Он боялся, как бы юнкер, который раньше видел на голубятне сыкулевского посланца, не заметил подмены, уже приготовился отвечать: мол, на другого перевязал, покрасивше. Мол, не все ли равно? А их превосходительство полюбуются… Но ваньку валять не пришлось. Юнкер ничего не заметил, он только на перстень и смотрел.
Мурзин держал голубку перед грудью. В сумерках смутно белели перевязочки на ее крыльях, покачивался, поблескивал светлый холодный кружочек с тремя бесценными льдинками. Юнкер с трудом оторвал от них взгляд, приблизил к Мурзину безусое, по - мальчишески надменное лицо и сказал доверительно:
- А шкура ты и есть…
- Жить - то хочется, - улыбнулся в ответ Мурзин.
И поднялась ненависть к этому юнкеру. Сопляк! Благородным хочет быть за его счет, ничем не рискуя. Благородный, так отвернись, промолчи. Посочувствуй, наконец, человеку, вынужденному выбирать между жизнью и честью. Да благородный человек никогда и не поставит другого перед таким выбором.
Он огляделся осторожно. Сарай стоял в ряду других сараев и амбаров, протянувшихся вдоль границы сыкулевских владений, с крыши видна была Монастырская, сани возле лазарета, а в противоположную сторону простирался покрытый снегом соседский город, где темнели укутанные от мороза мешками не то яблоньки, не то вишни, а за городом, за банькой и поленницами под навесом, за безжизненным домом, в котором не освещено было ни одно окно, параллельно Монастырской раскидывалось пустынное белое полотно Торговой улицы: лавки и магазины закрыты, ни прохожих, ни проезжих. И сыплется, сыплется реденький снежок.
Дежурному по комендатуре тоже не терпелось пощупать перстень.
- Чего вы там? - закричал он. - Уснули?
Юнкера надо было скинуть с крыши, иначе бежать нет смысла, пристрелит сверху. Сделав шаг вправо, Мурзин встал так, чтобы тот спиной прикрывал его от дежурного - на случай, если сразу спихнуть не удастся и дежурный станет стрелять; напрягся, готовясь ухватить винтовку за ствол, а перед тем выпустить голубку, отвлечь внимание, но юнкер сам первым шагнул к лестнице. Упоенный сознанием собственного благородства, расслабленный презрением к человеку, который рад услужить врагам, расстрелявшим его товарищей, забыв про всякую осторожность, излишнюю, казалось, по отношению к такому ничтожеству, как Мурзин, более того - унижающую самого конвоира, юнкер - спокойно, даже не обернувшись, первым начал спускаться по лестнице во двор. Он еще не успел сойти на снег с последней ступеньки, а Мурзин уже с силой подбросил вверх свою чернокрылую, и сам, пригнувшись, прыгнул в огород по другую сторону сарая.
Хрен им! Если и убьют, перстень все равно не получат. Кому придет в голову искать на мурзинской голубятне? Да и вдвоем далеко не побегут, один останется караулить. Им не его изловить важнее, а голубя. Голубь - то, думают, сыкулевский, полетает и сядет на ту же крышу. А вот хрен им!
Он спрыгнул в огород и побежал по направлению к Торговой. На берегу заложил три пальца в рот, пронзительным свистом разорвало воздух, ударило снизу в пернатое тельце, голубку словно еще раз подкинули - уже там, в высоте, оно круто взмыла вверх и пошла, пошла над крышами в темнеющем низком небе, пропала, скраденная снежной сетью, после чего бахнуло два выстрела, револьверный и винтовочный - то ли голубке вдогон, то ли Мурзину. Он с разбегу махнул через забор, пересек улицу, успев заметить, что на крыше сарая никого нет. Значит, по голубке бьют. Невольно Мурзин считал про себя револьверные выстрелы: один, другой, третий. Все, тишина. Неужто попал? Нет, опять грохнул винтовочный. Видать, сообразил дежурный, что - голубь - то вернется и ни к чему ночью искать его, мертвого, по чужим дворам. А юнкер в запале пальнул еще раз. Куда он лупит? Голубку давно подхватило снежным неводком, унесло. Мурзин уже и сам ее не видел. Он нырнул в чей - то полисадник, и минут через двадцать, никем не преследуемый, по собственному огороду, хоронясь от соседей, выбрался к дому - напрямик, вслед за чернокрылой.
Ночью, отсидевшись в овраге за Петропавловским собором, по льду уходил на правый берег. Голубку запирать не стал, отпустил на свободу, чтобы не изжарили соседи. Может, и улетит. Перстень, снятый с ее лапки, завернутый в тряпочку, лежал в сапоге, под стелькой, но Мурзин давно перестал его чувствовать окоченевшими пальцами. От снега и простора над Камой было светло без луны, могли заметить с обрыва, и он шел быстро, почти бежал по узенькой тропке - вдалеке она виднелась отчетливо, а вблизи то и дело терялась, переметаемая легкой поземкой, ускользала из - под ног. Сапоги проваливались, хотя и не глубоко, потому что снег здесь раздувало ветром. Под ним бесшумно текла Кама; двое самооборонцев, командир пулеметной заставы, насмерть стоявший позавчера у Петропавловского собора со своими восемью пулеметами, и китаец Ван Го, чья душа уже перелетела через восемь больших рек и приближалась к девятой, плыли во мраке, в черной воде, их волокло течением, переворачивало, обдирало лица о ледяной потолок. Купцы сидели по домам, пили чай. Город оставался за спиной, отодвигался в темноту, ветер свистел, как в трубе, потом вдруг совсем близко Мурзин увидел сосны правого берега и пошел осторожнее - впереди показались мостики у конепойных прорубей. Проруби затянуло тонким ледком, под ним плоскими черными пузырями играла вода.