Я ринулся вниз, перепрыгивая то через две, то через три ступеньки разом. У меня был выбор, либо бежать быстро, либо двигаться бесшумно, но медленно. Я предпочел первое. Думаю, они слышали, как я удираю. Ведь я тоже слышал, как они догоняют меня.
Двери, двери, двери, одни двери кругом. Я толкнул дверь на первом этаже и ворвался в вестибюль, потом через дверь вестибюля проскочил в тамбур и шмыгнул в дверь, которая вела на улицу. Длинная черная машина по–прежнему стояла перед домом. В ней никого не было. Я повернул налево к Центральному парку и дал стрекача.
***
Убедившись, что они бросили гоняться за мной и убрались восвояси, я выполз из кустов и побрел через парк в сторону Вестсайда.
Погоня прекратилась (во всяком случае на время), угар прошел, и я начал мерзнуть. Примерно без четверти четыре утра. Среда, двенадцатое сентября. Я точно не знаю, какая была температура, знаю только, что слишком низкая, чтобы разгуливать по Центральному парку в рубахе с закатанными рукавами.
Торопливо шагая в западном направлении, я размахивал руками, будто пьяница, ведущий спор с самим собой, и размышлял о своем будущем, которое представлялось мне и весьма туманным, и совсем недолгим.
Как же мне быть, куда податься? На какое–то время мне удалось оторваться от убийц, но я достаточно знал об организации из газет и телепередач и понимал, что не смогу избавиться от нее раз и навсегда. Она не оставит меня в покое, как бы проворно я ни бежал и как бы далеко ни удрал. Я был меченым, и щупальца организации настигнут меня в любом убежище, дабы осуществить свою скорую расправу.
Единственной целью моего бегства был дядя Эл. От него я ждал защиты, в нем рассчитывал встретить союзника, с его помощью надеялся получить объяснение тому, с какой стати меня заклеймили черной меткой. Я все еще считал это недоразумением, какой–то ошибкой, и единственное, что мне надлежало сделать, – это обнаружить ошибку и исправить ее.
Но что теперь? Временно я в безопасности – и только. У меня нет пальто, почти нет денег, и сейчас, когда волнение ненадолго улеглось, я почувствовал, что вконец изнемог. Мне уже давно полагалось бы отойти ко сну.
Пересекая парк, размахивая руками, подпрыгивая и бегая кругами, чтобы согреться, я пытался сообразить, что же мне теперь делать. Больше всего мне хотелось найти какое–нибудь местечко, чтобы отогреться и поспать, какое–нибудь местечко, где я буду в безопасности.
Как насчет квартиры матери? Там даже сохранилась парочка моих пиджаков школьных времен. Я мог выспаться, согреться, перекусить, а уж завтра решить, что надо делать.
Но нет. Разве эти двое убийц не направились прямиком к дяде Элу? Разве это не означает, что они все про меня знают? Знают, к кому я пойду, куда побегу. Может, сейчас они устроили засаду в доме матери и дожидаются моего появления.
Стало быть, надо идти куда–то еще. Куда–то еще. Но куда еще?
Добравшись до Западной Сентрал–Парк–авеню, я так ничего и не придумал.
Я вышел из парка между 62 и 63–й улицами, с минуту постоял на тротуаре, потом пересек проспект и двинулся по 62–й. Теперь, когда я наметил себе хоть какое–то место назначения, стоять истуканом было слишком холодно.
Куда–нибудь, куда–нибудь. Точнее, к кому–нибудь. Должен же найтись какой–то знакомый, который приютит меня на остаток ночи.
И тут я вспомнил об Арти Декстере. Мы не виделись с Арти семь или восемь месяцев, с того дня, когда он в последний раз заглянул ко мне в бар.
Мы вместе ходили в школу, тогда–то он и начал играть на конга–барабане на воскресных представлениях ансамблей ударных инструментов. Позднее Арти пристрастился к гитаре и народным песням, а заодно приторговывал по случаю марихуаной и разными пилюлями. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление. Не знаю, сколько в этом было правды, а сколько показухи. Иногда у него бывало много денег, но порой он попросту нищенствовал. Как в последний раз в Канарси, когда занял у меня десятку. Теперь он должен мне общим счетом тридцать пять долларов. Такую сумму Арти потянет, это я знал.
У нас с Арти несколько странные отношения. В школе он был колоритной фигурой, а у колоритных фигур всегда есть прилипалы, увивающиеся вокруг. Я из этих прилипал, но Арти почему–то всегда любил меня, и мы с ним были ближе, чем обычный герой и его прихвостень. Мы поддерживали отношения и после школы, хотя и весьма нерегулярно. Все сводилось к тому, что Арти появлялся, когда я его совсем не ждал, и звал меня на какую–нибудь вечеринку. Или просто заглядывал в бар, проходя мимо. Ну, все такое. Думаю, мы могли бы и впрямь стать близкими друзьями, сумей я побороть в себе комплекс прилипалы. Но я так и не сумел.
Из всех моих знакомых, которых, если разобраться, не так уж и много, Арти Декстер больше других годился для того, чтобы принять незваного гостя в четыре часа утра в среду. Клюя носом, размахивая руками и стуча пяткой о пятку, я устремился на запад по 62–й улице, преисполненный сознанием внезапно обретенной новой цели.
Арти, разумеется, проживает в Виллидже. Я дошел до Бродвея, свернул налево и приковылял на площадь Колумба, сделав изрядный крюк по пути туда.
Потом спустился и метро, чтобы сесть на первый же поезд. Маршруты поездов, отправляющихся с Шестой и Восьмой авеню, расходятся к югу от площади Колумба и снова сходятся на Западной Четвертой улице. Именно эта остановка и была мне нужна.
Первым подошел поезд с буквой "А" – тот, на котором певец Билли Стрейхорн хочет отправить всех в Гарлем. Я сел на него и поехал в противоположную от Гарлема сторону. В вагоне уже было человек девять, кислые парни в рабочей одежде да парочка молоденьких бездельников, которые дрыхли, разинув рты.
На этот раз остановки (их было шесть) не так раздражали меня. Пока я чувствовал себя в относительной безопасности.
Писатели, раз в десять лет приезжающие в Нью–Йорк с какой–нибудь Майорки, чтобы прикупить новые плавки, утверждают в своих книжках, что этот большой город никогда не спит. Уж они–то знают! Но на самом деле Нью–Йорк спит, да еще как, приблизительно с половины пятого до четверти шестого утра.
Всего сорок пять минут, скажете вы, слишком мало для сна. Но они могут показаться вам вечностью, если вы окажетесь в числе тех немногих людей, которые бодрствуют в указанный промежуток времени. Особенно в таких местах, как, скажем, Таймс–сквер, которая прямо кипит двадцать три часа и пятнадцать минут в сутки. Шестая авеню – такое же место, особенно за пересечением с 8–й улицей, возле Виллидж–сквер. Кинотеатры и бары закрыты, все на свете закрыто. Нет ни машин, ни пешеходов, а улицы, расходящиеся отсюда в западном направлении подобно вееру, все как одна темны, узки и безлюдны.
Я торопливо затрусил через пустырь по ухабистому гудрону Шестой авеню дальше по улице, которая должна была вывести меня на площадь Шеридана. Все вокруг казалось таким маленьким и узеньким. Я шел будто по заброшенной съемочной площадке.
Арти Декстер живет на Перри–стрит, на которую я попал, миновав площадь Шеридана, Гроув–стрит и еще пару улиц. Я не знаю названий половины улиц в Виллидже и не думаю, чтобы чьи–либо еще познания на этот счет были обширнее.
Мне знакомы два здешних огромных перекрестка, потому что я слышал о них от Арти. Один из них – перекресток западных Десятой и Четвертой улиц, и его вполне достаточно, чтобы приезжий мигом развернулся и отправился восвояси, в родную деревню. А второй (я миновал его по пути к площади Шеридана) перекресток находится там, где Уэйверли–плейс пересекает Уэйверли–плейс.
Можете мне не верить, если не хотите, но это правда.
В общем, я спешил по этим пустым, имевшим неестественный вид улицам, и холодный ветер трепал короткие рукава моей рубахи, а я гадал, что подумает обо мне Арти, когда я разбужу его среди ночи.
И зря гадал. Уже за полквартала от дома Арти я услышал шум – музыку, крики и пение. Тут либо шла пьянка, либо проводили партийный съезд. Я подобрался поближе. Возгласы и звуки джаза плыли в ночном воздухе, и казалось, что Нью–Йорк все–таки не заснул, а, наоборот, собрал все свои силы в этом маленьком уголке, чтобы заставить дряхлое сердце города биться до самого рассвета. Я поднял голову и увидел ярко сиявшие окна. Похоже, свет горел именно в квартире Арти.
Так оно и было. Когда я позвонил у двери подъезда, ответное "з–з–з" раздалось почти сразу. Я распахнул дверь и пошел по лестнице на второй этаж.
Коридор был полон веселого шума, такого громкого, что казалось, будто невидимые гуляки – здесь, вокруг меня, в этом узеньком вестибюле. Я дошел до его конца и постучал в дверь. Но это было нелепо: никто все равно не услышал бы стук. Поэтому я толкнул дверь и вошел.
У Арти две комнаты с половиной. Означенная половина представляет собой широченный стенной шкаф в гостиной, забитой кухонной утварью. Ванна, которая не входит в число двух с половиной помещений, больше кухни – она очень, очень длинная; ванна стоит на высоком облицованном кафелем помосте, а двери отсюда ведут и в гостиную, и в спальню.
Убранство гостиной исчерпывается едва ли не одними полками – шаткими и покоробившимися под тяжестью долгоиграющих пластинок. Тут есть камин, сверху и с боков окруженный полками. Есть два окна, выходящие на Перри–стрит и со всех сторон обрамленные полками, на которых громоздятся здоровущие громкоговорители. Полками обвешаны двери в прихожую, спальню, ванную, равно как и дверцы стенного шкафа. Не на всех этих полках стоят пластинки, у Арти есть две–три книжки, разные безделушки, стоящие на полках там и сям вперемежку с деталями музыкального центра, и еще всякая всячина.
Поскольку все стены заняты полками, мебель (продавленная кушетка и несколько жалких разнокалиберных стульев и столиков) оттеснена на середину комнаты и стоит как на старом желто–зеленом плетеном коврике, так и вокруг него, а среди предметов обстановки по всей комнате понатыканы громкоговорители.
Сейчас на пространстве между полками и мебелью, имеющем форму пончика, если посмотреть на него сверху, толпилось человек пятнадцать или двадцать.
Все – со стаканами в руках и трепом на устах. Я не заметил, чтобы кто–то кого–то слушал. И не увидел ни одного человека, который сидел бы на предназначенной для этого мебели.
Внезапно передо мной возник Арти собственной персоной. В нем примерно пять футов и четыре дюйма – на полфута меньше, чем во мне, и улыбка его сияет как россыпь бриллиантов, потому что он поставил на зубы коронки. Он никогда не смотрит в одну точку дольше десятой доли секунды, бросает взгляды то в одну сторону, то в другую, будто дротики, и создается впечатление, что он или показывает фокусы, или просто тренирует глазные мышцы. Человек он музыкальный, а посему все время подпрыгивает и дергает руками, будто колет окружающих.
– Малыш! – воскликнул он, молниеносно посмотрев на мое правое плечо, левое ухо, кадык, правый локоть, левую ноздрю и пятно на воротнике моей рубахи, и резко выбросил руки в стороны. – Рад, что ты смог выбраться!
– Мне надо где–то переночевать! – заорал я.
– Все, что пожелаешь, малыш! – крикнул Арти в ответ. Он оглядел с десяток частей моего тела и добавил:
– Будь как дома!
И исчез.
Превосходно. Было уже почти половина пятого утра, и я так устал, что валился с ног. Я протолкался сквозь толпу гостей, каждый из которых успевал сказать мне несколько слов, пока я шел мимо, и открыл дверь спальни. Тут было темно, и это пришлось мне по душе. Я закрыл дверь, но не стал зажигать свет, а начал ощупью пробираться к постели.
Однако в ней уже были люди. Не скажу точно, сколько именно.
– Осторожней, ты! – рявкнул кто–то.
– Прошу прощения, – ответил я.
На полу лежал коврик. Я прилег на него, прикрыл глаза, и шумная гулянка для меня кончилась.
***
Самое странное заключалось вот в чем: я знал, что сплю и вижу сон, но понятия не имею, что мне снится. Я в жизни не видел такого гадкого сна будто ты спишь и знаешь, что спишь, и видишь сон, и знаешь, что это дурной сон, кошмарный сон, но не знаешь, о чем он, этот сон.
Наверное, это самое страшное. Ужас перед лицом неведомого, и все такое.
Мне так отчаянно хотелось познакомиться с содержанием моих сновидений, что я вылетел из мира снов, будто пробка из бутылки.
Я лежал на каком–то полу, в широком снопе солнечного света.
Что–то было не так. Окна моей спальни выходят на север, и солнце светит в них под острым углом, причем только в разгар лета, да и тогда в комнату просачивается лишь тоненький лучик. Кроме того, у себя в спальне я дрыхну на кровати, а не на полу. Тут что–то не так, совсем не так, как надо.
Сначала просыпается тело, а мозги – уже потом. Я открыл глаза, пошевелил руками и все вспомнил.
Я рывком принял сидячее положение. Спина болела так, будто из меня выдернули позвоночник.
– Н–да! – произнес я и снова лег. Сон на полу – не самый лучший отдых даже в самые лучшие времена.
Я предпринял вторую попытку подняться, на этот раз медленно, и мне удалось проделать все телодвижения, необходимые для того, чтобы встать на ноги. Я чуть подался вперед и оглядел комнату.
Теперь на кровати возлежал Арти, и он был один. На всех горизонтальных поверхностях – трюмо, ночном столике, сиденьях стульев – стояли полупустые стаканы. Дверь шкафа была открыта, и на полу перед ним высилась груда одежды.
В воздухе стоял кофейный дух, и я, выйдя из спальни, направился к его источнику. Возле кухонной ниши мне на глаза попалась лиловоокая красотка с волосами цвета воронова крыла, одетая в грубые полотняные штаны и черный свитер с высоким горлом. Она готовила яичницу–болтунью. Красотка была босая и совсем маленькая. На вид – гибрид негритянки, китаянки и француженки.
Такой облик обычно принимают еврейские девушки, обучающиеся в музыкально–художественных школах.
Она заговорила первой.
– Вы спали на полу. – Это было произнесено сухим и прозаичным тоном, каким обычно говорят о погоде.
– Похоже, да, – ответил я. Спина у меня болела, руки были грязные, рот, казалось, забит шерстью, а в довершение всего я прекрасно помнил, почему нахожусь здесь, а не в своей собственной уютной квартирке над гриль–баром "Я не прочь". – Можно мне немножко кофе?
Она указала на чайник вилкой, с которой капал яичный белок.
– Угощайтесь. Что, похмелье, да?
– Нет, я вчера не пил. Который теперь час?
– Начало третьего.
– Сейчас день?
Она уставилась на меня.
– Разумеется, день. – Девушка снова принялась взбивать яйца. – Видать, вечеринка была ого–го!
– Так вас тут не было? – спросил я, открывая дверцы буфета в поисках чашки.
– Они все в мойке, – сказала красотка. – Нет, не было. Я девушка–вытрезвитель.
– О! – изрек я.
Мы стояли недалеко друг от друга, она у плиты, а я возле мойки.
Порывшись в груде посуды, я вытащил чашку, как мог, вымыл ее и налил себе кофе.
– Что–то я вас раньше тут не видела, – сказала девушка.
– Я редко сюда выбираюсь.
– Откуда выбираетесь?
– Из Канарси.
Она скорчила такую гримасу, будто я отпустил сальную шуточку, и сказала:
– Ну–ну, давай заливай.
– Нет, правда.
Красотка взяла себе тарелку, выложила на нее болтунью, а сковородку поставила обратно на плиту – Если хочешь яичницы, стряпай сам, – сказала она. Девица не хотела меня обидеть, просто ставила в известность.
– Нет, спасибо, – ответил я, – хватит с меня и кофе.
Она отнесла свою тарелку и чашку к нагромождению мебели на середине комнаты и села. У Арти нет кухонного стола. Я уселся напротив нее и стал с хлюпаньем тянуть свой кофе, еще слишком горячий. Девушка не обращала на меня никакого внимания, кидая в рот кусочки яичницы, будто уголь в топку печи ш–шик, ш–шик, ш–шик. Как патрульный Циккатта с его буль–буль–буль.
Размеренно, как это делала бы машина.
– Когда проснется Арти, как вы думаете? – спросил я.
– Когда я соберу завтрак, – ответила она. – Ты не обязан его дожидаться.
– Еще как обязан, – сказал я. – Мне надо с ним поговорить.
На этот раз она удостоила меня взгляда.
– О чем это?
– О затруднениях, – ответил я. – О той луже, в которую я сел.
– А что тут может поделать Арти?
– Не знаю, – сказал я, и это было правдой. Просто мне не пришло в голову, с кем бы еще поговорить.
– Если речь о деньгах, то Арти на мели, можешь мне поверить, – сообщила она.
– Не в деньгах дело. Мне просто нужно с ним посоветоваться.
Она подняла глаза от своей исчезающей яичницы и возобновила эти ш–шик, ш–шик, ш–шик. Потом на миг остановилась и спросила:
– Что случилось? Тебе нужен гинеколог?
– Господи, нет! Ничего подобного.
– Если дело не в деньгах и не в сексе, то я уж и не знаю, что сказать.
Вы ведь не старьевщик?
– Я? Нет, только не я. – Эта идея удивила меня не меньше, чем мысль о том, что ко мне подослали двух наемных убийц для исполнения своих служебных обязанностей. Я – старьевщик? Я – угроза для организации?
– Да, я тоже так не думаю, – сказала девица. – У вас слишком здоровый вид.
Это замечание можно было воспринять едва ли не как оскорбление, высказанное сухим деловым тоном в мгновения отдыха от пережевывания яичницы.
– Просто у меня возникли сложности, – сказал я. Сделав несколько глотков кофе, я сделал несколько шагов по комнате. Спал я полностью одетым и теперь чувствовал себя помятым и взопревшим, как человек, который спал полностью одетым. У меня было ощущение, будто я спал в автобусе, ехавшем по бездорожью.
– Извините, что темню, – сказал я, – но мне думается, что об этом деле лучше не распространяться.
Девица пожала плечами, прикончила яичницу и встала.
– Мне плевать, – сказала она.
Когда девушка пошла относить свою тарелку в раковину, я вспомнил, что располагаю сведениями, которыми вполне могу с нею поделиться.
– Меня зовут Чарли, – сообщил я – Чарли Пул.
– Привет, – сказала она, стоя над мойкой спиной ко мне. Своего имени она так и не назвала. – Ты хочешь разбудить Арти?
– А можно?
– Если ты этого не сделаешь, я сама разбужу.
– О. Ну что ж.
– Только долго не возитесь.
– Ладно.
Я вернулся в спальню с полупустой кофейной чашкой в руках. Арти лежал на животе, раскинув руки и ноги, и был похож на кривую свастику. Спал он, судя по всему, очень глубоко.
– Арти, – позвал я. – Эй, Арти.
Удивительное дело. Он тотчас открыл глаза, перевернулся на спину, сел и, посмотрев на меня, сказал:
– Хло?
– Нет, – ответил я. – Чарли. Чарли Пул.
Арти заморгал, потом одарил меня широченной улыбкой и произнес:
– Чарли, малыш! Рад тебя видеть. Давно не виделись, малыш!
– Я пришел вчера ночью, – напомнил я ему, еще не совсем веря, что он проснулся.
Арти по–прежнему широко улыбался и смотрел на меня сияющими глазами.
– Шикарная вечеринка! – воскликнул он. – Какая же шикарная вечеринка!
Потом Арти снова заморгал, улыбка сползла с его лица, и он уставился в пол.