Когда выносить это молчание стало невмоготу, я, даже зная, что, возможно, ставлю себя в безнадежно проигрышное положение, в конце концов спросил:
– Что ты хотела этим сказать?
– Чем этим? – прикинулась она.
– Ты говорила, будто знаешь, что со мной творится, и что я сам во всем виноват. Что ты хотела этим сказать?
– Ты знаешь, что я хотела этим сказать.
– Не знаю. Если ты не прочь просветить меня, прекрасно Если не хочешь ничего страшного.
Она нахмурилась, сунув в рот свою яйцечерпалку, и молчала до тех пор, пока между нами не выросло нагромождение из неровных глыб безмолвия. Я посасывал хлеб, который Хло все–таки намазала маслом, и чувствовал, что начинаю – только начинаю – возвращаться к жизни.
– Я имела в виду твою раздражительность, – сказала Хло.
Я был весь внимание, но молчал.
– Ты такой, потому что не выспался.
И тут я впервые с момента своего пробуждения вспомнил, чем кончился вчерашний вечер – то мгновенное ощущение осознания, прокатившееся по разуму и не дававшее мне успокоиться почти до самого рассвета. Всю ночь на внутреннюю поверхность моего черепа, будто на экран, проецировались порнофильмы.
Я почувствовал, что начинаю краснеть. Заслонив лицо куском хлеба и чашкой кофе, я пробормотал:
– Не понимаю, о чем ты.
Хло взмахом руки в корне пресекла мою попытку развести словоблудие и сказала:
– Все дело в том, что ты на меня запал.
– Чепуха, – выдавил я и решился попробовать в последний раз и из последних сил:
– Не понимаю, о чем ты.
– И ты все время думал обо мне, – как ни в чем не бывало продолжала она. – О том, как я лежу с Арти Декстером а той же кровати, в которой ты спишь один–одинешенек, между тем как я – в соседней комнате.
– Не дури, – храбро сказал я в свою кофейную чашку. – Я уснул, едва моя голова коснулась подушки.
– Я слышала, как ты ворочался чуть ли не до рассвета.
– Я мечусь во сне.
– Странное дело: последние несколько часов ты не метался.
На это у меня тоже был готов ответ, но, похоже, я слишком набил рот жареным хлебом.
– Сноб – вот ты кто, – заявила Хло.
Я довольно долго бился с жареным хлебом, потом все же проглотил его и спросил:
– Чего–о?
Я удивился, и у меня было на это полное право.
– Сноб, – повторила она. На скулах ее горел яркий сердитый румянец. Я с изумлением заметил, что Хло, оказывается, все это время сдерживала неподдельную ярость. – Вчера ночью, когда ты взял меня за руку, у тебя была мыслишка завязать какой–нибудь роман. И тебе хотелось прийти сюда потом, когда мы уже разбрелись по койкам. Но ты этого не сделал.
– Э–э–э… – сказал я.
– Сначала я подумала, что ты робкий и застенчивый. И это показалось мне очень милым в каком–то смысле. Но причина была совсем не в том. Причина заключалась в твоем снобизме. Я спала с Арти Декстером, и ты решил, что для тебя я плоха, вот в чем дело.
– Да нет! – заспорил я. – Нет, что ты…
– Заткнись! – Хло поднялась на ноги. – Вот что я тебе скажу. Если ты думаешь, что я плоха для тебя, потому что я не девственница, – думай. Но если ты девственник, то, черт побери, ты для меня плох. А посему знаешь, что ты можешь делать? Убираться к бесам – вот что!
Ну что тут скажешь? Ничего.
Когда Хло нагляделась на меня горящими глазами и наслушалась моего молчания, она взяла со стола свою тарелку и чашку, отнесла их в мойку и завозилась там.
Ну а я запихнул в рот остатки хлеба насущного и принялся и задумчивости жевать его.
Обвинение, брошенное мне Хло, кажется, можно было разбить на несколько пунктов и рассмотреть каждый из них в отдельности. Во–первых – то, что я якобы плохо спал из–за внезапно вспыхнувшей плотской страсти к ней.
Во–вторых – то, что я не предпринял никаких шагов для утоления этой страсти из–за своего снобизма.
Очень хорошо. Итак, пункт первый. Я мог бы признаться себе, что она более–менее права, хотя не знаю, достало бы у меня смелости поделиться этим признанием с Хло или нет. Но вот что касается пункта второго, – тут Хло была совершенно не права. Я ничего не сделал для утоления своей страсти – это верно, но причина заключалась совсем в другом. Мне просто не пришло в голову, что я могу что–то сделать.
А мог ли я? Был ли способен подкатиться к Хло вчера ночью? Я до сих пор не знал со всей определенностью, что она имела в виду. Она вполне могла (женщины есть женщины) иметь в виду, что ожидала поползновений с моей стороны и была готова дать мне отпор. Не то чтобы хотела этого, а просто учитывала такую возможность и почувствовала себя оскорбленной, когда ничего подобного не произошло.
Теперь она возилась в мойке, гремя кухонной утварью Арти и грозя вот–вот расколотить всю посуду.
Что же я мог ей сказать?
Я решил попробовать.
– Извини…
На это ответа не последовало.
Я встал и подошел поближе, хотя и не совсем вплотную.
– Хло, – сказал я ее спине. – Мне правда очень жаль.
По–прежнему никакого ответа. Похоже, она решила перемыть всю посуду в раковине, не ограничиваясь своей чашкой и тарелкой, испачканными за завтраком.
– То, что я сделал… вернее, то, чего не сделал… или чего не попытался сделать… Это не потому, что я сноб, правда. Это потому, что я болван. Я сделал это… вернее, не сделал… то есть, не попытался сделать… по неведению своему.
Она повернулась ко мне. Руки ее по самые локти были в мыле. Хло одарила меня взглядом, который был холоден и колюч, как ноготь на стопе пещерного человека.
– И ты еще смеешься надо мной?
– Смеюсь над тобой? Господи, Хло, я просто пытаюсь…
– Смеешься, смеешься. – Хло погрозила мне мыльным пальцем. – Вот что я скажу тебе, Чарли Пул. Кто ты такой, чтобы кичиться высокой нравственностью?
Ты – мелкая сошка из преступного мира.
– Эй, что ты хочешь этим сказать? Мелкая сошка из преступного мира! Я не…
– Именно так. Ты работал в баре в угоду подонкам общества, ты хранил их свертки и кульки и помогал преступникам уклоняться от уплаты налогов.
– Да я даже не знаком с преступниками! Мой дядя Эл…
– Ни слова о твоем дяде Эле! – Хло уже успела стряхнуть с пальца почти все мыльные пузыри. – Я говорю о тебе, Чарли Пуле. Думаешь, ты можешь запросто сказать – никого я не знаю, это все дядя Эл? Думаешь, ты можешь запросто сказать: "Это не я, Хло, я всего лишь работаю там, для меня это не вопрос нравственности?" Нет, не можешь, потому что это речи в духе Адольфа Эйхмана – вот что это такое. И, думается, мне нет нужды делиться с тобой своим мнением об Адольфе Эйхмане.
Я начинал сходить с ума. Адольф Эйхман! Попробуй–ка, скажи ей, что она раздувает из мухи слона.
– Послушай, – сказал я, – говорить об…
– Довольно с меня разговоров, – заявила Хло и опять повернулась ко мне спиной. Бултых! Ее руки погрузились в воду.
– Не пора ли тебе в путь? – спросила Хло, не прерывая мытья. – Ты должен найти своего дружка Махоуни, не забыл?
Я искоса посмотрел на ее спину.
– Ты со мной не пойдешь?
– У меня – своя жизнь, – сказала Хло мойке. – Сегодня я должна ехать к моей Линде. Кроме того, надо заглянуть домой, узнать, нет ли почты.
– Стало быть, – молвил я, – ты со мной не идешь.
– Нет. Я с тобой не иду.
– Ну что ж, – пробормотал я, – в таком случае, никуда ты со мной не пойдешь.
Она не ответила. Сочтя молчание Хло верным признаком того, что она никуда со мной не пойдет, я пошел в спальню, чтобы забрать свою рубаху, у которой был такой вид, будто ее выстирали в чернилах фирмы "Брэндэкс".
Нет. Просто она была слишком грязная. Я покопался и откопал чистую белую сорочку Арти. Она оказалась вопиюще мала мне, но я не стал застегивать ворот, а рукава закатал до локтей, чем придал себе весьма приличный вид.
Кроме рубашки, в платяном шкафу нашелся черный плащ, который, наверно, был велик Арти, потому что на мне сидел как влитой. Я заметил, что поначалу плащ был снабжен подкладкой на застежкам, которую впоследствии сняли, так что, возможно, именно поэтому плащ и пришелся мне впору: с теплой подкладкой он был бы впору не мне, а своему владельцу. Особенно, если владелец надел бы под плащ еще и костюм или куртку.
Маленький пистолетик я запихнул в карман плаща, а большой решил оставить. Собравшись, вернулся в гостиную. Теперь Хло стояла у окна, курила очередную сигарету и угрюмо смотрела на улицу.
– Ну, я пошел, – сказал я.
– Прощай.
Вот как? Да чего же ей от меня надо? Я уже раз извинился, хватит. Да и обида из–за Эйхмана еще не улеглась.
– Прощай, – ответил я.
Я был уже в дверях, когда она сказала:
– Глупец.
Я остановился.
– Что?
– Ты даже не знаешь, наблюдают они за квартирой или нет. Ты даже не потрудился сперва выглянуть в окно.
Она была права, я совсем позабыл о Траске или Слейде. Но я лишь сказал:
– Если они еще там, я вернусь.
Хло покачала головой.
– Их там нет, – проговорила она деланно–утомленным голосом, словно давая понять, что больше не в силах выносить мое присутствие.
Что ж, взаимно.
– Большущее спасибо, – сказал я. – До свидания.
Я вышел и прикрыл за собой дверь.
Да, верно, Траск или Слейд убрался. Стоя перед домом, я видел пожарный гидрант на той стороне улицы. Он блестел в лучах полуденного солнца. Я спустился с крыльца и, повернув налево, зашагал к Западной четвертой улице.
Я не стал поднимать голову, чтобы посмотреть, стоит ли Хло у окна гостиной.
Я был один.
***
Вы можете подумать, что ресторан на Большом Центральном вокзале очень хорош. Достаточно посмотреть, сколько поездов собралось перед входом. Но собрались они напрасно.
А может, это я, а не ресторан, был повинен в том, что любая пища, которую я брал в рот, имела вкус песка. Понимаю, что я был вконец измотан, а голова, которая не варит, – главная причина несварения желудка.
Разброд в моих мыслях был связан с двумя совершенно разными людьми Хло Шапиро и Патриком Махоуни. Я по–прежнему безумно злился на Хло, но в то же время меня никак не оставляло вчерашнее желание, да и от перспективы продолжать свою одиссею без нее становилось не по себе. Но прежде всего этот налет неопределенности. Я до сих пор не совсем понимал, что же было у Хло на уме. Что касается Махоуни, то я жаждал встречи с ним приблизительно в той же мере, в какой хотел бы избежать ее. Если вы помните старого безумного марсианина Вольто, который правой рукой подтаскивал к себе людей, а левой отпихивал их прочь, вам станет понятно, как я воспринимал Патрика Махоуни, помощника старшего инспектора.
Как и в случае с зубным врачом, лучшее, что можно было сделать, – это поскорее сходить к Патрику Махоуни. Я расплатился за свой песок, покинул ресторан и вошел в здание вокзала, где под щитовой рекламой "Кодак", такой же замысловатой и трудноусвояемой, как стриптиз Салли Рэлед, стояло скопление телефонных будок, похожее на пчелиный улей. На задней стене этого улья висели справочники, ради которых я пришел на Большой Центральный вокзал.
Значит, так. Первым делом я прошерстил книги в поисках Патриков Махоуни и П. Махоуни вообще. Четырех я нашел в Куинсе, в Бруклине – еще семерых, в Манхэттене – трех и в Бронксе – пятерых. Затем, вооружившись пригоршней десятицентовых монет, наменянных в ресторане, я вошел в одну из будок и принялся накручивать диск. Всякий раз, когда мне отвечал мужской голос, я спрашивал: "Старший инспектор Махоуни?", а если отвечала женщина, то осведомлялся "Инспектор Махоуни в управлении?" Получив несколько разнообразных ответов – все отрицательные с точки зрения моей задачи, а некоторые – юморные сами по себе, – я, наконец, услышал от одной женщины:
"Да, он там и пробудет весь день".
Ага! Но куда я попал? Домой к Патрику Махоуни или просто к какой–нибудь родственнице, случайно знавшей, где он, мой Махоуни? Дабы выяснить это, я спросил:
– Вернется ли он домой к шести часам?
– Сомневаюсь, – был ответ. – Почему бы вам не поискать его в управлении?
– Хорошо, поищу, – пообещал я.
– Что передать… – начала она, и я повесил трубку.
Видите? Все очень просто. Теперь я знал, где его искать – нужного мне представителя сословия Патриков Махоуни. Если верить телефонной компании, его адрес был 169–88, 83–я авеню, Куинс.
Успех моего блистательного стратегического замысла придал мне уверенности и частично вернул надежду на успех, которая за последнее время серьезно пошатнулась. Воспользовавшись нахлынувшим воодушевлением, я бросился вперед.
В уголке, где едва слышался вокзальный галдеж, стоял книжный ларек, в котором я купил план района Куинс. Сверяясь с ним, обнаружил, что угол 169–й улицы и 83–й авеню находится в квартале под названием "Ямайка", всего в нескольких кварталах от станции метро на Независимой линии. Стало быть, пришло время возвращаться в подземку. Ощутимое унижение после вчерашних прогулок в роскошном мягком "паккарде", пусть и похожем на машину преступников.
Я с грохотом влетел в Куинс по Маячной линии и перешел на Независимую, которая и привела меня к Хиллсайд–авеню и 169–й улице "Ямайки". Я поднялся наверх, к веселому солнечному свету, взобрался на холм по 169–й улице и свернул направо на 83–ю авеню.
Район был жилой, тихий и приятный, для людей среднего достатка.
Большинство домов построили еще до второй мировой войны. Почти все они были особняками и стояли на просторных земельных участках. Дом 169–88 был похож на соседние – широкий двухэтажный особняк из строевого леса с пристроенным сбоку гаражом. Не очень хорошо ухоженный кустарник тянулся вдоль фасада, лужайка малость высохла, но недавно была выкошена, и посреди нее торчал щит с надписью светоотражающими буквами. "МАХОУНИ"
Тот ли это Махоуни? Брать взятки от мафии и жить в такой дыре?
Ну а где ему еще жить? Наверное, до сих пор я по–настоящему не задумывался о том, где должен обретаться проданный мздоимец из полиции.
Похоже, я считал, что он проживает не иначе как в ночном клубе и держит на одном колене Мерри Андерс, а на другом – Барбару Николе. За спиной расфранченные кавалеры, все смеются, и шампанское льется рекой.
Но он проживал тут, в довольно чистеньком особняке строевого леса, на тихой боковой улочке, в квартале "Ямайка", район Куинс. И это немного пугало.
Проходя мимо дома Махоуни, я замедлил шаг, но не остановился. Было только три часа, а инспектора ждут домой в начале седьмого. Поэтому я добрел до следующего угла и свернул направо, обратно к Хиллсайд–авеню, чтобы предпринять прогулку по ней.
Чем дальше по Хиллсайд–авеню, тем более жалко она выглядела. Первые два квартала занимали банки и ресторанчики для гурманов, но потом пошли целые кварталы контор по торговле недвижимостью, стоявших вплотную друг к дружке тесными рядами. Маленькие, безвкусно–цветистые, не вызывающие доверия. На некоторых из них, чтобы вы знали, висели объявления типа: "Продаем старые дома"
За старой недвижимостью потянулись стоянки старой движимости. Я развернулся и двинулся обратно, поскольку не имел ни малейшего желания знать, что там дальше за стоянками.
Дойдя до спуска в подземку, я заглянул в закусочную, сел за стойку и заказал кофе и пирожок с сыром. Пережевывая его, попытался выработать какой–нибудь план действий.
Чего греха таить, заранее я об этом не подумал. Когда я выяснял, где живет Махоуни, у меня был план, по которому я действовал. Но и только.
Теперь понятия не имел, что делать. Я знал, что должен поговорить с Махоуни и как–то заставить его выложить интересующие меня сведения. Знал, что, добиваясь всего этого, я не должен попасть в лапы Траска или Слейда, один из которых, если не оба, вероятно, денно и нощно следует по пятам за Махоуни.
Итак, можно подождать его поблизости от дома, а потом подойти к парадной двери, постучать и тотчас начать разговор. Кажется, Махоуни женат, и вполне возможно, жене неизвестно о его двурушничестве, что позволит мне припугнуть Махоуни тем же, чем я настращал дядю Эла.
С другой стороны, я могу отправиться домой к Махоуни прямо сейчас, связать по рукам и ногам всех, кого застану, и дождаться хозяина уже внутри.
В этом случае Траск или Слейд не узнают о том, что я поблизости. Если, конечно, не войдут в дом вместе с Махоуни.
А может, дождаться его прихода, позвонить по телефону и как–нибудь выманить Махоуни из дома, а потом спрятаться в его машине, выехать вместе с ним из этого района, а уж затем пустить в ход веревку?
Мне не понравился ни один из этих вариантов, но у меня оставалось еще три часа, и я убеждал себя в том, что скоро придумаю что–нибудь более приемлемое.
Закусочная была оснащена телефонной будкой. От нечего делать я зашел в нее и посмотрел в телефонном справочнике номер полицейского управления Куинса. Оно располагалось по адресу 168–02, 91–я авеню.
Хей, да это же в пяти кварталах отсюда!
Я решил пойти взглянуть на управление – просто чтобы убить время. На углу 169–й улицы и 91–й авеню свернул направо. С одной стороны располагалась муниципальная автостоянка, с другой – универмаг.
Здание полицейского управления оказалось меньше, чем я думал. Это был квадратный пятиэтажный дом. Первые два этажа облицованы серым камнем, три последние – простой кирпич. Сводчатые окна первого этажа, широкие и высокие, были сплошь задернуты зелеными шторами. По бокам от деревянных двустворчатых дверей главного входа, застекленных поверху, висели привычные зеленые фонари, а белые буквы над дверью сообщали, что здесь находится сто третий полицейский участок.
Иными словами, управление полиции Куинса выглядело не ахти как.
Я прошел мимо, разглядывая окна верхних этажей. За одним на них, наверное, сейчас находится помощник старшего инспектора Патрик Махоуни.
Свернув за угол, я дошел до следующей улицы, носившей название Ямайка–авеню. Тут я свернул налево, обогнул квартал и довольно скоро опять очутился поблизости от управления полиции. Точнее, от здания участка, которым оно на поверку оказалось.
На этот раз, однако, я не прошел мимо. В голове у меня вместо планов теснились тревожные мысли, мне отчаянно хотелось поскорее покончить с делом, поэтому я резко свернул налево, толкнул двустворчатую дверь сто третьего участка и вошел внутрь.
Прямо за дверью, в своего рода тамбуре, стоял патрульный в форме. Он с легким испугом посмотрел на меня и спросил:
– Что вам угодно?
Похоже, его и впрямь удивило, что сюда кто–то вошел.
Написанное от руки распоряжение, висевшее на внутренней двери, призывало всех офицеров обязательно показывать патрульному при входе свои удостоверения, а штатских – именно так там было написано – излагать ему дело, по которому они пришли, а уж потом идти дальше.
Я слишком зачитался объявлениями и пока не придумал, что сказать.
Патрульный смотрел на меня все более подозрительно и наконец проговорил:
– Ну–с, что вам здесь нужно?
Надо было отвечать. Тамбур был тесный, и мы стояли вплотную друг к другу. Я открыл рот, немножко позаикался и наконец выпалил:
– Махоуни.
Охранник насупил брови; подозрения его все усиливались.
– Что?