Явился Шамардин, принес приглашения, составленные витиевато и длинно, с этакой уездной церемонностью. Пепеляев достал карандаш и вычеркнул лишние слова, затемняющие смысл. Прибыть, и никакой сахарной водицы. Затем велел разослать приглашения с вестовыми. Вместе с Шамардиным вышел в коридор, подозвал другого адъютанта, любимого, поручика Валетко. Тот щелкнул каблуками, но не козырнул - накануне был ранен в правую руку, она висела на перевязи. Ему приказано было к шестнадцати ноль - ноль привести и построить на улице, под окнами каминной залы, первую роту юнкерского батальона.
Обстоятельный Валетко спросил, как именно следует построить роту.
- В две шеренги, повзводно, - сказал Пепеляев.
Депутация с осетром по - прежнему топталась у ворот, он видел ее из окна канцелярии, видел, как Валетко, проходя мимо, остановился, долго щупал рыбину, уважительно заглядывая ей в пасть, потом левой рукой вынул из ножен шашку и шашкой измерил длину: получилось два лезвия без эфеса.
Пепеляев решил все же выйти к депутатам. Оказалось, однако, что никакие это не депутаты. Представляли они лишь сами себя; просто купец Калмыков с сынами и прихлебателями на всякий случай надумал засвидетельствовать почтение новой власти. Калмыков, сдернув с лысой головы собачий треух, ринулся было целовать генералу руку, но Пепеляев быстро убрал обе руки за спину, с хрустом сцепил пальцы. Сказал:
- Отнесите раненым в лазарет.
Одним осетром всю дивизию не накормишь, а для себя лично он никогда ничего не брал.
- Сей момент, ваше превосходительство, доставим, - кисло отвечал Калмыков.
- А вас, господин Калмыков, жду сегодня здесь, у себя. К шестнадцати ноль - ноль.
Тот просиял:
- Такая честь, ваше превосходительство! Буду непременно.
- Без дам - с, - ответил Пепеляев.
Валетко, баюкая на перевязи раненую руку, печально смотрел на осетра: прикидывал, видимо, что, раз так, не отправиться ли и ему в лазарет.
- Юнкеров построишь и ступай, - проницательно улыбнулся Пепеляев, - Пока еще там сварят.
- Янтарнейшая будет ушица, - сказал кто - то из калмыковских прихлебателей.
Мурзина подвел револьвер. Но не в этом смысле подвел, что дал осечку или патрон заклинило, нет, с этим все было в порядке. Может, и ушел бы на правый берег, как уходили десятки и сотни других, но сгоряча, уже на льду, пару раз пальнул назад из своей пушки. Казаки тут же сообразили, что, раз при нагане человек, значит, не простой, начальник, и с ходу припустили за ним. Тогда уж Мурзин высадил всю обойму, но ни в кого не попал и постыдно взят был в двух сотнях шагах от берега.
Когда вели в город, выскочила из своей развалюхи старуха Килина, бросилась к Мурзину, стала требовать корову, которую он сулился отнять у злодеев, и казаки, расспросив бабку, сообщили офицеру, сортировавшему пленных в тюремном дворе, что поймали не кого - нибудь, а самого начальника красной полиции. За это им обещаны были какие - то туманные льготы по части несения караульной службы.
Исправдом снова стал тюрьмой. Весь день сюда приводили пленных, обыскивали, наскоро допрашивали, снимали теплые вещи и загоняли в камеры. Пока стояли во дворе, к Мурзину сунулся знакомый начснаб одного из пехотных полков, тоже пленный, предложил меняться: его, начснаба, валенки на мурзинские сапоги старые. Хитрость была не ахти, валенки - то как пить дать отберут, а сапоги, может, и оставят, латаные тем более и Мурзин, не согласился. И действительно, оставили ему и сапоги, и шинель, даже Натальин жилет не заметили под гимнастеркой, а начснаба пустили по бетону в одних портянках.
Заперли их обоих в камере возле караулки, и это опять же не предвещало ничего хорошего - чтобы, значит, были под рукой. Сперва сидели втроем с командиром трибунальской роты Мышлаковым, у которого шашкой снесено было пол - уха и надрублено плечо; потом стали приводить других - двоих пожилых рабочих из отряда самообороны. Яшу Двигубского, угрюмого матроса в обгорелом бушлате, нескольких обозников, себе на беду грабанувших где - то комиссарские кожаны, маленького, китайца из роты интернационалистов по имени Ван Го, или Иван Егорыч, еще человек десять, кого по разным причинам сочли подозрительными и выделили из толпы во дворе. Последним приволокли раненного в ногу командира пулеметной заставы у Петропавловского собора, бросили, как мешок, на пол.
Есть не давали, печь не топили. На бетонном полу стыли ноги; Яша, как цапля, поджимая то одну, то другую, стоял в углу, трясся и тоненько подвывал от холода. Ван Го на корточках присел у стены, его кукольная мордочка была печальна, но он, видимо, не знал, в каких словах высказать свою тоску чужака, одиночество, страх смерти, и когда Мурзин, метавшийся по камере, проходил мимо, Ван Го сказал ему с виновато - вежливой улыбкой:
- Был Иван Егорыч, стал китайса сволочь… Помирать нада.
К вечеру как - то незаметно две партии сложились в камере: те, что надеялись выбраться отсюда живыми, и те, у кого такой надежды не было. У Мышлакова не только надежды не было, а еще была и уверенность, что уж его - то первого расстреляют, и эта уверенность позволяла ему чувствовать себя здесь полным хозяином. Близость смерти давала ему особые права, каких не было у остальных. Начснаб то пытался опереться на мышлаковский авторитет, нахально требовал у кого - то утаенные при обыске папиросы - покурить перед смертью, то, напротив, подсаживался к обозникам, упрашивал их выдать его за ездового, а Мурзину говорил:
- Ты, брат, в сапогах, а я в портянках. Нам друг друга не понять.
К ночи в караулке раскалилась печь. Привалившись к стене, Мышлаков рассказывал, как неделю назад шел вечером мимо штаба армии, а там гармонь наяривает, бабы визжат, во дворе сани коврами устелены - кататься, у лошадей в гривах ленты, как на масленицу. И яростно материл штабных - суки, предатели, проспали город, смылись в одних подштанниках. Но стоило одному из обозников поддакнуть, как тут же рявкнул:
- А ты не вякай! Прав не имеешь.
Самооборонцы, великодушно оправдывая начальство, стали говорить, что вчера много снегу навалило, телефонисты не могли сыскать оборванные провода, не было связи со штабом, потому так все и вышло, никто не виноват. Пулеметчик с ними соглашался, кивал головой в спекшейся кровяной коросте. Он до последнего стоял у Петропавловского собора, и перед смертью ему не хотелось считать себя жертвой предательства.
- Холуи вы! - сердился Мышлаков. - Научили вас при царе начальников почитать, никак отвыкнуть не можете. Говорю, проспали город штабные. Предали нас. Какой, к хренам, снег!
- Снег, снег, - твердили самооборонцы, и почему - то Мурзину нравилось их упрямое смирение.
Ван Го все с той же виноватой улыбкой просил рассказать, как от Перми добраться до Харбина, и нарисовать, если можно, кусочком кирпича на полу чертеж: какие горы и реки будут справа, какие - слева, чтобы дух, вылетев из его тела, не заблудился по дороге на родину.
Мурзин и не заметил, когда именно из беспорядочного этого разговора начала вытягиваться ниточка истории, которую рассказывал Яша, про каких - то французских революционеров, якобинцев, приговоренных к смертной казни. Вначале его не слушали, перебивали, затыкали рот, но Яша упорно, как шелкопряд, тянул свою ниточку, и в конце концов притихли.
Этим якобинцам, рассказывал Яша, должны были с позором отрубить головы на гильотине. Их вели по улице к месту казни, и товарищ, избежавший ареста, оставшийся на свободе, по пути сумел украдкой сунуть одному из них в руку нож. И тот сразу вонзил его себе в сердце. Но мало того, что вонзил, еще успел, умирая, последним напряжением воли выдернуть нож из раны и передать другому, шедшему сзади, который сделал то же самое. И так все они, шесть человек, покончили с собой одним единственным ножом, чтобы умереть достойно, показать палачам свое мужество.
- Зарезаться - то что, - оценил один из самооборонцев. - Каждый может. А вот передать… Да - а!
- Товарищи! - тонким голоском сказал Яша. - У меня нож есть. Я его под носком спрятал.
Мурзин протянул руку:
- Дай - ка взгляну.
Взял складной гимназический ножик, которым Яша, наверное, чинил карандаши в своем агитвагоне, раскрыл, с легкостью отломил игрушечное лезвие, а обломки зашвырнул в парашу.
У Яши слезы выступили на глазах.
- Зачем ты? - спросил Мышлаков.
Да этим ножом курицу не зарежешь. Бесплатную комедь устраивать…
И Мышлаков согласился:
- Верно… То в Париже.
Сидя на корточках, Ван Го изучали чертеж, сделанный на полу кусочком кирпича: восемь больших рек должно было остаться позади, после чего следовало повернуть направо, пролететь над девятой и опуститься на землю. Оранжевые, как Янцзы, реки текли по бетонному полу.
Первым из приглашенных подоспел Калмыков - на час раньше, чем было велено. Этот час он расхаживал по комендатуре, заглядывая во все двери, и если не прогоняли, радостно сообщал, что явился сюда по личной просьбе их превосходительства. От полноты чувств Калмыков оделял встречных копчеными рыбками из принесенного с собой кулька. Тем, которые не очень торопились, он подробно рассказывал, где тут что стояло и висело при последних трех губернаторах, даривших его, Калмыкова, своей дружбой.
Остальные купцы собрались минут за пятнадцать до назначенного времени, а чаеторговец Грибушин, в прошлом владелец нескольких магазинов, упаковочной фабрики и крупнейшего чайного павильона на Нижегородской ярмарке, прикатил на извозчике с небольшим опозданием, что Шамардин расценил как наглость и неуважение к властям.
На извозчике приехала также вдова купца Чагина, Ольга Васильевна, законная наследница салотопленных, мыловаренных свечных заводов, где уже с полгода, наверное, ничего не топили и не варили.
Прочие пришли пешком.
Шубы и шапки приказано было оставить в шинельном чулане, рядом с канцелярией. По приказу Пепеляева камин уже затопили.
Без объяснений, поскольку сам ни о чем не знал, Шамардин провел приглашенных в каминную залу, там они и сидели, дожидаясь генерала и теряясь в догадках. Лишь Грибушин делал вид, будто причина приглашения не составляет для него секрета. Впрочем, все были настороже, один Калмыков по - прежнему пребывал в самом радужном настроении: почему - то он был уверен, что речь пойдет о подрядах и поставках для армии, несомненно выгодных, и советовал Фонштейну не быть дураком, окреститься ради такого дела. Маленький скромный Фонштейн, сумевший раскинуть по всему Уралу сеть своих галантерейных лавок, на всякий случай благодарно улыбался. Он не любил иметь дело с мужчинами, особенно военными, а на тех, от кого зависела его судьба, привык воздействовать через женщин - галантерейная торговля давала ему для этого немало возможностей. Но у Пепеляева не было пока в Перми ни жены, ни любовницы.
В камине пылали сухие, зимней рубки дрова. Поближе к огню, одышливо свистя носом и навалившись на поставленную между коленями простую суковатую палку, сидел Сыкулев - младший - грузный старик с кержацкой бородой, хозяин реквизированных красными пароходов, скупщик пушнины. Единственный из всех наотрез отказался снять шубу, и Шамардин не смог с ним ничего поделать.
Другой бывший пароходчик, представитель знаменитой фамилии Каменских, Семен Иванович, кучерявый мужчина лет сорока пяти, нервно мотался по комнате, мельтеша полосатыми брюками и покусывая подаренную Калмыковым рыбку.
- Да сядьте же вы! Прямо в глазах рябит, - сказала ему Чагина.
Ее мужа, связанного с офицерским подпольем, расстреляли весной, после чего Ольга Васильевна, сохшая от его домостроевских привычек, необычайно расцвела и похорошела. Ей не исполнилось еще и тридцати лет, и свобода, о которой так много говорили в последнее время, была теперь для нее не пустым звуком.
Выбросив недоеденную рыбку в огонь, Каменский послушно сел рядом с Ольгой Васильевной. С другой стороны от нее уже сидел Грибушин.
- Говорят, губернаторов больше не будет, - сказала Ольга Васильевна, затевая светскую беседу.
- И слава Богу, - просипел Сыкулев - младший. - На что они нужны дармоеды?
Как все скупщики и перекупщики, он не любил твердой власти.
- Не век же быть военной диктатуре, - возразил Каменский.
Они с Грибушиным оба были противники диктатуры, выступали за Учредительное собрание, но с недавних пор общность их политических убеждений утратила всякое значение: между ними встала вдова Чагина. И тем решительнее, что Каменский хотел на ней жениться, а Грибушин, человек семейный - так, поразвлечься.
- Старший Пепеляев, как известно, член партии кадетов, - заметил Грибушин. - А младший, говорят, придерживается эсеровских взглядов. Просто до поры до времени не афиширует их.
- Дожили, - покачал головой Фонштейн, - генерал - и эсер!
- Что - то не похоже на то, - усомнился Каменский. - Как он из пушек - то по городу! На Монастырской два дома снарядами разбило, в квартале от меня. Человек с подлинно демократическими убеждениями такого себе не позволил бы.
Грибушин усмехнулся:
- Ну, генералы, они прежде всего генералы…
- Бога не гневите! - осерчал Сыкулев - младший. - В ножки ему поклонитесь, что большевиков прогнал!
- Которые на Монастырской, они сами виноваты, - сказал Калмыков. - Надо было в погреб лезть.
- А я так на крыше сидел, с биноклем, - неуверенно похвалился Каменский, косясь на Ольгу Васильевну. - Все же исторический момент. Пули вокруг - чирк, чирк!
Но Ольга Васильевна, никак не оценив его смелость, решила наконец вернуть беседу к выбранной теме:
- При губернаторе было общество. А если есть в городе порядочное общество, куда хочешь войти и быть принятой, как - то невольно больше начинаешь следить за собой.
- Куда уж больше вашего, Ольга Васильевна, голубушка? - удивился Каменский, с нескрываемым раздражением поглядывая на Грибушина, который восхищенно следил за движением ее белых полных рук, разглаживающих на столе бумажку от съеденной конфеты.
- При всякой, душечка, ты власти хороша, - игриво добавил Грибушин.
Ольга Васильевна вздохнула:
- А что толку? Теперь я нищая, хоть по миру с сумой.
- Не с этой ли? - Грибушин указал на ее изящный кожаный ридикюльчик.
- Ты не прибедняйся, матушка, - сердито укорил Сыкулев - младший. - Мыльце - то, свечечки небось припрятала?
- Болтаете бог знает что! - возмутилась Ольга Васильевна.
- Говорю, что знаю… А вот мы с Семен Иванычем хотели наши пароходики зарыть где, да велики больно.
- Все мы теперь нищие, господа, - примирительно заключил Фонштейн.
- Что и говорить, - подтвердил Каменский.
Ольга Васильевна сверкнула на него острыми черными глазами.
- Коли так, что вы ко мне подсаживаетесь?
- Ничего, господа, ничего, - подбадривал Калмыков. - Поправимся, даст Бог.
Но у всех остальных на душе было неспокойно, и тревога еще усиливалась от того, что за столом находилось почему - то кресло дантиста - белое, с подголовником, странно притягивающее взгляд, не понятно, кем и для чего здесь поставленное. Возле этого кресла, не принимая участия в разговоре, стоял непроницаемый Исмагилов - боковая ветвь одного из могущественных казанских торговых домов: мануфактура низшего сорта, скобяные изделия.
- Может быть, - робко предположил Каменский, - нас призвали сюда затем, чтобы разом восстановить в имущественных правах? В конце концов у военной диктатуры есть одно неоспоримое преимущество: никакой волокиты.
- Да, да! - обрадовался Калмыков.
Прочие промолчали, а Сыкулев - младший совсем уж свирепо засвистал носом.
Ровно в шестнадцать ноль - ноль пришла и построилась на улице юнкерская рота - в две шеренги, фронтом к особняку. Пятью минутами раньше, войдя в кабинет коменданта города, чьи обязанности Пепеляев решил временно исполнять сам, Шамардин доложил, что приглашенные прибыли. Правда, большинство пермских гильдейных купцов, доложил он, разъехались кто в Сибирь, кто в Уфу, кто за границу, осталось восемь, из них налицо семь; купец Седельников при красных тронулся умом, и говорить с ним ни о чем нельзя.
Пепеляев поднялся из - за стола, мельком глянул на себя в зеркало. Он соскучился по настоящим зеркалам, ведь совсем недавно надеты генеральские погоны, еще не остыли, обжигают плечи.
- Господа - а! - первым входя в залу, строго воззвал Шамардин.
Купцы встали - шесть мужчин и одна женщина.
- Садитесь, мадам. - Сказал ей Пепеляев.
На левом фланге, с которого Шамардин начал представлять прибывших, пыхтел толстый бородатый старик с палкой, о нем было сказано, что это господин Сыкулев - младший.
Интересно, подумал Пепеляев, каков же старший.
- Начать следовало бы с дамы, - напомнил он Шамардину.
Вслед за Ольгой Васильевной представлены были прочие: вальяжный Грибушин, поклонившийся с достоинством вызванного из ссылки опального боярина; суетливый, похожий на пуделя Каменский, виновато глядящий Фонштейн, каменноликий Исмагилов и еще раз Калмыков, старый знакомец. Каждому Пепеляев протягивал руку. Грибушин пожал ее по - европейски, спокойно и мягко; Каменский вцепился так, словно тонул: Фонштейн деликатно взялся за самые кончики пальцев, Исмагилов едва тронул и сразу отпустил, будто обжегся; Калмыков дружески встряхнул, а Сыкулев - младший медленно оплел генеральскую ладонь узловатыми мощными пальцами и не отпускал, пока Пепеляев сам не вырвал.
С улицы наплывал приглушенный стеклами дробот, мерный стукоток - там стыла на ледяном ветру юнкерская рота, топталась, грея зябнущие ноги.
Наконец, гостям предложено было сесть.
- Ну, господа, - спросил Пепеляев, и как вам тут жилось при большевиках?
Молчание, потом вызвался Грибушин:
- Позвольте, ваше превосходительство, я окажу за всех…
Но сказать за всех ему не дали, каждый хотел доложить сам за себя. Первым, исчисляя понесенные убытки, ровно загудел Сыкулев - младший, за ним вступил Калмыков, Грибушин же, способный широко смотреть на вещи, начал говорить от имени тех купцов, которые разбежались из города, не дождавшись прихода белых, а также от лица тронувшегося умом несчастного Седельникова.
Ольга Васильевна даже всплакнула, поминая обыски, реквизиции, смерть мужа и неделю трудовой повинности. Исмагилов, и тот ввернул, не выдержав, какую - то непонятную жалобу, лишь Фонштейн молчал, скорбно глядя на генерала, но его молчание было внятнее любых слов.
Пепеляев слушал равнодушно. Поначалу купцы еще соблюдали приличия, но вскоре заговорили все хором, перебивая друг друга, скопом наваливаясь на одного, если тот пытался преувеличить свои потери, и в общем гуле истинная картина вырисовывалась туманно. Впрочем, Пепеляев не очень стремился ее прояснить.
- Аки Иов на пепелище! - провозгласил наконец Сыкулев - младший, грянув палкой об пол, и Пепеляев решил, что хватит, высказались.
Он поднялся:
- В таком случае прощайте, господа.
Сразу стало тихо.
- Я вас больше не задерживаю, прощайте, - повторил Пепеляев. - Я думал, с вами можно иметь дела, а вы, оказывается, разорены вконец.
- У меня есть рыбка! - испуганно выкрикнул Калмыков.
- Скажу за всех, - опять вылез Грибушин, а на этот раз никто его не остановил. - Не спешите с выводами, ваше превосходительство. Видите ли, кое - что удалось нам и сохранить в предвидении будущего. Я прав, господа?
Утвердительно ответил один Калмыков, но и возражений тоже не послышалось.