Поезд наконец-то вырвался из пределов Москвы, преодолел долгие пригороды и, бойко стуча колесами, летел уже среди солнечных полей. Мелькали придорожные посадки, а в прогалах между ними открывались милые приметы провинциальной цивилизации, дорогие всякому русскому сердцу: покосившиеся коровники, останки брошенных тракторов, гигантские элеваторы с темными проемами выбитых окон и тучами воронья, одинокая необитаемая кузня, березовый перелесок, а за ним - сложные ажурные металлоконструкции, мирно почивающие среди эпической равнины…
"Нет, эту землю нельзя завоевать", - думал Прозоров, точно возражая какому-то незримому оппоненту, и хотя в мысли этой не было никакой видимой логики, никакой разумной основательности, тем не менее, он чувствовал ее абсолютную верность и спокойную силу. Эта мысль была из разряда тех онтологических аксиом, которые ни в каких обоснованиях не нуждаются. Как-то: все люди смертны, земля круглая, вселенная бесконечна, дьявол существует…
- А доллар растет! - аккуратно складывая газету "Коммерсантъ", удовлетворенным голосом добавил вдруг сосед Прозорова, болтливый самодовольный хохол, который, судя по следам побелки вокруг ногтей, ехал с заработков из Москвы и вез где-нибудь в потайном кармане трусов небольшую толику этих самых растущих долларов.
Иван Прозоров вздрогнул и вернулся в реальный мир. Плацкартный вагон жил своей дорожной автономной жизнью, люди пили чай, резали колбасу, переговаривались, шуршали целлофановыми пакетами. Где-то в дальнем конце плакал ребенок, хлопала дверь туалета…
Только теперь, оказавшись за пределами Москвы, в безопасном далеке от места совершения преступления, Прозоров почувствовал, в каком томительном внутреннем напряжении он находился все эти два часа. И напряжение это только теперь стало потихоньку отпускать его душу. Что ни говори, а это было первое его сознательное преступление, пусть не задуманное заранее, абсолютно не подготовленное, но все-таки совершенное им в здравом уме и трезвой памяти.
Чувствовал ли он угрызения совести? Как ни грустно в этом признаться - ни в малейшей степени!
Жалко ли ему было угнетенного представителя кавказской народности? Нет, откровенно говоря, нисколько не жалко.
И все-таки он испытывал внутренний дискомфорт. Попытавшись разобраться в данном чувстве, понял: его глодала всего лишь профессиональная досада от осознания халтурно сделанной работы. Он действовал наобум, как дилетант, без плана, без детальной и скрупулезной разработки акции, поддавшись безоглядному авантюризму и бесшабашной неосмотрительности, которые присущи скорее уличным хулиганам, но никак не профессионалам военной разведки.
"Ладно… Рано или поздно всякий может оступиться… - попытался он оправдать себя. - Но впредь, брат, нужно быть аккуратнее… "
Он усмехнулся: это само собою продумавшееся "впредь" - на самом деле означало многое… В частности, что подсознание его деятельно работало в определенном направлении и лелеяло уже некие дальнейшие, пока еще смутные, но однозначно преступные замыслы. По крайней мере не исключало их…
Прозоров полез в карман, потрогал пачку банкнот, половину из которых составляли те самые растущие доллары, и вдруг наткнулся на конверт с письмом от брата Андрея, которое он в сутолоке событий до сих пор не удосужился толком прочесть.
Здравствуй, брат Иван!
Прозоров невольно улыбнулся и углубился в чтение.
Письмо, как и ожидалось, представляло собою развернутый отчет о текущих фермерских делах и повествовало о том, что в целом жизнь терпима, только банк жмется с кредитами, да жена скучает по московской квартире и воюет с местными пьяницами, а дочка ходит в школу за четыре километра…
Однако в подтексте письма угадывалось, что фермерское хозяйство, на которое некогда возлагалось столько надежд и упований, находится на грани разорения. Что, впрочем, подтверждалось фразой: "…В общем, главное сейчас - преодолеть некоторые материальные трудности…"
Андрей, сводный брат Прозорова, был моложе его на четырнадцать лет. Практически никаких совместных детских воспоминаний у них не было, поскольку Прозоров жил в суворовском училище, приезжая домой только на каникулы, и если бы сложить все короткие сроки их встреч, то едва ли набралось бы и полгода… После смерти матери они и вовсе перестали встречаться, изредка переписывались, причем зачинщиком переписки выступал Андрей, и письма его походили на подробные объяснительные записки:
"Дорогой брат Иван! Я заканчиваю четвертый курс автодорожного техникума, учусь неплохо, но стипендию зажимают. Через месяц у нас производственная практика, выезжаем в совхоз "Рассвет", на Брянщину…"
Заканчивались письма одинаково:
"Дорогой брат Иван! В настоящее время складываются временные трудности с деньгами, если можешь, окажи материальную помощь. С приветом, твой брат Андрей!"
Иногда таких писем за время долгих отлучек Прозорова накапливалось до пяти и, читая эти словно под копирку написанные строки, он усмехался, поскольку фраза "учусь неплохо, но стипендию зажимают", повторялась во всех без исключения посланиях, равно как и горестное извещение о том, что "в настоящее время складываются временные трудности с деньгами".
Прозоров шел на почту и посылал деньги, и ответное его письмо умещалось на малой площади обратной стороны почтового перевода:
"Братишка Андрюша! Послал бы больше, но большие деньги портят и хороших людей, а потому вынужден сумму ограничить до разумных пределов. Привет! Твой Иван."
Тут Прозоров уяснил, что, несмотря на сегодняшний окрыляющий романтизм дороги, впереди ждет его встреча с человеком, увы, мало благополучным, а потому - кто ведает? - последуют обиды, просьбы ссуд, раздоры и трения… Куда он едет? Зачем? Чтобы опять, разочаровавшись, куда-то бежать? Но к кому? Впрочем, у него есть главное: жизнь, здоровье и - оптимизм. И - терпение, лимит которого покуда не исчерпан. А значит - все впереди!
Он сложил письмо, убрал его в карман брюк, затем влез на верхнюю полку, устроился на узком матраце, сунув под него, в изголовье, рядом с вибрирующей стенкой, пачку денег и документы, дабы уберечь их от возможных посягательств злоумышленников, подбил ладонями плоскую подушку, и уже через пять минут спал, убаюканный мерным перестуком колес.
БАНДА
"Самое большое несчастье - жить в эпоху больших перемен!" - говорит древняя китайская мудрость, и уж кому-кому, а русскому человеку превосходно знакома эта печальная истина. Обычно задумываются эти грандиозные государственные перемены людьми благородными, материально обеспеченными, а отчасти даже и праздными. Частенько, правда, эти люди не умеют толком устроить и наладить и свою личную, и семейную жизнь, но когда дело касается общечеловеческих масштабов, тут им орудовать всегда как-то проще и способнее. Все эти перестройки задумываются с непогрешимым расчетом, на радость всему человечеству, с перспективой ясной и в высшей степени мудрой. И даже последнему дураку, которому на пальцах растолкуют суть дела, становится совершенно очевидно, что да, перемены эти необходимы и коль скоро они осуществятся на практике - жизнь тотчас станет яркой и радостной, не в пример нынешнему унылому прозябанию.
"Нет, так дальше честному человеку жить нельзя, а нужно подправить вот здесь и здесь, маленечко реформировать вот тут, чуть-чуть перестроить вон там!.." - восклицает один просвещенный дурак, а за ним еще и еще один, и начинается грандиозная ломка всего и вся.
Легко ухватить черта за рога, да трудно после от них отцепиться.
И поднимается в государстве великая смута, идет раздрай и раскол, вырываются из темных щелей и глубин дремавшие прежде энергии, и вдруг начинают исчезать в никуда благородные люди, зачинатели всей этой благости, а на их места вылезают и застят свет Божий такие отъявленные хари, морды, рыла, что тошно делается и умному, и дураку. Всем тошно в такие эпохи, и почти невозможно найти человека, которому жилось бы легко и спокойно. Разве что в каком-нибудь дальнем монастыре…
Сергей Урвачев по кличке "Рвач" не был здесь исключением, он тоже жил в постоянном беспокойстве и в тревоге, хотя со стороны могло показаться, что этот человек достиг такого влияния в обществе, что уж ему-то грех жаловаться на нынешнюю жизнь, и бояться каких-либо напастей решительно не стоит. Если бы кому-нибудь в Черногорске ненароком пришла в голову такая крамольная мысль, то, во-первых, он ни за что и никому не высказал бы ее вслух, а во-вторых, постарался бы немедленно выкинуть ее из головы. Само имя "Рвач" вот уже на протяжении нескольких лет наводило на жителей города ужас, и тому имелись очень и очень веские причины.
В конце восьмидесятых старший сержант Сергей Урвачев вернулся в родной город, честно отслужив в десантно-штурмовой бригаде свои положенные два года. Теперь ему предстояло восстановиться на спортивном факультете Черногорского пединститута и продолжить учебу, но окружающая жизнь за время его отсутствия настолько переменилась, что планы эти, казавшиеся прежде естественными и единственно возможными, ныне, по здравому размышлению, расценивались им как донельзя простецкие и наивные. Но поскольку иных планов устройства своей судьбы он не выработал, то решил не торопиться и повнимательнее приглядеться к происходящему вокруг. Происходящее же было воистину удивительно. Страна гудела, как пчелиный рой, стоял самый разгар перестройки, - время эйфорического брожения умов, бесконечных телевизионных дебатов о необходимости иной, демократической жизни, и витала в общественной атмосфере покуда еще невысказываемая вслух идея о неизбежности построения капитализма, развитие которого в России некогда прервала революция. Создавались первые коммерческие состояния, шло разделение людей на хозяев и работников и - повсеместно процветал рэкет, чьи схемы российские уголовнички творчески позаимствовали из произведений американского кинематографа, подменившего собой киноленты о доярках, честных милиционерах и прочих комударниках.
Стереотипы прежних социалистических карьерок или же устройство на хлебную точку Сергея не привлекали. Все это, как уяснил себе демобилизованный воин, отличавшийся склонностью к холодной логике, относилось уже к категориям отжившим, никчемным и бесперспективным. А потому следовало улавливать новые веяния, сулящие грандиозные и реальные перспективы, о которых ранее, в строго замкнутом круге тоталитарной действительности, можно было лишь отвлеченно грезить.
Да, менялся родной Черногорск, менялся захватывающе стремительно…
Сновали по улицам шикарные иномарки, в изобилии появлялся неведомый прежде импорт, обставлялись квартиры деловых людей итальянской мебелью и последними достижениями японской бытовой техники, гремела и блистала ночная жизнь в коммерческих ресторанах.
Присмотревшись, Сергей понял, что условия этого нового бытия диктуют откровенные бандиты, причем зачастую те, кто, подобно некоторым его знакомым, вышли из провонявших мочой подворотен, считаясь прежде отребьем и шпаной. Однако теперь чернь и мразь, ранее копошившаяся на общественном дне, стала организованной силой, сумела объединиться в дисциплинированные стаи и напористо вклиниться в раздел сладких пирогов.
- Давай, Рвач, к нам в бригаду, - предложил ему едва ли не первую же неделю после дембеля дружок детства. - Нам крепкие парни во как нужны! - а за нами, брат, не пропадешь…
В том, что бандитским сообществам нужны "крепкие парни", Урвачев не сомневался, ибо в те первоначальные времена становления мафии громкие уголовные разборки проходили в городе ежедневно, вызывая большую естественную убыль в рядах бойцов, но вот последний пункт насчет "за нами не пропадешь" вызывал в нем очень крупные сомнения. Пропасть было легче легкого все по той же причине неутихающих битв с применением огнестрельного и всякого прочего оружия.
- Какие тут базары, Рвач, - не уставал уговаривать его дружок. - Ты же мастер спорта по боксу, призер… Десантура. Не пьешь, не куришь… Да тебя хоть сейчас возьмут! Пойми, люди нужны… И сразу все получишь - бабки, тачку, хату со временем купишь…
- Надо подумать, - уклончиво отвечал Урвачев.
- Что тут думать? Пусть философы думают. Или ботаники какие… Закрепят за тобой точку, вроде какого шалмана-ресторана, будешь дань собирать. И при деньгах, и всегда выпить-закусить бесплатно. Шоколад, а не житуха! Санаторий…
Из дальнейшего разговора с дружком детства Сергей сделал для себя окончательный вывод: в городе прочно утвердился уголовный мир со своей иерархией, деливший территории и доходы подопечных коммерсантов по собственным понятиям и принимавший в свои ряды зеленых чужачков лишь на должности молодых "солдат". Не более того, что, в общем-то, было закономерным. Однако перспектива трудоустройства в "шестерки"-боевики Урвачева нисколько не привлекала. В голове его начинали роиться куда более заманчивые и широкие планы, отличавшиеся такой решительностью и дерзостью, что до поры их следовало тщательно скрывать.
Вежливо, но твердо отказавшись от предложенной чести влиться в ряды сплоченного криминала, Сергей Урвачев в конце концов вернулся в институт, впрочем, не столько для того, чтобы продолжить учебу на факультете физкультуры, сколько для обретения пристойного социального статуса. Одновременно он продолжал лелеять и вынашивать свои тайные замыслы, но чем больше думал над ними, тем вернее выходило, что в одиночку на сегодняшний день сделать ничего не удастся, и, как ни крути, а нужен ему для начала крепкий союзник и толковый единомышленник.
Замечено, что когда человеком овладевает руководящая идея, сама жизнь как бы случайно и ненавязчиво начинает подбрасывать ему всевозможные варианты и средства для ее реализации. Потому, вероятно, что нет в мире такой идеи, пусть даже самой нелепой и сумасшедшей, которая однажды придя человеку в голову, не стремилась бы осуществиться на практике. И поистине ни из-за чего на свете не пролито столько крови, сколько пролито ее из-за всякого рода руководящих идей.
Но случается и так, что одна и та же идея приходит к двум людям одновременно и тогда, если верить классику, она становится силой. В очень скором времени Урвачев стремительно и близко сошелся с бывшим своим соперником по соревнованиям, отслужившим в спецчастях и получившим диверсионную подготовку - Егором Ферапонтовым. Сергею хватило буквально нескольких фраз, чтобы понять - вот тот человек, на которого можно поставить и с кем стоит затевать большие дела. А в ходе дальнейшего общения, Урвачев окончательно убедился в верности своего первоначального впечатления.
У Егора Ферапонтова была точно такая же цель как и у Сергея, и цель эта заключалась в том, чтобы решительно и в самые короткие сроки завоевать криминальный олимп Черногорска, вытеснив оттуда зажравшуюся и возомнившую о своем всесилии братву.
Да, им было о чем поговорить помимо армейского прошлого и нынешнего спортивного настоящего.
Говорили о будущем, должном состояться из того, что дали Урвачеву и Ферапонтову военная закалка и секция бокса. Говорили с позиций тех, кто не желает прилаживаться к жизни, а обязан пойти наперекор ей, однако выбранный путь подразумевал лишь одно - завладеть благами сегодняшнего дня любыми средствами, без оглядок на чью-либо кровь.
Тем более уже начала складываться вокруг них - безусловных лидеров, команда с костяком из таких же, как они, спортсменов. И когда команда сложилась, настала пора конкретных действий. И эта пора начиналась с момента, именуемого у пилотов моментом "принятия решения". И Урвачев, и Ферапонтов прекрасно понимали, что данное решение должно исходить именно от них, исходить как жесткий приказ, поскольку какая-либо коллегиальность, соотносимая с памятными им и смехотворными комсомольскими собраниями - предтеча будущей смуты в рядах солдат, каждый из которых, как известно, мечтает о маршальском жезле.
Однако - с чего начать? Выдумать нечто новенькое в бандитском бизнесе? Изобрести собственный велосипедик? Или же - попросту усовершенствовать существующий? А как усовершенствовать?
Думали долго и разно. И наконец пришли к выводу: существующей силе можно противопоставить лишь силу более значительную, вот и вся идея. Причем значительность силы не обязана выражаться в количестве, но в качестве - непременно. И это новое качество - залог их победы. То бишь вопрос на кого именно из коммерсантов предстоит "наехать", был сугубо второстепенным. Первостепенным же являлось решение иное, стратегическое - каким именно образом "наехать". И в основе такого решения лежало то, что в традиционном уголовном мире, живущем по законам "понятий", именуется словечком "беспредел".
Пробной жертвой был избран хозяин одного из небольших ресторанчиков, считавшимся в городе элитным: зальчик, стилизованный под деревенскую избу, мордастые малые в вышитых сорочках и хромовых сапожках, официантки в пестрых кокошниках, любовно приготовленные блюда домашней русской кухни… Этот ресторанчик с восторгом от погружения в невиданную псевдо-экзотику посещали иностранные гости, в основном - бизнесмены, привлеченные в Черногорск жаждой участия в доходах местной металлургической промышленности и всякого рода посредничествах.
Хозяин ресторанчика - сорокалетний тертый типчик с отвислым брюшком, выпирающим из-под легкой шелковой рубашечки, в вырезе которой болталась толстая золотая цепь, выслушал предложение Ферапонта об уплате дани с ленивой, умудренной безучастностью, даже брезгливостью. Затем заученно и постно произнес:
- Я, ребята, спрашивать вас, кто такие, не стану, в дебаты вступать также не намерен, а скажу одно: уже плачу, извиняйте, а коли желаете встретиться с моими дойщиками, то с удовольствием вам данное свидание организую.
- Организуй, - согласился Урвачев, внимательно разглядывая делягу, от которого исходило непоколебимо безмятежное спокойствие.
Природу такого спокойствия Урвачев понимал: коммерсант был справедливо и твердо уверен: встретятся его авторитетные шефы с этой зеленой уголовной порослью, расставят все на свои места, и более не увидит он этих крепко сколоченных мальчиков, ибо стороной будут обходить они его, низко и издалека кланяясь. К тому же наверняка не впервой представлялась ресторанщику возможность общения с молодыми голодными шакалятами, рыскающими по городу в поисках легкой, покуда незамеченной старыми волками наживы.