Разумеется, уселся я за новый роман не без тайной мыслишки о том, что Гитлер появится в нашем мире именно в день собственного рождения. Бестактно подумав о преждевременности визита фюрера 13 сентября прошлого года, я спугнул неожиданного гостя и теперь мысленно обращался к Гитлеру с просьбой посетить скромную обитель на Власихе, ибо понимал, что без фюрера роман не сотворить, а "Страшный Суд" написать необходимо, ведь без Гитлера и образ товарища Сталина будет неполон.
Оба вождя и тирана не могли существовать друг без друга. Они достаточно диалектично уравновешивались в романе "Мясной Бор", их образы считаю собственной писательской удачей, но как ни крути, а те Сталин и Гитлер были персонажами литературными. Мне же представлялась необходимой возможность личного общения с вождями.
Но в день рождения Адольфа Гитлера на Власихе не было.
Вечером позвонил бывший политотделец, а ныне офицер-запасник и сторож в банке Владимир Иванович Гуртов, пытающийся воссоздать партийную организацию в городке.
- Цветы хотим возложить, Станислав Семенович, - сказал он. - Владимиру Ильичу. К памятнику, по случаю дня рождения, значит… Не хотите поучаствовать?
- Святое дело! - отозвался я на этот призыв. - Буду непременно! И Геннадий Иванович придет, напарник мой и настоящий коммунист. Разумеется, с цветами…
На двадцатое мы ждали пятый том "Современного русского детектива", беспрестанно звонили подписчики, спрашивали очередную книгу восстановленного мною издания, но как бывало уже не раз электросталевские полиграфисты сорвали график, и теперь оттягивали запуск злополучной книги, ссылаясь на подброшенные им учебники, находили массу объективных причин, от перечисления которых читателям было ни жарко, ни холодно.
А выпуск очередного "Русского детектива" мог и наше материальное дело резко поправить, ибо сбыт "Вторжения" не шёл, жили за счет наложенного платежа да скупо капающих сумм задатка по вяло текущей подписке.
Хаос в стране породил и хаос на книжном рынке. Круто взлетели цены на бумагу, картон, бумвинил и другие материалы. Резко возросла плата за типографские услуги. Вздорожала стоимость почтовых отправлений. А главное - скурвился народ.
Соотечественники старались словчить, хапнуть, слямзить, надуть и всячески объегорить друг друга.
Верить кому бы то ни было стало невозможно.
Лгали президенты, лгали премьеры и вице-премьеры, лгали по всем каналам Останкина, лгали "Известия" и насквозь фальшивые "Куранты", а про попцовские радио и телевидение и говорить не приходилось. Эти дерьмократы лгали так, что у слушающих их и смотрящих в ящик волосы дыбом вставали…
Порой казалось, что таки приперли развратителей и архиворов к стенке, как сделал это Руцкой в потрясающих суперразоблачениях, прохиндеи и взяточники были названы поименно, их оставалось теперь, образно выражаясь, поставить к стенке.
Ан нет! Возникали в ящике курковы, митковы, киселевы, сорокины и еще легион искариотов и пытались доказать, что обвинения смельчака пилота, подкрепленные документами - лабуда.
Потом влезал в экран великий банщик и массажист всех времен и народов некто Рязанов и поддавал пару, нагнетая атмосферу жаркой любви обвешанных лапшой налогоплательщиков к всенародно обожаемому дедушке Боре, эдакому пасхальному ультра-благо образному патриарху с аккуратно расчесанным пробором в благородной седине.
Самым обидным было осознание того, что на соотечественников беспардонная и тошнотворная пропаганда оказывала определенное воздействие. Еще оставались в стране люди, которые по инерции продолжали верить официальным источникам информации.
Увы, были еще такие, были… И никому оставалось невдомек, что вовсе рядом с Власихой милое семейство воздвигло в Успенском четырехэтажный дворец за миллиард рублей из карманов избирателей, медные пластины крыши которого планируется покрыть сусальным золотом. Так писала об этом "Советская Россия", по крайней мере, в номере за 22 апреля 1993 года, вдень рождения Ленина.
Бедный Ильич, наверное, в Мавзолее не раз с бока на бок перевернулся.
…В эти дни я зачитывался "Народной монархией" Ивана Солоневича.
Книгу мне подарил Анатолий Ланщиков, привез ее на Власиху, когда посетил меня неделю назад с дочерью Светланой.
Я раскрыл наугад увесистый том где-то на середине и зачитался так, что с трудом оторвался от удивительного текста, решив прочитать сей увесистый труд с начала и крайне внимательно, как говорится, с карандашом.
Идеи Солоневича, связанные с определяющей линией русского национального характера, которую философ-эмигрант назвал доминантой, настолько ошеломляюще и исторически безупречны, что заслуживают отдельного разговора, о русской национальной доминанте мне не раз и не два придется говорить в этом повествовании.
Сейчас же не могу не сказать о почти текстуальном совпадении наших с Солоневичем взглядов на великую вредную литературу - так у аргентинского изгнанника, святую русскую литературу - по Томасу Манну.
Ссылаясь на речения Оскара Шпенглера, Альфреда Розенберга и других западных умников, Солоневич убедительно доказывает, что идеи эти, списанные из разглагольствований Максима Горького, каратаевских бредней Толстого, истерического желания пострадать Достоевского, превращались в призывы немецких профессоров организовать очередной "Дранг нах Остен", провоцировали европейских, а теперь вот и заокеанских политиков на бессмысленные смертоубийства, которые никогда не достигали - и не достигнут! - цели.
- Но увы! - восклицает Солоневич. - Ни одна последующая сволочь не вынесла никаких уроков из живого и грустного опыта всей предшествующей сволочи…
И проамериканская, добавим, компрадорская сволочь наших дней в том числе.
Но я самостоятельно, ведь прежде о Солоневиче и не слыхал даже, пришел в 1989 году, а подсознательно скорее всего гораздо раньше, к выводу о том, что русская литература, наплодившая сонм, так называемых, лишних людей, бездельников и прохвостов, Плюшкиных и маниловых, иудушек головлевых и акакиев акакиевичей, легионы дебильных жителей города Глупова, братьев Карамазовых и раскольниковых, симпатичных обломовых и никчемных фирсов, литература, заявлявшая миру, что велика Земля Русская, да порядка здесь нету, находится в огромном и неоплатном долгу перед русским народом.
В 1989 году, создав первое "Отечество" при Военном издательстве и готовясь сделать ставку на издание русской крутой сюжетной литературы, стремясь ввести в духовный обиход соотечественников сильного героя, рыцаря без страха и упрека, защитника униженных и оскорбленных, я формулировал собственные мысли именно так, как спустя четыре года прочитал у Ивана Лукьяновича.
Но вот Иван Солоневич обращает горький упрек русской литературе, гигантскому кривому зеркалу российской действительности:
"Немец Оскар Шпенглер, автор знаменитой "Гибели Европы", писал:
"Примитивный московский царизм - единственная форма правления, еще и сейчас естественная для русского… Нация, назначение которой - еще в течение ряда поколений жить вне истории… В царской России не было буржуазии, не было государства вообще… Вовсе не было городов. Москва не имела собственной души".
Оскар Шпенглер не принадлежит к числу самых глупых властителей дум Германии - есть значительно глупее. И эту цитату нельзя целиком взваливать на плечи пророка гибели Европы: он все это списал из русской литературы. У нас прошел как-то мало замеченным тот факт, что вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум. Основные мысли партайгеноссе Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан Западом до косточки.
Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки. А потом - получилась форменная ерунда. "Унылые тараканьи странствования, которые мы называем русской историей" - формулировка М. Горького! - каким-то непонятным образом пока что кончились в Берлине и на Эльбе. "Любовь к страданию", открытая в русской душе Достоевским, как-то не смогла ужиться с режимом оккупационных Шпенглеров, непротивленцы Каратаевы взялись за дубье и добряки Обломовы прошли тысячи две верст на восток и потом почти три тысячи верст на запад. И "нация, назначение которой еще в течение ряда поколений жить вне истории" сейчас делает даже и немецкую историю. Делает очень плохо, но все-таки делает".
Эти строки написаны Иваном Лукьяновичем в первые послевоенные годы, философ умер в 1953 году. Никогда не был он поклонником сталинского режима, скорее круто наоборот. Но сегодня аргентинский изгнанник был бы с теми, кто терпеливо и настойчиво объясняет очумелой России в чём ее величие и исторические предназначения, увы…
"Наша великая русская литература - за немногими исключениями - спровоцировала нас на революцию, - написал Иван Солоневич. - Она же спровоцировала немцев на завоевание. В самом деле: почему же нет? "Тараканьи странствования", "бродячая монгольская кровь" - тоже горьковская формулировка! - любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Обломовы и Каратаевы… Пустое место! Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и попёрли на пустое место, указанное им русской общественной мыслью. Как и русские - в революционный рай, им тою же мыслью предуказанный.
Я думаю, - точнее, я надеюсь, - что мы, русские, от философии излечились навсегда. Немцы, я боюсь, не смогут излечиться никогда. О собственных безнадежных спорах с немецкой профессурой в Берлине 1938-39 года я рассказываю в другом месте. Здесь же я хочу установить только один факт: немцы знали русскую литературу и немцы сделали из нее правильные выводы. Логически и политически неизбежные выводы".
Немцы жестоко просчитались, хотя - я, Станислав Гагарин, лично убежден в этом - имперские амбиции сохранились в их сознании в полном объеме. Чем иным можно объяснить беспардонное вмешательство ФРГ во внутренние дела жестоко преданной нынешним российским руководством Югославии?
До нас тоже дойдет очередь, едва уляжется в Германии шок от поглощения ею восточных земель, и последний русский солдат покинет Федеративную республику.
Со всей очевидностью можно полагать: если не изменится маразматическая - сие мягко сказано! - внешняя политика России, калининградцам надо будет упаковывать чемоданы…
"Если с давних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасения, - продолжает Солоневич, - если кроме лишних и босых людей, на востоке нет действительно ничего - то нужно же, наконец, этот восток как-то привести в порядок. Почти по Петру: "добрый анштальт завести". Анштальт кончился плохо. И - самое удивительное - не в нервы" ведь раз!
Немецкая профессура - папа и мама всей остальной профессуры в мире, в самой яркой степени отражает основную гегелевскую точку зрения: "тем хуже для фактов". Я перечислял факты. Против каждого факта профессор выдавал цитату - вроде горьковской. Цитата была правильна, неоспорима и точна. Цитата не стоила ни копейки. Но она была "научной". Так в умах всей Германии, а вместе с ней, вероятно, и во всем остальном мире, русская литературная продукция создала заведомо облыжный образ России - и этот образ спровоцировал Германию на войну".
В этом месте я еще раз подивился тому, что наши мысли, мои и Солоневича, совпали едва ли не текстуально.
"Русская литературная продукция была художественным, но почти сплошным враньем, - утверждает мыслитель. - Сейчас в этом не может быть никаких сомнений. Советская комендатура на престоле немецкого "мирового духа", русская чрезвычайка на кафедре русского богоискательства, волжские немцы и крымские татары, высланные на север Сибири из бывшей "царской тюрьмы народов", "пролетарии всех стран", вырезывающие друг друга - пока что до предпоследнего - все это ведь факты. Вопрос заключается в том: какими именно новыми цитатами будет прикрыта бесстыдная нагота этих бесспорных фактов?
Русскую "душу" никто не изучал по ее конкретным поступкам, делам и деяниям. Ее изучали "по образам русской литературы". Если из этой литературы отбросить такую совершенно уже вопиющую ерунду, как горьковские "тараканьи странствования", то остается все-таки, действительно, великая русская литература - литература Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова, и, если уж хотите, то даже и Зощенко. Что-то ведь "отображал" и Зощенко. Вопрос только: что именно отображали все они - от Пушкина до Зощенко?
Онегины, Маниловы, Обломовы, Безуховы и прочие птенцы прочих дворянских гнезд - говоря чисто социологически - были бездельниками и больше ничего. И - говоря чисто прозаически - бесились с жиру. Онегин от безделья ухлопал милейшего друга, Рудин от того же безделья готов был ухлопать полмира. Безухов и Манилов мечтали о всяких хороших вещах. Их внуки - Базаров и Верховенский - о менее хороших вещах. Но тоже о воображаемых вещах.
Потом пришло новое поколение: Чехов, Горький, Андреев. Они, вообще говоря, "боролись с мещанством" - тоже чисто воображаемым - ибо, если уж где в мире и было "мещанство", то меньше всего в России, где и третьего-то сословия почти не существовало и где "мелкобуржуазная психология" была выражена наименее ярко, чем где бы то ни было в мире.
Все это вместе взятое было окрашено в цвета преклонения перед Европой, перед "страной святых чудес" - где, как это практически на голом опыте собственной шкуры установила русская эмиграция - не было никаких ни святых, ни чудес. Была одна сплошная сберкасса, которая, однако, сберегла мало.
В соответствии с преклонением перед чудотворными святынями Европы трактовалась и греховодная российская жизнь. С фактическим положением вещей русская литература не считалась никак.
Даже и Достоевский, который судорожно и болезненно старался показать, что и нас не следует "за псы держать", что и мы люди - и тот неким странным образом проворонил факт существования русской тысячелетней империи, не заметил жертвы, во имя ее понесенные в течение одиннадцати веков, и результаты, в течение тех же веков достигнутые. Достоевский рисует людей, каких я лично никогда в собственном жизни не видал - и не слыхал, чтобы кто-нибудь видал, а Зощенко рисует советский быт, какого в реальности никогда не существовало".
"И тогда, наверное, был смысл в ждановской порке, которую задали во время оно Зощенке, неумному пасквилянту-смехачу, - подумал я, прочитав последнюю фразу. - Где бы нам взять нового Жданова для современных гумористов, закидавших Россию дерьмом?"
"В первые годы советско-германской войны, - свидетельствует Иван Солоневич, - немцы старательно переводили и издавали Зощенко: вот вам, посмотрите, какие наследники родились у лишних и босых людей! Я, как читателям вероятно известно, никак не принадлежу к числу энтузиастов советского строительства. Но то, что пишет Зощенко, есть не сатира, не карикатура и даже не совсем анекдот: это просто издевательство. Так, с другой стороны - издевательством был и Саша Черный. Саша Черный живописал никогда не существующую царскую Россию, как Зощенко - никогда не существовавшую советскую…
Но всякая чушь, которая подвергалась, так сказать, художественному запечатлению - попадала в архив цитат, в арсенал политических представлений - и вот попёр бедный наш фриц завоевывать зощенковских наследников, чеховских лишних людей. И напоролся на русских, никакой литературой в мире не предусмотренных вовсе.
Я видел этого Фрица в годы войны. Я должен отдать справедливость этому Фрицу: он был не столько обижен, сколько изумлен. Позвольте, как же это так, о чем же нам сто лет подряд писали и говорили? Как же так вышло, где же эти босые и лишние люди? Фриц был очень изумлен. Но в свое время провравшаяся профессура накидывается на Фрица с сотни других сторон и начинает врать ему так, как не врала, может быть, еще никогда в ее славной научной карьере".
"Черт меня побери! - подумал я, выписывая цитаты из "Народной монархии" и осознавая при этом, что последнее дело заполнять страницы собственного романа чужими мыслями. - Каюсь, чувствовал, дорогой читатель, что даю маху, перебор с Солоневичем… Но, уж очень мы с ним одинаково мыслим! Ты уж потерпи, дорогой, а лучше раздобудь сей труд и читай его, перечитывай на сон грядущий да и в иное время тоже…"
Так извинялся я перед соотечественниками вечером 23 апреля, в пятницу, собираясь с духом, чтобы рассказать о том, какая встреча случилась у меня вчера.
С утра я был в конторе, подготовил договор на передачу наших прав и пленок фотонабора книги "Так говорил Каганович", подписал несколько экземпляров романа "Вторжение" для критиков и журналистов, все еще пытаясь поднять волну восторженных отзывов либо разносных рецензий. Ни того, ни другого, увы, не было, не возникал девятый или надцатый вал откликов на свежеиспеченное мое детище, замалчивали, как всегда, литературные сукадлы очередное сочинение Станислава Гагарина.
Оставалось лишь удовлетворяться, смиренно утешаться бесхитростными читательскими письмами, в которых восхищение моим творчеством перемежалось искренним удивлением: почему ничего не слыхали о вас прежде, почему ваших книг нет на прилавках…
На Власиху шел пешком, по бетонной дорожке маршала Толубко, привычно благодаря и не боясь повториться Владимира Федоровича за его команду соорудить пешеходную прелесть.
До назначенного часа оставалось минут тридцать, и я заглянул на почту, извлек из 31-го абонированного ящика корреспонденцию, покалякал о дне рождении Ильича с Галиной Ивановной, Галиной Борисовной и Валентиной Павловной - славными и душевными женщинами, с которыми, равно как и с другими работницами власихинской почты, старался поддерживать дружеские отношения.
День был удивительно ясным, теплым и праздничным.
"Не Зодчие ли Мира постарались?" - внутренне улыбнулся, покидая почту и выходя на центральную площадь.
Там уже собралось десятка два седых мужичков и несколько женщин, выделялся среди них серьезный дядя помоложе, как я сообразил, оказавшийся Владимиром Ивановичем, собравшим сюда коммунистов, не побоявшихся отдать дань уважения Владимиру Ильичу.
Грустно все это выглядело, грустно… Кто бы мог подумать о таком еще два-три года назад?!
Но была разлита вокруг и светлая приподнятость, очищающая душу мысль о том, что эти-то вот пожилые люди абсолютно бескорыстны. Более того, воспитанные на воинской субординации, они пришли сюда, рискуя вызвать неудовольствие того же главкома Сергеева, который недавно уже потребовал снять повсюду ленинские портреты.
"Теперь-то я уже никогда не пойду к Игорю Дмитриевичу на рандеву, - сказал я себе, когда узнал об этом. - Кто бы мог о нем такое подумать?!"
Впрочем, хорошо и лично знакомый мне прежде вэдэвэшник Грачев вызывал у меня не меньшее, если не большее духовное неприятие.