- Ишь, какой вострый! Контра недобитая! Даже у нас пригрелся, гад ползучий! Я вон кто есть, а в простой избе живу! Ентот себе и тут хорому сообразил! А ну, кыш мою хату выправлять! Сотвори и там красу почище этой. Не то гляди ж мне, в болото отселю!
- Я тож в долгу не остался. Не уважал, когда за горло брали и ответствовал, что опрежь всех обязан я наладить дом Натальи, где трое сирот живут. Я помнил, что приютила семья, делясь со мной скудным куском, и за то я их первостепенно отблагодарствовать должон. А уж остатних опосля, коли доживу, порадую. Но Тараска ождать не хотел и забазарил, поносить начал меня по всякому и пригрозил, коль нынче не возьмусь за ево избу, света белого не увижу и жизни не порадуюсь. Услыхал те угрозы, и взыграло ретивое. Уперси я и все на том. Ответствовал тому кабану, што коль грозит, не стану ево хату чинить, нехай живет там, как в свинячьем катухе! И взялся чинить дом Натальи. Так мне ее мальцы подсобляли с утра до ночи. А и сама хозяйка не сидела сложа руки, потом и соседи подошли, подмогать взялись. Так-то за месяц сообча из завалюхи дом сообразили. А Тараска все бесился. Даже милицию на меня натравил за самовольство. Брехал, что я делаю чево хочу, сам себе работу выбираю, власть не слухаюсь. И стребовал, чтоб за это увезли меня в тюрьму, потому как его, вождя деревни, последними словами поношу.
- И тебя увезли? - затаила дыханье Тонька.
- Мужуки защитили, окружили милицию и сказали, что я ничего худого не утворил, никого не забидел, а и мастеровой в своем деле. Таких беречь, но не забижать надобно. Показали дом Натальи, мою пристройку. Обсказали, мол Тараска размечтался для себя в хоромах жить, а наш Петрович не уломал его, не пошел к ему. Вот и посудите, кому наперед избу подправить требовалося, сиротам иль нашему кабану Тараске? Чево он лютует и выскакивает с себя? Не троньте человека, не забирайте от нас, он тут всей деревне нужон. Ну милиция всех слухала. А потом велела мне в сельсовет притить. Я и ввалился. Не ведал, што Тараска на меня набрехал. Указал на памятник Ленину, а ен, ну как во зло, весь снизу кобелями обоссаный, а на ту пору лютая стужа стояла. Ссаки рыжими сосульками все подножье обвешали, аж смотреть гадко, а Тараска на меня указал и звенит, что это моя работа, подбиваю деревенщину на смуту и глумлюсь над пождем. Милиция как услыхала, на меня вызверилась, и без вопросов в машину свою впихнули сапогами, и район повезли продолжать беседу. А уж говорили со мной полным составом. Врубали, не скупясь, оторвались от души все кому ни лень, - задрожали руки Петровича, будто в ознобе. Глаза посерели.
Ему вспомнилась мрачная, сырая камера, где гасли все звуки через толстенные стены, где умирала жизнь… Его там били так, что человек потерял счет времени, забыл о еде и сне. Он лежал на бетонном полу без сознанья и как избавления от мук просил себе смерть, но она не торопилась. И снова врезались в ребра сапоги, казалось, они били в самое сердце, какое, чуть помедлив, снова начинало стучать, биться. И тогда его начинали бить кулаками в зубы, виски. Кто колотил Петрович не видел лиц. Не было сил защищаться, даже стонать разучился, а удары сыпались тяжелым градом, не давая передышки.
До слуха иногда долетали какие-то слова, вопросы, он не понимал их смысла, не было сил понять их и ответить. Он знал, что жизнь бывает куда как хуже смерти. Не доходило лишь одно, за что так свирепо наказала его судьба.
- Готов! - услышал вдруг над самым ухом.
Человек хотел сказать, что он покуда жив, но чьи-то руки уже схватили его, поволокли за ноги из камеры, колотя головой по полу. Потом он вдруг увидел яркий свет. Он оказался во дворе, но в каком, где?
- Машина скоро придет, вывезет козла куда-нибудь в карьер. Там и скинет в яму. Пошли покуда покурим в коридоре, - услышал Петрович удаляющиеся шаги, вот хлопнула дверь, все стихло. Человек привстал на локте. Никого вокруг. Лишь большой двор, заметенный снегом, был так похож на пустой погост, где без крестов и памятников похоронили отпетых грешников.
- Ну я то еще живой! - сказал себе и, оглядевшись, подполз к ступеням, сел, соображал, как спасти душу, и увидел самосвал, въехавший во двор. Невольные слезы хлынули из глаз, до человека дошло, что это за ним приехали. Увидел двоих мужиков, выскочивших на крыльцо, они оторопело уставились на Петровича:
- Ты жив?
- Ну и дела! А я уже списал его!
- А что же теперь с ним будем делать?
- Начальству надо доложить. Пусть у него голова болит. Я не могу живого отправлять в карьер. Рука не поднимется, - сказал один из них.
- Давай его в коридор затащим. Пусть возле батареи посидит, согреется. Здесь он заживо замерзнет. Пока решат, куда его деть, нехай отдышится.
- А если слиняет?
- Ты глянь на него, на своих ногах стоять не может, куда такому бежать? Пусть в коридоре канает, там он весь на виду, - затащили человека внутрь, усадили на полу.
А вскоре к Петровичу подошел пожилой мужик в форме, при погонах со звездами. Заглянул в лицо и сказал удивленно:
- В самом деле живой! Крепкий орешек попался. Ну, что ж, на счастье иль на свою беду выжил, вернем тебя обратно в деревню. Жаль, что Тараса не стало, уж этот бы за тобой присмотрел…
Всю дорогу Петрович радовался, что не стало его мучителя в Сосновке. И неважно куда делся, умер или переехал из деревни в другое место, главное, больше не станет доставать душу. Он и не спросил о нем у милиционеров, вернувших его в Сосновку.
- Когда подъехали к сельсовету, и мне повелели выкатываться, я токмо вознамерился сползти, глядь, деревенские вкруг машины стоят и враз меня на руки взяли, отнесли в пристройку к Наталье. Всю неделю вкруг меня люд сбирался. Спрашивали, хто ж так измордовал? А нешто я про то ведал? Не докладываясь пиздили. Счастье, что не дозволил им Господь доконать навовсе! Дак вот бабы той деревни в неделю выходили. Всякими снадобьями, настоями, отварами, молитвами и заговорами лечили. Ни на минуту одного не оставили. Кормили, поили, парили в баньке, на русской печке - на горячей лежанке держали, короче, как родного смотрели.
- А куда подевался Тараска? - напомнила Тонька.
Старик плеснул себе из графина и, выпив, продолжил:
- Об ем доподлинно просказали, когда я вовсе окреп и уже сам до ветру ходил за избу, не держась за стенки. Сама Наталья поведала, что тот Тараска к ей лепился и намекал, ровно она по душе ему, лысому клещу. Ну, а баба не схотела с им порочиться. Блюла себя, берегла честь семьи. И никого к себе не подпускала.
- Даже тебя? - удивилась Тонька.
- Цыть, лохань немытая! Как могешь своево брехуна чесать об чистого человека? Энта женщина особливая! Поболе таких в свете, совсем иною была бы жизнь. Она умела беречь верность даже покойному мужу. А вот твоя бабка вместях с мамкой, едва меня приговорили к ссылке в Сибири, мигом в свою деревню сбегли и через газету от меня отреклись. Сказали, что не желают иметь со мной ничего общего и воротили девичьи фамилии. Мамка твоя тогда совсем малой была. С ее спросу нет. Зато бабка отчебучила, брехнув, что легше было б перенесть мою смерть, чем такой позор. Думала, что ее, такую сознательную, враз отхватят взамуж? Да просчиталась шалава, никому не надо и поныне! - хохотнул ехидно.
- А что мне деревенские? Ты скажи, куда Тараска подевался из деревни? - напомнила Тонька.
- Про это мне Наталья поведала. Потом и мужуки. Ен, клоп мороженый, послал деревенских в тайгу, каб они заготовили лес, чтоб самим дома строить. Ну пошли, куда деваться. Не хотелось за ослушание попасть как я в тюрьму. А на ту пору в тайге волков развелось полно. По холодам зверюги аж в деревню заскакивали ночами. Люди просили Тараску ождать в деревне крещенские, самые лютые морозы, но тот рогами уперся, норов свой выставил и повелел идти н лес. Куда деваться, пришлось слухать козла! Вот так согнал хряк безмозглый десяток мужуков в тайгу под самое Крещенье Господне, - вытер Петрович пот со лба и продолжил сипло:
- Хочь и прожил тот Тараска в Сосновке много годов, а люд свой не ведал. Народ там был лихой. Все могли терпеть окромя глумленья над своею верой. Этим оне не поступались и Божьи праздники блюли. Жили по Писанию, и в дни Господни не работал нихто. Тараска вознамерился проверить, станет ли люд в Крещенье лес валить по его указанью, и поохал в тайгу проверить деревенских. Повелел запрячь ому с утра кобылку порезвее, сел в сани и свалил с конюшни. А мороз стоял в те дни аж за сорок, дыхалки перехватывало. Но Тараске хотелось тянуть, послухаются ево мужики, аль отсидятся в зимнике на тс дни. А люди, понятное дело, держали Бога в сердце. Что им Тараска? В тот час, когда тот окурок объявился в лесе, деревенские в зимнике были и не помышляли об работе, Крещенье настало. Люд смиренно ожидал, когда минет праздник. Тараска вмиг все понял и зашелся с самого порога, едва вошел в двери. Стая ругать, обозвал народ так грязно и грозил, что всех в тюрьму упечет и в ей сгноит, до самой смертушки бела света не узрят за ослушание и непокорность. Колымой стращал, расстрелами, и с семьями обещал расправиться в одночасье. Вот за то последнее не простили деревенские. Вышибли его с зимника, да так уделали скопом, что ужо на свои ноги встать не смог, и кинули в сани, на каких заявился. Турнули кобылу, та и побегла назад в Сосновку, но не дошла, полки затормозили. Оне вмиг почуяли, што в санях бессильный мужик валяется и защититься не смогет. Зверюги вскоре нагнали сани. Тараска, видать, в сознанье не успел воротиться, не больше двух верст проехал. Волки стаей окружили и разнесли в клочья Тараску и кобылу. С неделю их ождали в конторе, звонили с района, когда другая неделя пошла, приехало начальство справиться про Тараску. Деревенские на все расспросы плечами пожимают, мол, мы не ведаем, куда он подевался. И тут конюх сказался, што брал председатель кобылку, на ей в лес сбирался, но до сих пор ни сам, ни лошадь не воротились…
Петрович ядовито хихикнул:
- Ну, поехали начальники в тайгу. Трое их прибыло. Уж и не ведал люд, что стряслось, ну до зимника не добрались. Воротились в тот же день ужо под сумерки, все белые, морды перекошены, одежа порваная, сами перепуганные, слова вымолвить не смогли. И не сказавшись, враз в район умотались. Потом милиция нагрянула. Эти, што псы, всюду шарили, мужиков, какие в тайге были, про Тараску спрашивали. Все оне ответствовали, мол, не видели его. Так и порешили, што волки схарчили по пути в тайгу. В Сосновке об нем никто не тужил. Его баба вскоре навовсе с Сосновки уехала. У ней в районе дочь с сыном жили. В деревне их и не знал нихто.
- А где ж схоронили его?
- Тараску? Дак там и хоронить нече было. Сыскала милиция евонную шапку, куски тулупа, да пимы, то валенки по ихнему. Боле ничего. Да, еще партбилет. Тараска с им даже до ветру ходил. А волки погребовали. Но все остатнее сожрали и сгрызли. Видать, большою была стая, - выдохнул старик и, перекрестившись, сказал впервые в жизни:
- Прости Господи раба Тараса! Глумной был человек, але ж тож душа имелась. Жаль, что жил без разума. Отпусти ему грехи ево!
- Дедунь, зато после него ты спокойно жил? - полюбопытствовала Тонька и, подбросив дров в камин, приготовилась слушать дальше.
- Легше только на погосте бывает. Человеки не могут жить спокойно. Прислали к нам в Сосновку взамен Тараски другого! Ну, скажусь тебе, новый глумней прежнего оказался. Повелел деревенским всякое утро появляться на разнарядку и становиться в строй по военному. Стребовал, чтоб оне отвечали: - "Так точно! Слушаемся, товарищ подполковник!" Воспретил сбиваться в кучки и базарить подле сельсовета.
- А бабы как? Иль и старух в строй поставил? - хихикнула Тонька.
- С ими председатель колхоза управлялся. Уступил ему бабье. А с мужуками сам разбирался. Никому спуску не давал, - вспомнил Петрович. И рассмеялся глухо:
- Тот новый, вслед за собой, приволок второй памятник Ленину и повелел определить напротив сельсовета под большим кедром, штоб красивше гляделся, чтоб снег и дождь на него не попадали. И клумбу перед им собразили, каб завсегда живые цветы там имелись. Так-то вот и поставили ево с протянутой рукой. Сколь годов минуло, а он все побиралси и ждал, кто ж ему подаст? Но беда не в том. Когда тот памятник ставили на фундамент, а делали это свои деревенские, запамятовали веревку сдернуть, а може трос был. Памятник с бронзы оказался. На ево открытие все начальство с района понаскочило. И энти, газетчики. Все такие довольные, ровно им памятник поставили. Вот все собрались поглазеть и деревенские в строю позамирали. Новый председатель сдернул простынь с Ленина, а у того на шее петля за кедр привязанная. Начальство, ни то речь читать, все нормальные слова запамятовало. Газетчики возмущаются, мол, нарошно кто-то устроил насмешку. Заместо торжества приключилась свара. Тут же стали выяснять, хто Ленина устанавливал? Крайнего решились найти, наказать прилюдно. Ну, а хто признается сам? Никому неохота подставиться. Хотя может, и впрямь по случайности забыли и оставили петлю на шее у памятника. Его всей Сосновкой тянули на постамент. Спробуй сыскать виноватого! Будь начальство разумным, хочь для виду, прикинулись бы, вроде не придав ли значения, сняли б петлю, не привлекая ничье вниманье. Так развонялись, загалдели, навроде ихнего Ленина живым повесили. Базар устроили громкий. И, конешно им понадобился крайний, - опустил голову старик, вздохнул прерывисто.
- Опять тебя обвинили? - догадалась Тонька.
- И еще с десяток мужуков. Оне собразили, што в одиночку такое не утворить и сгребли из строя тех, хто не глянулся. В большинстве забрали людей, какие на открытие памятника заявились в рабочей одеже, не уважили вождя. А у меня на тот момент другого ничего не имелось. Потому, как и не надо оно было. Вот и влетели мы в милицию по новой всей оравой под вой деревенских баб и детвы. Они больше всех печалились, когда нас увозили…
- И только тебя, бедного, никто не жалел, - всхлипнула Тонька.
- Не скажи. И меня оплакивала деревня. Не верили, что живьем воротимся. Оно и не зря выли. Уж поизголялись над каждым всыто. Допрашивали день и ночь. Спать не давали никому. А уж харчили худче собак, раз в три дня давали баланду, в другие дни хлеб с водой, чтоб не зажирелись на ихних харчах. Боле других мордовали меня и Кузьму. Тот, видать с устатку, иль по злобе, послал следователя на хер и сказал:
- Видал твово Ленина вместях с тобой в транде вперед рогами. Все вы разбойники и дармоеды. Не понимает вас люд и не признает. Не получите в народе уваженья. И отвалите от нас, крестьян. Нам ваша политика до жопы…
- Вот и вкинули Кузьме, да так, что забыл мужик, что откуда у него росло. Измесили, и кончился он на другой день. А другие бучу учинили, прознав, от чего человек помер. В двери колотиться начали, грозить своей расправой. Обещались до самой Москвы добраться и местные власти наизнанку вывернуть. Конешно, никуда не собирались, потому что никому не доверяли. Да и кто стал бы слушать нас в Москве? Кто ждал, кому мы там сдались? Напросто припугнуть вздумали. И подействовало, через пару ден отпустили разом всех, упредив, коли подобное приключится, разом в тюрягу упрекут скопом и до конца веку никого не выпустят.
- С одним они могли расправиться. А тут вас много было. Конечно, испугались. Случись что с вами, Сосновка даром не спустила б, - догадалась Тонька.
- Короче, воротились мы в деревню, а там уж новый председатель сельсовета. Прежнего за недогляд убрали серед ночи. Тайно увезли, чтоб деревенские не устроили самосуд над им. Да кому он сдался? - поморщился дед брезгливо.
- Ну, а новый совсем иной оказалси. Весь круглый, мягкий, ен не заходился в крике, говорил тихо, не брехался с людями, никого не матюкал и не обзывал гадко. Велел председателю колхоза самому с деревенскими управляться и сам в его дела нос не совал. С людями держался культурно, ни как прежние. Всех по имени и отечеству величал, хочь баб, иль мужуков. Ни от кого ничего не требовал, все присматривался, изучал каждого. Вскоре привез в Сосновку учителку. Одну на всех. Повелел к грамоте каждого приноровить, от мала до стара. При ем всякую неделю в клубе кино крутили и при том дарма. В школе детвора обедала всяк день и тоже без копейки. Ить готовили из своих харчей. Прознал, хто с наших мужуков с немцем воевал. И к кажному празднику им гостинцы носили от сельсовета, - вспомнил старик улыбчиво:
- Было ставим с мужиками новый дом для своих, деревенских, тот Алексей Фомич подвалит, глядит, как работаем, хвалит. Но люди уже не доверялись, ожглись на прежних и говорили:
- Мягко стелит, да жестко спать будет. Все оне пройдохи под себя гребут…
- Ну, а мне единая отрада, што тот Фомич не приставал и не обращал внимания. Навроде я и не дышу в Сосновке. Ну, как-то я и успокаиваться стал. Но вдруг тот Фомич уже под вечер подвалил ко мне и так тихо сказывает:
- А знаете, Василий Петрович, что я сегодня по радио услышал, Москва передала: Никита Сергеевич Хрущев умер.
- Я так обрадовался, што и скрыть не смог. Алексей Фомич так и сказал:
- Обидел он многих. Но будет ли лучше другой. Один человек политику не делает, за ним целое правительство. Так что на особые перемены рассчитывать не приходится никому…