы совесть была чиста? Да не бывает так, друг мой, просто не бывает! Я понимаю, конечно: если бы не вы, эти украденные Вадиком Севруком у правительства Москвы денежки прикарманил бы кто-нибудь другой. Прикарманил бы и потратил – широко, со вкусом. Или вложил бы в очередную аферу и нажил бы на этом еще миллионов пять. А вы, Юрий свет Алексеевич? У вас, братец, кишка тонка. Не бизнесмен вы, Юрий Алексеевич, и не рантье, а то, что в народе называется коротко и ясно – лох. Лох, который нашел в кустах чемодан с бабками и мучается, бедняга, не знает, что с ним делать: то ли в милицию бежать, то ли купить для начала "Запорожец" и новый сарафан жене..."