Она написала ответ, стараясь сдерживать эмоции, и с обратной почтой пришло еще одно письмо. Он рассказал, что в данный момент живет в трехкомнатном коттедже на окраине Тесаке, который на самом деле представляет собой индейскую деревню. Его дом - глинобитная хижина, выстроенная в самом непринужденном стиле. Но дом уютный, написал он, и что может быть лучше явлений, которые возникают сами по себе, без предварительного планирования? Он писал "Ничьего ребенка" без плана, без четкого сознания того, что он делает и во что все это может вылиться, и книга оказалась лучше, чем он мог себе представить.
Письмо на этом кончалось - без приглашения, которого, исходя из содержания, можно было бы ждать. Она немедленно написала ответ, сообщив, что его небольшой домик кажется ей совершенно очаровательным. Если бы ей суждено было когда-нибудь увидеть его, писала она, он бы несомненно показался ей знакомым, словно она жила в нем в смутно припоминаемой прошлой жизни.
На сей раз ответа пришлось ждать дольше. Письмо, едва ли на страничку, никак не было связано с тем, о чем они переписывались ранее. Вместо этого он рассказал о своем соседе, владельце двух дворняг. Он подчеркивал, что собаки совершенно неразлучны, хотя у каждой свой темперамент и одна гораздо больше любит приключения, чем другая. Дочитав письмо, она даже не смогла определить, то ли эти собаки существуют в действительности, то ли они плод его творческого воображения, некий случайный набросок, некое иносказание с непонятным смыслом. Это письмо, как и предыдущие, было напечатано на лиловой бумаге и пришло в лиловом конверте. В конверте был также билет на самолет от Нью-Йорка до Альбукерке.
Через четыре дня она уже была в самолете. Он встречал ее у выхода. Они не обменивались фотографиями, но мгновенно узнали друг друга, как только их взгляды встретились. Он оказался высоким, худощавым, сумрачно красивым. Они постояли у багажной карусели, дожидаясь, когда появится ее чемодан. Она показала, и он отнес его в машину.
По дороге в Тесаке он сообщил, что предчувствовал это, когда прочитал ее эссе. "Я понял, что ты хочешь приехать ко мне, - сказал он, - и знал, что приедешь".
Хижина с видом на высохшее русло реки была точно такой, как она себе представляла, и уютной, как он и говорил. Они прожили там три года.
- Чего я не понимаю, - заговорил я, - это как он набрался смелости написать вам и как вам хватило храбрости принять приглашение. Он ведь знал, что вам всего четырнадцать лет?
- Он знал, что я учусь в девятом классе. Если бы я была значительно старше, значит, я была бы умственно отсталой.
- А ему не приходило в голову, что ваши родители могут попытаться искать вас? И что ему может быть предъявлено уголовное обвинение?
- Не думаю, что это могло прийти ему в голову, - ответила она. - Гулли человек не безрассудный, но сомневаюсь, что он тратит много времени на обдумывание последствий своих действий. Вполне возможно, он просто не думает, что у его действий могут быть какие-то последствия. Вы читали "Ничьего ребенка"?
- Да.
- Значит, помните, что там говорится насчет понимания. Он сразу понял, что беспокоиться незачем. Точно так же, как знал, что я воспользуюсь билетом на самолет.
- А ваши родители?
- Парочка старых хиппи. Отец мой в то время был в Непале, пьянствовал в Катманду. Мать жила у себя дома, в Гринвиче, штат Коннектикут, проживала доверительную собственность и три дня в неделю трудилась на добровольных началах в организации, лоббирующей легализацию марихуаны. Больше она ничем не интересовалась.
- То есть она не возражала?
- Она отвезла меня в аэропорт. У Гулли не было телефона, но я позвонила ей через несколько дней из телефона-автомата и сообщила, что останусь там на некоторое время. Она сказала: "Очень хорошо".
- Но вам было четырнадцать.
- Я всегда говорила, что у меня взрослая душа. Трудно сказать, верила ли я в это, но, во всяком случае, я была далеко не обычным четырнадцатилетним подростком. И я никогда не чувствовала себя не на своем месте. Я всегда была равна себе.
Часть всего этого она рассказала мне в книжном магазине, с Раффлсом, урчащим у нее на коленях, и при посетителях, старавшихся держаться подальше, словно чувствовали, что могут помешать. Другую часть - в баре "Кедр" на Университетской площади, куда мы перебрались после того, как я закрыл магазин. Она спросила официанта, есть ли у них ржаное виски. Он сходил узнать и вернулся с сообщением, что у них есть "Олд Оверхольт". Она заказала двойную порцию и бокал воды.
Я решил заказать то же самое, но со льдом и капелькой содовой, и спросил, хорошо ли это в таком сочетании. Она сказала, что лучше пить чистое, и я переменил заказ - двойную ржаного виски, чистого, и бокал воды.
Мы приняли по паре в "Кедре", потом прошли несколько кварталов до знакомого мне итальянского ресторанчика, который внутри значительно лучше, чем снаружи. Интерьер тоже не очень впечатляющий, но кухня все компенсирует. Мы съели по порции оссо букко, выпили бутылку "вальполичеллы", и официант принес нам к эспрессо в подарок по бокалу "Стреги". В маленькой траттории во Флоренции еда, может быть, и лучше, но мне об этом трудно судить.
Пока мы ели и пили, она продолжала рассказывать. Выйдя на улицу перед рестораном в подогретую вином вечернюю прохладу, мы посмотрели друг другу в глаза примерно так же, как она и Фэйрберн сделали в аэропорту Альбукерке, и она ответила раньше, чем я успел задать свой вопрос.
- К тебе, - сказала она.
Я поднял руку, и возникло такси. Вот такой получился вечер.
Глава 7
- Значит, это ржаное, - сказала Кэролайн. - На мой вкус, немного сладковато, Берн. По сравнению со скотчем.
- Я знаю.
- Но неплохо. Вкус довольно любопытный, если не обращать внимания на сладость. В общем, довольно полный, хотя его и нельзя сравнить по классу с "Глен Драмнадрохит".
"Глен Драмнадрохит" - редкий сорт чисто-солодового виски, который мы пробовали на выходные в Беркшире, и ничего подобного ему просто вообще нет. Его ни с чем не сравнить, за исключением, может, того, чем Бахус потчевал завсегдатаев горы Олимп.
- Мне казалось, ржаное относится к дешевым сортам, - продолжала она. - Ну, типа этих номерных виски.
- Номерных?
- Типа "Три пера". Или "Четыре розы".
- "Пять золотых колец", - предложил я и помахал Максин, чтобы повторить заказ.
- "Шесть плавающих лебедей". "Семь скачущих лордов". Когда я была маленькой, мои тетушки за семейным ужином потребляли исключительно имбирное пиво и ржаное виски. Конечно, это было либо "Три пера", либо "Четыре розы". Или "Шенли", или что-то в этом роде.
- Купажированное виски, - сказал я. - В основном зерновой нейтральный спирт. Многие называют это ржаным виски, но, строго говоря, оно таковым не является. Настоящее ржаное - это чистое виски, как скотч или бурбон, только их делают из разного зерна. Скотч - из ячменя, а бурбон - из кукурузы.
- А ржаное?
- Ржаное делается из ржи.
- Кто бы мог подумать? Спасибо, Максин. - Она подняла свою рюмку. - Ну, согрешим, Берн?
Что мы и сделали, как вы догадываетесь, поскольку находились в "Бам Рэп". Вчера вечером я позвонил Кэролайн, чтобы отменить нашу обычную встречу после работы, а наутро позвонила она, чтобы отменить наш обычный совместный ланч, так что нам пришлось наверстывать.
- Мне кажется, - рассудительно продолжила она, - что этот напиток становится лучше по мере употребления. В этом суть настоящего виски, ты со мной согласен?
- Я думаю, это подтверждает наличие в нем алкоголя.
- Ну, может, в этом и есть суть настоящего виски? Рожь, говоришь? Значит, это зерно?
- Никогда не слышала про ржаной хлеб?
- Конечно, слышала. Но по вкусу совсем не похоже на те мелкие зернышки.
- Это тмин, его добавляют для вкуса. А из ржи изготавливают муку.
- А то, что не идет в хлеб, пускают на виски?
- Да, - кивнул я. - Кстати, это единственное, что пьет Гулливер Фэйрберн, и, похоже, в больших количествах.
- Что ж, дай бог ему здоровья. Она тоже это пьет, да? Элис Котрелл?
- Почему же. За ужином она употребила некоторое количество вина, а под конец - бокал "Стреги". У меня дома ржаного тоже не было, и она нашла мой скотч вполне приемлемым. Но главный ее напиток - ржаное. Это - последствия трех лет жизни с Фэйрберном.
- А теперь и ты стал пить ржаное, - заметила Кэролайн. - И если уж на то пошло, то и я тоже. Берн, тебе не кажется, что создается определенная тенденция? Она не может захлестнуть всю страну?
- Маловероятно.
- "Коль не помру от ржаного - до смерти я доживу" - помнишь эту песенку, Берн?
- Боюсь, что нет.
- А я пела, но мне приходилось повторять ее три или четыре раза, чтобы поднять настроение. "Валет мой, валет бубновый, тебя одного зову. Коль не помру от ржаного - до смерти я доживу".
- Почему валет бубновый?
- Откуда я знаю?
- И в чем здесь смысл? Все живут до смерти - от ржаного виски или так.
- Берн, господи, это же фольклор. "Пойди скажи тете Винни, что сдохла серая гусыня". В этом есть смысл? Кому какое дело до серой гусыни, сдохла она или нет? Народные песни не предполагают наличия какого-то смысла. Поэтому их и сочиняют обыкновенные люди, а не Коул Портер.
- О-о.
- Не могу поверить, что ты не знаешь этой песни. Неужели ты никогда не имел дело с исполнителями фолка?
- Нет, а когда ты?.. А-а, конечно. Минди Си Гул.
- В девичестве Сигал. Помнишь?
- Гитаристка.
- Ну, я бы не называла ее гитаристкой, Берн. Она знала всего три аккорда, и все они звучали одинаково. Она просто бренчала на гитаре, аккомпанируя своему пению. - Кэролайн пожала плечами. - Впрочем, голоса у нее тоже особого не было, как оказалось.
- Но у нее была приятная миниатюрная фигурка.
- Что за гадости ты говоришь, Берн.
- Только не называй меня сексистом, потому что ты сама собиралась сказать то же самое. "Особого голоса у нее не было, зато была стильная миниатюрная фигурка". Ты разве не это хотела сказать?
- Если я так скажу - это совсем другое дело. Тебе не положено обращать внимание на ее фигуру.
- Минди Си Гул? Господи, кто же не обратит внимания на ее крылышки?
- Берн…
- И что значит - мне не положено? Потому что она лесбиянка? Ты же обращаешь внимание на натуралок? Даже приударяешь за ними, и порой небезуспешно.
- Успех весьма краткосрочный, Берн. Зато страдания - долгие. И не потому, что Минди была розовой. Тебе не следовало обращать внимание на ее фигуру, потому что она была моей подругой.
- Ну-ну.
- Но это кончилось, - вздохнула она и допила свою порцию. - И ты прав, у нее была пара крыльев, которые могли унести тебя на луну, так что черт с ней. А как у тебя?
- С крыльями неважно.
- Я имею в виду твои отношения с Элис-без-крылышек? Успешно?
Я опустил глаза.
- Берн?
- Джентльмены об этом не говорят, - напомнил я.
- Я знаю, Берн. Поэтому я и спрашиваю тебя, а не принца Филиппа. Все благополучно?
Когда женщина сама напрашивается в гости, постель представляется очевидным следствием. Но я не собирался спешить. Большую часть вечера мы провели в разговорах о ее отношениях с другим мужчиной, мужчиной, который был легендарной, загадочной и романтической фигурой. Удачная ли это прелюдии к сексу?
Так что, выбирая, какую поставить музыку, я решил пластинку Мела Торме оставить на полке. Это поразительная запись, но в данную минуту я не был уверен, что она соответствует моменту.
Пока для нас играл Колтрейн, она еще кое-что рассказала про Гулливера Фэйрберна. О том, как каждые пару лет он изобретал себя заново, придумывал новое имя, осваивал новый стиль жизни, переезжал в другой район страны. Она объяснила, что ему было легко оставаться неузнанным, потому что на самом деле никто не знал, как он выглядит, следовательно, никто и не мог его узнать на бензоколонке или в супермаркете. Большую часть покупок он оплачивал наличными, а когда приходилось выписывать чек, он выписывал его на то имя, которым пользовался в данный момент, а для подтверждения у него в бумажнике имелась целая пачка удостоверений личности. Он ни с кем не общался, не заводил друзей.
- Мы жили сами по себе, - рассказывала она. - Это было достаточно просто, тем более там, где мы жили. Он вставал первым, до рассвета, писал свою дневную норму до завтрака, который обычно готовил сам. Потом мы уходили из дома. Мы совершали долгие пешие прогулки или отправлялись куда-нибудь на машине, ездили в разные индейские поселения. Его очень заинтересовала керамика Сан-Ильдефонсо. Он выяснил, кто у них в поселении лучший гончар. Оказалось, что это женщина, мы провели у нее несколько часов, и в итоге он приобрел небольшую круглую вазу, которую сделала ее мать. Мы привезли ее домой в Тесаке, он поставил ее на стол и процитировал стихи Уоллеса Стивенса о том, как поставить кувшин на холм в Теннесси. Знаешь эти стихи?
Я кивнул:
- Но не уверен, что понимаю их смысл.
- Я тоже, но тогда мне казалось, что понимаю. А ваза, или кувшин, называй как хочешь, сохранилась у меня до сих пор.
- Он купил ее тебе?
- Он оставил ее мне. В тот день, когда я к нему приехала, он сказал, что я могу оставаться столько, сколько захочу, и что он надеется, что я никогда его не покину. Но он меня может покинуть.
- Он так и сказал?
- Констатировал факт. Небо голубое, онтогенез рекапитулирует филогенез, и настанет день, когда ты проснешься, а меня не будет.
- Звучит как песня в стиле кантри, - заметил я, - хотя Гарту Бруксу было бы непросто убедительно выговорить "онтогенез рекапитулирует филогенез".
- И однажды утром я проснулась, - продолжала она, - а его нет.
- Так просто? И у тебя не было никакого предчувствия?
- Может, должно было быть, но - нет. На самом деле сначала я не поняла, что он исчез насовсем. Он оставил машину, не взял ничего из одежды. За несколько недель до этого он отправил по почте рукопись своей книги. Я решила, что он отправился на прогулку - он делал так время от времени. А потом обнаружила записку.
- "Все было отлично, но это лишь эпизод".
- Ты почти угадал. Это были строчки из Суинберна. "Любовь расцветает - и любовь увядает. У завтра нет слов для вчера".
- Это гораздо понятнее, чем Уоллес Стивене.
- По крайней мере, мне не пришлось теряться в догадках. Там еще был постскриптум, который я долго помнила наизусть, но сейчас забыла. Он написал, что я могу оставаться в доме сколько пожелаю, что арендная плата внесена по июнь, то есть на шесть недель вперед. В верхнем ящике секретера он оставил деньги и билет до Нью-Йорка. Я могу использовать билет или сдать его, а на вырученные деньги поехать куда захочу. Я могу делать что угодно со всем, что находится в доме. Он выписал доверенность на машину на мое имя, и бумага лежит в бардачке, я могу ездить на ней или продать ее - как мне захочется.
- А ты разве могла водить? Я слышал, тебе было четырнадцать.
- К этому моменту мне было семнадцать, но водить я так и не научилась. Я хотела попросить соседа отогнать ее к дилеру, чтобы продать, но в итоге оставила там, где она была, равно как и все, что было в доме. Я упаковала чемодан, который купила в Гринвиче, взяла черный горшок из Сан-Ильдефонсо и завернула его в белье, чтобы не разбить. Он и не разбился. Он до сих пор у меня.
- И ты улетела в Нью-Йорк?
- Почти. Я приехала на автобусе в аэропорт, зарегистрировалась. Потом, когда объявили посадку на мой рейс, я просто подхватила чемоданчик и ушла из аэропорта. Конечно, я могла вернуть билет, но мне это показалось слишком хлопотным. У меня хватало денег, чтобы уехать в Сан-Франциско на "Грейхаунде", туда я и уехала.
- Со всей одеждой и черной вазой.
- Я сняла комнату в злачном квартале. Развесила одежду в шкафу и поставила вазу на буфет. И не читала никаких стихов.
- Тебе было семнадцать.
- Мне было семнадцать. Я имела публикацию, провела три года со знаменитым романистом, который ежедневно читал мне лекции о писательском мастерстве, но с того момента, как покинула Коннектикут, я не написала ни слова. И я была девушкой.
Колтрейн закончился, теперь мы слушали Чета Бейкера.
- Девушкой, - повторил я. - Ты употребляешь это слово в метафорическом смысле или?..
- В буквальном. Virgina intacta, или как это там будет по-латыни.
- Он, э-э, не интересовался?
- Очень даже интересовался. Мы занимались сексом почти каждый день.
- Он побывал в Амазонии, - предположил я, поразмыслив. - Он плавал там голышом и встретился с кандиру.
- Никакого хирургического вмешательства, - покачала она головой. - И никаких функциональных проблем. Он просто не вкладывал что положено куда положено. Он проделывал множество других вещей, но девушка, приехавшая в Сан-Франциско, формально оставалась девственницей.
- Как это?
- Он никогда не объяснял. Гулли вообще не любил объяснять свое поведение. Может, это как-то было связано с моим возрастом или с моей девственностью. А может, он так поступал и с другими женщинами. Может, у него был болезненный страх отцовства. А может, для него это было своего рода экспериментом или все дело в периоде, который он тогда переживал. Я старалась не задавать вопросов, если чувствовала, что он не хочет на них отвечать. Он бы сделал такую разочарованную гримасу… и все равно бы не ответил, так что я научилась не спрашивать.
- То есть об этом вы не говорили.
- Это была одна из многих тем, которых мы не касались. Многое приходилось принимать как есть. Но было много тем, которых мы касались. И я бы не сказала, что мое сексуальное образование так и осталось в зачаточном состоянии. Мы много чем занимались.
Дальше она поведала мне кое-какие подробности. Она придвинулась ко мне поближе, положила голову мне на плечо и начала рассказывать о том, чем занималась двадцать лет назад с мужчиной, который по возрасту годился ей в отцы.
- Берни? Ты куда?
- Сейчас вернусь, - ответил я. - Хочу поставить другую пластинку. Надеюсь, Мел Торме тебе понравится.
- Ну, - произнес я через некоторое время, - ты уже не девушка.
- Глупый. Я перестала быть девушкой на вторую неделю пребывания в Сан-Франциско. И этого не случилось раньше только по одной причине: каждый симпатичный парень, который мне попадался, оказывался геем.
- Да, Сан-Франциско есть Сан-Франциско.
Она провела там полтора года. Столько времени ей понадобилось, чтобы написать свой первый роман. Закончив, она на неделю отложила его. Потом перечитала и решила, что это ужасно. Она бы сожгла рукопись в камине, но у нее не было камина. Вместо этого она порвала его, порвала каждую страницу пополам и еще раз пополам, после чего отдала уборщикам.