- Просто так. А одному голову живьем отпилили, за то, что бежать пытался.
Он помолчал. Я не мешал.
- И еще одного. В дороге. Когда перегоняли. Он идти не мог. Пожилой был. Фотокорреспондент. Еще в ту войну в командировку приехал.
У меня по спине мурашки побежали.
- Его фамилия была…?
- Да…
Я был потрясен. О его судьбе никто ничего не знал. Помолчали.
- Ребят, у меня к вам обоим вопрос: как вы здесь-то оказались?
Старший:
- Меня выдернули из ямы и привезли в Грозный, работать. Там было много таких, как я. Укрепления строили. Видимо, решили, что выкупа не дождутся. Это я потом понял. Они говорили, что война начнется. Потом сюда перегнали.
- А ты? - младшему.
- Примерно та же история. А здесь, когда вы окружать стали, это я по их разговорам понял, я уже начал по-чеченски немного понимать, у них тут суета началась. Они стали уходить. Про нас чуть не забыли. Потом вспомнили все-таки. Сегодня последние уходили. И нас повели. А как вертолеты начали над городом кружить, они совсем голову потеряли. Мы рванули в сторону. А им не до нас было. И тут вы появились.
- Понятно. Ребята, мы должны будем вас в штаб сдать, вы не пугайтесь, все нормально будет, они вас в Москву отправят. А там - одного в посольство, другого - домой. Ты вот что, земляк, телефон мне свой дай. Я же тоже из Москвы.
Он продиктовал. Первые три цифры совпадали с номером моих родителей.
- Так… ты… по какому адресу живешь?
Он назвал адрес. Это была улица моего детства.
Все. Грозный блокирован. Никаких переговоров. Будет штурм. Этого никто не скрывал.
Внутри - тысячи боевиков. Мощная система обороны. Блиндажи, окопы, рвы. Все передвижения - по подземным ходам, коллекторам. Каждый дом - крепость. Первые этажи оборудованы амбразурами. На нечетных этажах пробиты сквозные ходы - для снайперов. Было время подготовиться. При этом биться до последнего они не собирались. Хотели продержаться до конца января, а там Парламентская ассамблея Совета Европы - "руки прочь" и т. д. Но до 27 января - кровавая баня.
Это я от пленных узнал, с которыми интервью делал. У меня доступ был (карт-бланш!).
Первые пленные в этой войне - отдельная тема.
Они очень разные были.
В нашем сознании прочно укоренилось представление о боевиках как о каких-то страшных, свирепых монстрах, одним своим видом внушающих ужас. Ничего подобного. За редким исключением.
Они ничего не внушали - ни ужас, ни ненависть, разве что недоумение. Очень напуганные, жалкие, несчастные люди.
Когда мы делали с ними интервью, они еще "тепленькие" были, только-только в плен попавшие.
"Первично обработанные" в блиццопросах, которые проводили военные - спецслужбы до них пока не добрались.
Их за шиворот вытаскивали из ям, которые для таких случаев имелись почти в каждом подразделении, грязных, оборванных, с разной степенью побитости, и вперед - интервью.
Вот молодой парень, лет восемнадцать, вполне интеллигентного вида. Он напомнил мне нашего давнего знакомого - "Прафэсора"-студента. Кожаная куртка, джинсы. Все в грязи, но видно, что грязь свежая. Руки за спиной, испуганно озирается на военных, на нас смотрит с надеждой.
- Тебя как зовут? - спрашиваю.
- Лечи, - голос дрожит, еле слышен.
- А сюда как попал?
- Не знаю.
- Как это?
- Шел по улице, остановили, забрали.
- Да ты, блядь… - вмешивается в интервью кто-то из военных.
- Погодите, - говорю, - не мешайте. Шел по улице, и что?
Трясется, молчит.
- Ну?
- Шел по улице, остановили, забрали.
- Это я уже слышал. Дальше-то что?
- Говорят - ты боевик.
- А ты не боевик?
- Нет.
- А куда шел-то?
- К маме.
Военный не выдерживает.
- Да к е…ной маме он шел! Мы его на окраине поймали. Из города слинять пытался.
- Это так? - спрашиваю парня.
- Я к маме шел.
- А мама где живет?
- В Аргуне.
- А что же ты в Шали делал?
- У друга был.
- Ты где сам-то живешь?
- В Аргуне, с мамой.
- Война кругом - так ходить-то, от мамы к другу и обратно, не стремно?
- Зачем?
Смотрит на меня непонимающим взглядом.
- Ладно. Из Шали в Аргун ты пешком идти собирался?
- Не знаю.
Военный опять не выдерживает.
- Ты, блядь, лучше расскажи, зачем у тебя при себе "Кенвуд" был?
"Кенвуд" - это рация переносная, очень хорошая, удобная, еще в ту войну чеченцами широко использовалась. У наших таких не было, завидовали очень.
Молчит. Трясется.
- У тебя с собой рация была?
- А?
- Ладно, спасибо, достаточно.
Парня уводят, по дороге слегка отвешивая по почкам.
Мне было его жалко. Совсем молодой, совсем не дикий, про маму рассказывал. Зачем он ввязался в эту фигню, что теперь с ним будет?
А потом подумал: поменяйся мы местами, он бы меня пожалел?
Вот первое отличие нынешней войны от предыдущей. Чрезвычайное ожесточение. А тогда по-другому было. При всех ужасах они отдавали наших солдат матерям живыми и чаще всего невредимыми, а федералы легко отпускали схваченных боевиков по амнистии или при очередных мирных переговорах, в знак доброй воли, так сказать.
Теперь все изменилось. Слишком много отстреленных пальцев и отрезанных голов. Слишком много похищений и взрывов.
Чечены тоже изменились. Слишком много бомбежек и зачисток было в ту войну. Слишком много родственников погибло. За три прошедших года они успели это осознать. Раньше они даже контрактников от срочников отличали, ненавидя первых и снисходительно относясь ко вторым. Теперь все равно, контрактник ты, срочник, офицер или вообще гражданский. Главное, что русский.
Да… Вряд ли он бы меня пожалел.
Я так и не узнал, что с ним стало. Только потом начал догадываться. Но об этом позже.
А вот другой случай.
Этот мужик не был "тепленьким". С ним уже успели поработать "соответствующие структуры".
Приехал человек из штаба группировки.
- Собирайтесь, - говорит, - быстрее, мы зверя поймали.
Ну, я подумал: "зверь" - это в обычном смысле, в бытовом, зверьками их часто называют.
- А что, - спрашиваю, - такая спешка? Подумаешь.
- Да вы не поняли, это настоящий зверь, изверг.
Побросали аппаратуру в "уазик", поехали. По дороге, естественно, интересуюсь, что за зверь такой.
- Все на месте узнаете, - "человек из штаба" был неразговорчив.
Ладно, думаю, посмотрим. А сам заинтригован дико.
Приехали, аппаратуру развернули, ждем.
Приводят "зверя". Руки за спиной скованы наручниками. Голова низко опущена. Волосы взъерошены, весь в бороде, огромный. Конвоируют четыре автоматчика. Лица напряженные.
Я сразу подумал: были бы кандалы, наверняка надели бы на ноги. Точно зверь.
Наш сопровождающий говорит:
- Вот, такой-то, такой-то, по нашим оперативным данным, зверствовал в Наурском районе. В период с января 1997 года после вывода федеральных войск лично зарезал девяносто человек.
- Сколько???!!!
- Девяносто. Женщин, стариков, детей. Русских.
Я не поверил. Беру микрофон, Муха включает камеру.
- В чем вас обвиняют?
- Нэ знаю.
- Так я не понял, вы людей убивали?
- Убывал.
- Сколько?
- Нэ знаю, нэ счытал.
- Гхм… ну… хоть приблизительно.
- Многа.
- Русских?
- А каво эще?
- За что?
- За дэло.
- За какое дело?
- У мэна вса семя пагибла.
- А они-то при чем?
- Ви всэ пры чом.
А взгляд спокойный, равнодушный, никаких чувств, каменный.
Когда его увели, я спросил у "человека из штаба":
- И чего вы с ним делать будете?
- Как чего, следствие проводить, потом под суд отдадим.
- Так чтобы судить, надо уйму доказательств найти. А где вы их возьмете?
- Он до суда не доживет.
- Что, застрелите "при попытке побега"?
- Ну что вы, зачем нам его убивать. Мы его в СИЗО отправим. Либо в Пятигорск, либо во Владикавказ. И все.
- Что - все?
- То. Его урки сами кончат.
Этих пленных перед нашей камерой много прошло. Обо всех не расскажешь. Были и явные отморозки, и вполне приличного вида люди. Был даже врач какой-то. Его подозревали в том, что он лечил раненых боевиков. Я удивился - ну и что? Врач - он и есть врач. Всех лечить должен. Мне ответили, что всех, только не бандитов. Тут у нас дискуссия серьезная завязалась. Я сказал, что вряд ли у человека выбор был - или лечи, или к стенке вставай. Мне ответили - еще неизвестно, может, не только лечил, может, еще и стрелял. Спорили долго. В результате сказали, что его скорее всего отпустят. Разберутся и отпустят. Я не очень поверил.
Еще удалось много ценной информации получить. Про то, как в Грозном к штурму готовятся. Серьезно готовились, про это я уже рассказывал.
Вспоминал новогоднюю ночь с 94-го на 95-й. Ее многие вспоминали. Становилось не по себе.
Но наши тоже не спешили. Готовились.
Тем временем начала работать Ханкала. Там расположилось командование Объединенной группировки, штабы всех родов войск, а также журналисты, тарелки - в общем, кипела жизнь.
Мне было необходимо туда попасть. Материала накопилась куча. Надо было смонтировать ("телецентр" Костя Смирнов все-таки переправил - мужчина), перегнать (тарелка прилетела, правда, почему-то без смены). Но я не стал звонить Тане и скандалить. Возвращаться в Москву не хотелось - все только начиналось. Вы не поверите, но это затягивает.
Прощаться с Костей и Палычем не пришлось - их самих туда переводили. Там все лучшее собирали. К тому же от Шали до Ханкалы - рукой подать.
Это славное место я хорошо помнил с той войны. Тогда неплохо обустроились. Лагерь был похож на город. Деревянные казармы, водопровод, несколько каменных зданий еще советской постройки. И даже одно старинное - большое, дореволюционное, там командующий располагался, Тихомиров.
Потом, в 96-м, это все досталось гвардии независимой Ичкерии.
Прибыли на место. Ничего не понимаю. Чистое поле. Ни намека на здания. Ряды палаток. Грязь.
Чуть поодаль стоит поезд. Ханкала - это вообще-то железнодорожная станция. Только от нее ничего не осталось. Кроме рельсов. Да и те местами побомбили. Правда, видимо, уже починили.
Пока десантники располагались, спрашиваю у "местных" (это те, кто прибыл сюда на неделю раньше): а где, говорю, журналисты?
- А вон, в поезде живут.
- А…
Хорошо, что мы не в поезде живем. Я там спать не могу - ноги не помещаются. В палатке лучше.
- Муха, пойдем погуляем.
Руслан и Пехота смотрят на нас с опаской.
- Нет-нет, просто погуляем, правда.
Идем к поезду. На ногах - унитазы. Но ничего, у нас штык-ножи есть.
Захожу в ближайший вагон.
Ох страдальцы! Духота, теснота, вагоны плацкартные. Не уединишься в купе. Я имею в виду - текст написать.
Кто-то стучит на лэптопе, в соседнем расположилась аппаратная, идет монтаж. В следующем отсеке - озвучка. Корреспонденту мешают - шумят, он не может озвучить (нет, он не капризничает, просто в таком шуме озвучивать нельзя - брак будет). Он орет: да помолчите вы две минуты, дайте текст наговорить. Никто не обращает внимания.
- Брат, говорю, иди на улицу, через "колотушку" на камеру озвучь - все лучше будет.
Он смотрит на меня с удивлением.
- А действительно…
Почему с удивлением? Я на корреспондента не похож, причем давно уже. Вид военно-полевой, рожа, наверное, тоже, на боку штык-нож висит.
В следующем отсеке газетчик озвучивает заметку по "Иридиуму". Богатая, наверное, газета. Запомнилось название - он его громко произнес, гордо: "Кровь людская - не водица".
А чего они, думаю, в вагоне трутся? Все же можно на улице делать - светло еще. Ну, кроме монтажа, конечно. Не приспособились еще. Не догадались.
Перехожу в следующий вагон. Та же картина. Только вообще не протолкнуться. Знакомых пока не вижу.
Решил идти вдоль вагонов, по воздуху. Так быстрее будет. Вышел. Смотрю - две тарелки разворачиваются. Моей нет. А чего им без меня суетиться?
Захожу в следующий вагон. Из тамбура кричу:
- Тарелочники от "Один+" есть?
Нет.
В следующем - нет.
В третьем - есть.
Сидят грустные. Пол вагона коробками их заставлено. Да еще "пехотные" ящики.
- Здорово, мужики, я - Крестовников.
Они обрадовались.
- А мы думали - чего нам тут делать-то? Тебя нет, работы нет, водку всю в Моздоке выпили.
- Ну, вот он я. Работа будет. Только не сегодня. И водка будет. Сегодня.
Они заметно оживились.
- Только вы в этом клоповнике жить не будете.
- А где же?
- В кемпинге. Вы пока железо это на улицу выгружайте. Я за вами вернусь.
Выхожу на воздух. Муха даже не заходил. Он издали все понял. Стоит, курит. Балдеет.
- Пойдем транспорт подгоним.
Возвращаемся в расположение, срезаем унитазы.
- Палыч, дай БТР.
- Бери.
Как легко у нас все стало! Он даже не спросил зачем.
Подъезжаем к поезду. Жаль, не я за рулем, нельзя. А то вообще отпад был бы! Но и так ничего - эффектно получилось. Пижон я все-таки. Иногда.
Представьте себе картину. У тусовки как раз миновал первый приступ жажды труда. Большинство вышло покурить. К поезду подъезжает БТР. Уже страшно - из них многие-то первый раз на войне. За рулем - десантник. На броне - два мужика. На военных не похожи. Но и на штатских тоже. Штык-ножи. У одного - интересное сочетание армейского камуфлированного бушлата и длинных волос (в Ханкале Муха расслабился). В общем - бандформирование. Причем не чеченское, а… во! Махновское!
В БТР грузятся ящики - имущество канала "Один+", на броню садятся тарелочники под конвоем двух махновцев. Что подумали зрители? Имущество похищено, сотрудники в заложниках?
Въезжаем в расположение. Выгружаемся.
- Палыч, у нас пополнение. У тебя еще две палатки найдутся? Одна для живой силы, другая для телебронетехники?
Я, конечно, обнаглел. Думал, сейчас Палыч ворчать начнет, аргумент приготовил - сами, мол, говорили, что с нами веселее.
Палыч равнодушно забычковал "Донтабак", сплюнул желтой слюной.
- У меня нет. Щас бойцов к соседям зашлю.
Знаете, чем война отличается от учений? Или, скажем, от гарнизона? Тем, что тут страшно, а там нет? Отчасти да. Но ведь на войне НЕ ВСЕГДА страшно, а на учениях ЧАСТО страшно. А в гарнизоне - СТРАШНО СКУЧНО.
На мой взгляд (дилетантский, конечно), у войны есть маленькое преимущество. На войне больше свободы. Потому что меньше проверок. Проверять некогда - война. И некому - проверяющие любят тыл. И война сама учит - ответственности, дисциплине (настоящей, а не показной), бдительности.
На войне младшие часто обращаются к старшим на "ты". И это никому не мешает воевать.
На войне старшие закрывают глаза на мелкие шалости младших. И это тоже никому не мешает воевать.
На войне солдат может ходить в кроссовках и свитере. Потому что в кроссовках удобнее, а в свитере теплее.
На войне ни от кого не требуют начищенных пуговиц. Потому что это не имеет к войне никакого отношения.
И так далее.
Впрочем, меня могут опровергнуть и привести примеры. Но это будут примеры идиотизма. Которого на войне тоже много. Но гораздо меньше, чем на учениях и, тем более, в гарнизонах.
Это я все к тому говорю, чтобы начать рассказывать, как мы провели первый вечер в Ханкале. А провели мы его классно.
Был накрыт стол. Его сконструировали из различных пустых ящиков военного назначения. Из них же сделали скамьи.
Стол ломился от закусок. Закуски были следующего происхождения:
казенные - тушенка, сгущенка, наиболее вкусные элементы сухпайков;
коммерческие (в Ханкале уже работала палатка военторга) - колбаса "Краковская", плавленые сырки, карамельки, печенье "Лютики", тонизирующий напиток "Байкал";
частные (запасы тарелочников, привезенные из Москвы) - сырокопченая колбаса, консервы, шоколад;
благотворительные (пожертвования жителей Шали и других населенных пунктов, через которые проходило войско Кравцова и Палыча) - консервированные огурцы, помидоры, опять же тушенка, колбаса различная.
Водка "Исток" - количество большое.
Откуда водка? Схему работы бутлегеров на войне раскрывать не буду в интересах журналистов будущих поколений. Если в зоне боевых действий вам нужна водка - она сама вас найдет. Исключение составляют лишь территории, на которых действуют законы Шариата. Да и то - ерунда это все.
Наши тарелочники были потрясены. Еще никогда их командировки не начинались так сказочно. А они люди бывалые, поверьте.
Выпили за встречу, потом - за победу, потом - молча, стоя и не чокаясь. Потом просто выпивали.
Приходили гости из дружественных подразделений.
Потом мы ходили в гости к дружественным подразделениям.
И заметьте - никаких безобразий. Криков, стрельбы в воздух. Тем более не в воздух.
Ну, легкие безобразия, конечно, были. Например, Пехота пошел в сортир. А сортиры в Ханкале построили очень быстро, потому что технологично. А технология была такая. Экскаватор вырывал яму. На яму клались четыре крепкие доски - две вдоль, две поперек. А на доски ставился скворечник. Но скворечник квадратный, а яма-то круглая. И немного шире. Таким образом, с каждой стороны оставался зазор.
Ну, в ту войну примитивно шутили. Идет человек в сортир. Дожидаются, пока штаны спустит, сядет (секунд десять), и в зазор - камень побольше. Клиенту - брызги снизу, шутникам - радость.
Но прогресс не стоит на месте. Технологии развиваются.
Пошел, значит, Пехота в сортир. А Палыч (пожилой человек!) взял шашку дымовую, да не просто дымовую, а страшную, с красным таким дымом, подождал десять секунд - и в зазор. А она ведь не сразу раскочегаривается - сначала слабый дымок пошел, а потом - раз! - весь сортир объят красным дымом, как пламенем, очень красиво. А из него Пехота выскакивает со спущенными штанами. А Муха, циник, снимает.
Всем очень понравилось.
А кроме безобразий был еще костер. Песни под гитару. Какое войско без гитары? Сначала бойцы пели - очень содержательные песни про дембель, про родную.
А потом Муха, рокер, взялся за дело.
Всем очень понравилось.
Потом мне стало казаться, что мы не под Грозным, а под Троей и палатки наши - не палатки, а шатры, а на столе - не "Краковская", а куски зажаренного на вертеле быка, а Палыч - не Палыч, а Агамемнон.
А потом я уснул. В общем, все получилось.
Наутро начали работать. Никакой опохмелки, заметьте. Война. Мы уединились в шатре. Стали отсматривать материалы. Это заняло довольно много времени. Не отсмотрели и трети - зазвонил "спутник". Опять же заметьте - не забыли включить. Звонила Таня Собакина.