* * *
– Итак, доктор, убедились? – пристально глядя на Робертса, спросил инспектор, после того как тот дочитал взятую у миссис Хайден на столике и уже прочитанную Ковальски рукопись. – Она написала про убийство и тут же осуществила его. У вас замечательная клиника, док. Как это вы говорите: "Я каждому даю возможность полностью стать самим собой"? Великолепно.
Робертс продолжал молчать. Он действительно не знал, что ответить этому самодовольному сыщику, аргументы которого казались не-опровержимыми. И в самом деле: все пациенты в момент убийства находились под присмотром персонала в своих коттеджах. Все, кроме трех человек. Джины Фоконье, которая, ссылаясь на клаустрофобию, совсем замучила сестру Бенедикту, играя с ней в парке в прятки; Фредди Смита, который в это время как раз беседовал с инспектором; и миссис Хайден, вдруг именно в это время пославшей сестру Марту в столовую за напитком. Получалось, что, кроме нее, убить бедную женщину действительно было больше некому.
"Неужели же я и в самом деле настолько наивен? – Этот вопрос доставлял доктору боль уже не уязвлением профессиональной гордости, а искренней скорбью о погибших. – Или она делает это в сомнамбулическом состоянии?" – сокрушенно думал он и не находил ответа на свой вопрос. Однако, как бы там ни было, ясно было только одно: даже если миссис Хайден и в самом деле является убийцей, он не может выдать ее полицейскому без ведома Барина. "Нужно немедленно поставить его в известность, – лихорадочно соображал он. – Пусть сам принимает решение, как поступить в такой ситуации".
– Как хотите, дорогой док, – продолжил так и не дождавшийся ответа собеседника инспектор, – но я должен немедленно арестовать эту вашу замечательную пациентку и доставить в полицей-ский участок. Там мы ее расколем быстро, без всяких этих ваших псевдопсихологических штучек. – Но Робертс по-прежнему продолжал молчать и сидеть неподвижно, упорно глядя куда-то в угол. – Я не понимаю, доктор, вы что, хотите, чтобы у вас в клинике произошло еще и третье, и четвертое убийство?! Но в таком случае мне уж неизбежно придется привлечь вас за пособничество…
Вдруг раздался стук в дверь, и в следующий момент в кабинет вошла взволнованная сестра Агата.
– Что такое, сестра? – недовольно повернулся к ней Робертс. – Почему вы нарушаете правила? Или вы забыли, что, когда я занят, вход в кабинет запрещен?
Однако Ковальски, казалось, даже обрадовался.
– Говорите же, сестра. Говорите, не бойтесь, – он с любопытством смотрел на запыхавшуюся девушку.
– Извините меня, доктор Робертс. Сегодня так непривычно жарко, не справляются даже кондиционеры, и… меня так разморило, я заснула…
Девушка казалась перепуганной не на шутку, а ведь Робертс никогда не был суров со своим персоналом, как и со всеми, предпочитая действовать убеждением, а не принуждением.
– И что?! – Доктор стоял, опираясь на стол и уже догадываясь, что предстоит ему сейчас услышать.
– Когда я проснулась, мсье Виктора не оказалось в комнате. И я не знаю, куда он ушел.
– И как же долго вы спали, мисс? – спокойно спросил инспектор, в то время как доктор Робертс, незаметно для Ковальски, пытался перевести дух.
– Около получаса…
9
День играл солнечными бликами, как ребенок разноцветными стеклышками. Окна "Кюминона", в отличие от "Биргу", смотрели на южную сторону, а не на восток, и потому после полудня здесь становилось жарко даже несмотря на отлаженную систему охлаждения не только в самом коттедже, но и по старинным стенам крепости.
Рука миссис Хайден дрожала от напряжения. Сколько просидела она за рукописью? Полчаса? Час? Сил писать больше не оставалось. Она позвала сестру Марту и попросила ее принести выпить чего-нибудь прохладительного.
– Но вы уже все выпили, пока писали, – растерянно ответила сестра.
– Разве? – сразу же погрустнела миссис Хайден.
– Но если вы подождете немного, я сейчас схожу в столовую и принесу еще кувшин кинни, – заботливо предложила Марта.
– О, если вам не трудно, – с надеждой выдохнула миссис Хайден.
– Это моя обязанность, – скромно улыбнулась Марта и сразу же вышла.
Миссис Хайден отложила "паркер" и встала. Жара становилась все томительней, даже синее небо казалось раскаленным. Она принялась раздеваться почти механически, повинуясь, скорее, не рассудку, а телесному наитию, и осталась совершенно обнаженной. Но обнаружила она это, лишь поймав свое отражение в зеркале, и вдруг вспомнила о том, что когда-то Виктор рассказывал ей, как поступают в жару люди в пустынях. "Да, да, еще он говорил, что и здесь так делают в это время", – радостно думала она, снимая с кровати простыню и отправляясь в ванную. Там она намочила простыню, вернулась в комнату, легла на кровать и… наконец ощутила полное блаженство.
"И все-таки, неужели проклятая болезнь так или иначе уничтожит всех обитателей замка Массенгаузен?" – было ее последней мыслью, перед тем как провалиться в освежающий, освобождающий от страхов и сомнений повседневности, а теперь еще и романа, сон.
Проснулась миссис Хайден от намеренно шумно подвигаемого кресла. Сестра Марта, обслуживавшая "Кюминон", не в пример Агате из "Биргу", поначалу казалась ей приветливой и милой, но сейчас кругловатое лицо девушки было сухо и замкнуто, и держалась она как-то странно. Наверное, это ее подлинное лицо, а приветливость – только маска. Сейчас же, пока Марта считатет, что ее не видят… Миссис Хайден даже вдруг подумала, что доктор Робертс специально подсунул ей лживую сестру для того, чтобы… Для чего? Чтобы пансион стал окончательно похож на тюрьму, если уж тут происходят убийства? Или для того, чтобы поставить ее, позволившей себе тайны от врача, на место? Или просто следить, ведь как-никак убили маленькую Волендор именно у нее в коттедже? В любом случае подтянутая фигура Марты неожиданно вызвала у миссис Хайден раздражение, и она досадливо поморщилась от царапающего нервы движения тяжелого кресла по полу.
– Почему вы убираете, если видите, что я еще сплю? – недовольно спросила она.
– Простите меня, миссис Хайден, но это пожелание доктора Робертса. Он лично заходил и попросил разбудить вас не позже обеда, – неуклюже отворачивая лицо, пробормотала Марта.
– А сколько сейчас?
– Ровно два часа пополудни, – отчеканила Марта уже смелее. – Кроме того, он велел передать вам, что после случившегося он вынужден забрать ваши бумаги с собой.
– Какие бумаги? – Марта посмотрела на миссис Хайден как-то уж совсем странно, и в серых, круглых глазах сестры она успела прочитать чувство, похожее на страх. – Ах да, я поняла, извините. Спасибо вам и… вы можете быть свободны. Я сейчас встану.
Марта поспешно ушла. Миссис Хайден тут же встала и посмотрела на стол: исписанных листов на столике не было, но "паркер" и чистая бумага лежали по-прежнему. Более того, на столике стоял новый флакон чернил. Как она могла два раза совершить одну и ту же ошибку? И теперь они опять сделают из написанного ею, из того, что является единственно подлинной ее жизнью, материал для опытов и медицинских прогнозов? Происходящее в замке никоим образом не касается их – это ее путь к себе, и только. Впрочем, она сама виновата, но впредь им не достанется ни одного листка.
Даже через задернутые, скорее всего Мартой, шторы действительно било полуденное солнце, и миссис Хайден почувствовала, что вчерашний пропущенный обед дает о себе знать. Жизнь, хотела она того или нет, все равно продолжалась. Выхватив из гардероба первое попавшееся платье, она оделась и, не посмотревшись в зеркало, вышла.
С того момента, как Виктор стал ухаживать за Волендор, миссис Хайден совсем перестала обращать внимание на одежду. "Вот так постепенно все и становятся здесь Жаками", – подумала она почти безразлично, при уличном свете машинально отметив, что широкая полотняная юбка не глажена.
– Эй, росляйн, куда торопишься? – эхом ее мысли прозвучал негромкий хрипловатый басок, и Жак собственной персоной поднялся с газона, отряхивая мятые вельветовые брюки. – Всегда лучше немного подзадержаться, а?
– Вы что, тоже занялись караулом, как доктор Робертс и этот наш новый следопыт?
– Делать мне больше нечего! Я с вечера тут сижу, местечко тенистое…
– Так и сидите себе на здоровье и не лезьте ко мне с дурацкими разговорами! – вдруг непонятно почему вспылила миссис Хайден. – И почему все время ко мне? Шли бы вон к мсье Вилльерсу, а еще лучше к Балашову – вы бы отлично спелись!
– Да никак ты уже все знаешь, раз так нервничаешь? – искренне удивился Жак.
– Что знаю? Что вы у них не раз уже были и это именно они, то есть я хотела сказать, мсье Вилльерс, учит вас плести мне всякие небылицы, всовывать в руки дудочки и задерживать ночами, чтобы в это время убивали? Ведь если бы я не просидела с вами тогда до рассвета, я, быть может, спасла бы девушку! – непроизвольно вырвалось у миссис Хайден, и она сама вдруг испугалась очевидности этой внезапно пришедшей ей в голову мысли.
– Эх, миссис, всех не спасешь, – глубокомысленно почесав в затылке, пробормотал Жак.
– Что вы этим хотите сказать? – возмутилась миссис Хайден и даже остановилась.
– А то, что никакому кролику не догнать сокола и никакой мыши не избежать кошачьих когтей.
– Прекратите ваши шуточки! Оставьте меня в покое! Хватит с меня опытов доктора Робертса и мсье Виктора, чтобы еще неизвестно кто начал экспериментировать со мной! Если у меня нет памяти, то это еще не причина для издевательств, я такой же человек, как и вы. А может быть, даже и лучше вас! – И неожиданно даже для себя она разрыдалась.
– Успокойся, росляйн, я ведь только хотел сказать, что час назад убита эта вертихвостка Фоконье…
10
Мир для миссис Хайден сжался до четырех стен "Кюминона", но гораздо хуже, что она оказалась несвободна и в своем внутреннем пространстве. Переживания и ощущения, связанные с потерей памяти, так или иначе давали огромную работу всем органам чувств и разуму, а теперь все свелось лишь к одной, тяжелым камнем давившей душу мысли: что происходит в пансионе и почему это каким-то непонятным образом связано с ней?
Зная, что расспрашивать персонал бесполезно, она пыталась что-то понять по их виду, движениям, тону, задавала массу нелепых вопросов, не имеющих отношения к делу, но наталкивалась лишь на глухую стену безупречной вышколеннности, а к вечеру этого дня сестру Марту и вовсе сменила новая, незнакомая сестра.
Миссис Хайден подолгу сидела у окна или выходила на порог, выглядывая, не пройдет ли мимо Жак или хотя бы господин Морена, но после того, как рано утром их подметал садовник, дорожки так и оставались идеально ровными. Пропал даже вездесущий Кадош, и нигде не было слышно его писклявого лая. В слепой надежде она даже поднимала глаза к небу, но и оно не приносило ей ответа в виде могучего, распластанного в воздушных потоках балобана. Да и не привиделся ли он ей? Не был ли это самый обыкновенный черный ворон? И миссис Хайден боязливо подносила к лицу руки, отмеченные уже почти незаметными белыми линиями. К кому прилетал сокол? К убийце? Но что-то внутри ее протестовало против такой несправедливости – слишком красива, слишком совершенна была птица. Именно поэтому миссис Хайден ни разу и не упомянула о нем ни Робертсу, ни Виктору, ни тем более, боже упаси, этому гнусному инспектору, который все время смотрел на нее так похотливо.
Время текло, словно густая жидкость сквозь пальцы, оставляя тошнотворное послевкусие бесполезности, бессмысленности и беспросветности. Даже приносимая еда, несмотря на то что выбирала она ее долго и придирчиво, казалась бумагой. Однажды миссис Хайден попробовала заказать какое-нибудь редкое русское блюдо, на что новая сестра только удивленно вскинула брови.
– Могу предложить вам икру, блины или борщ.
– И это все, что у вас есть? – с тоской спросила миссис Хайден, уже давно попробовавшая и того, и другого, и третьего и не получившая никаких особенных ощущений.
Сестра удивилась еще больше.
– А разве существует что-нибудь еще? Говорят, в России кухня совершенно примитивна, особенно после засилия коммунистов.
Миссис Хайден только устало махнула рукой.
Новый флакон чернил и "паркер" она сразу же после известия об убийстве Фоконье убрала подальше со стола и сняла с шеи ключик. Она хотела только понять себя, вовсе не рассчитывая, что это невинное и столь необходимое ей действие может послужить какими-то доказательствами, уликами, основаниями для предположений. Виктор говорил ей последний раз о силе слова, выпущенного в мир. И вот она как будто бы еще раз убедилась в его правоте: написала про вторую смерть – и смерть совершилась!
Но почему же тогда никакое слово, столько раз произнесенное ею самой или тем же доктором Робертсом, не производит никакого действия на нее и память так и не возвращается? Кто тогда должен сказать это слово о ее выздоровлении? Или это должно быть какое-то особенное слово? Может быть, она сама должна сначала изобразить себя как больную, а потом исцелить? Но это будет неправдой, потому что, создавая свой рассказ о замке Массенгаузен, она твердо знала, что ее героиня здорова. Лучше ничего не писать вообще.
Но мысль, однажды зароненная в сознание и не нашедшая разрешения, подспудно зреет там, а отрава писательства практически не знает противоядий. И желание снова окунуться в мир, который тебе подвластен в отличие от окружающего, где нет уверенности ни в чем, все чаще охватывало миссис Хайден. И уже соображение о том, что написанное ею может послужить еще кому-то, тем более стать причиной несчастья, все реже приходило ей в голову. Она чувствовала, что не в состоянии больше существовать в этом непонятном, почти призрачном мире и должна найти хотя бы какое-то успокоение в пространстве фантазии, ставшем для нее гораздо более реальным.
И в уже наступившей темноте, когда миссис Хайден проснулась от лунного луча, упавшего ей на лицо, она поняла, что сопротивляться желанию больше не в силах. Она поднялась, закуталась в халат, прикрыла жалюзи и передвинула столик поближе к окну.
* * *
На крик едва сохранявшей присутствие духа Блумардины сбежалась стража, а следом, еще до появления великого герцога, явился зеленый монах отец Лоско. Он молча взял ее тонкую девичью руку и держал до тех пор, пока не пришел герцог Эудо с лицом, почерневшим, как пожарище. Три рыцаря и Хадевийк, застигнутые известием в своих постелях, тоже вышли на барбакан, и черные хлопья пачкали их белые рубашки и неубранные волосы. И так все семеро стояли они, глядя кто на землю, кто в небеса, и никто не решался произнести ни слова.
– Мир праху ее, – наконец сурово провозгласил отец Лоско.
И тогда застонал, обхватив руками голову герцог Эудо, не уберегший дочь лучшего своего друга, заплакала добросердечная Хадевийк об еще одной жертве страшной заразы, стиснул перила грозный Барюэль, закрыл лицо руками от подобной несправедливости добрый Танхельм и прикусил губы прекрасный Монсорд, которому не суждено было больше наслаждаться прелестями графини Алеччо. И только Блумардина стояла неподвижно и молча, чувствуя, как немеет ее рука от железных пальцев зеленого монаха и душа отлетает в серое небо печальной, но свободной птицей-кречетом.
А спустя четверть часа, выполняя требование отца Лоско, рыжекудрую Блумардину заперли в отдаленных покоях замка Массенгаузен, не дав ни служанки, ни мягкой постели, ни лютни, ни шелка для вышивания. Слышала она, как где-то далеко по-прежнему раздаются музыка и песни, обоняла горький запах серных факелов, ела протертую с чесноком чечевицу и каждый день терпела появление отца Лоско.
Зеленой тенью далеких болот вставал он у дверей и, протянув ей распятие, требовал признания.
– Я невиновна в смерти графини, – твердила Блумардина, рассыпая по голому полу спутавшиеся кудри. – Я невиновна.
И тогда отец Лоско начинал говорить ей о том, как наслаждаются рыцари и Хадевийк, как цветет амариллис в лугах над рекою, как скоро закончится страшная болезнь, власти которой положен предел в сорок дней, – и какая прекрасная жизнь начнется тогда для всех. Для всех, кроме нее, нераскаявшейся грешницы и вечной затворницы.
Мочила слезами рваную рубашку Блумардина, но все так же твердила только одно:
– Я невиновна, святой отец. Я невиновна.
Тогда однажды в неурочный час, когда Блумардина спала крепким сном, отпер дверь зеленый монах и толкнул в ее комнату маркиза Монсорда с глазами ясными, словно фиалки в весеннем лесу.
И долго говорил ей Монсорд о любви, сплетая золотые сети и шелковые силки, долго целовал кончики пальцев, и сдавалось бедное сердце Блумардины, но когда сквозь серую пелену дыма робко просочились первые лучи зари, он увидел, как исхудала несчастная Блумардина, какими серыми стали ее щеки, какими тусклыми косы, и отступил в отвращении, и застучал кулаками в запертую дверь.
А когда он ушел, поняла Блумардина, что больше не нужен ей мудрый корень аконит и никогда уже не потребуется. И впервые не с торжеством, а с сожалением вспомнила черную западную рощу.
В тот же день, впервые после смерти графини Алеччо, снова спустился в ясеневый зал герцог Эудо, и замерли три рыцаря и ясноликая Хадевийк, ибо голова герцога стала белой, как пепел, толстой пеленой покрывавший окрестности замка Массенгаузен.
Герцог Эудо тяжело опустился в высокое кресло.
– Смерть меняет обличья и все же проникает в мой всегда бывший неприступным замок, но тем живее должны вы веселиться и тем пытливей искать ответ на вопрос патриарха священных ведант. Нынче настал срок очередного ответа – готовы ли вы, мои верные рыцари и несравненная Хадевийк?
Растерянно переглянулись Монсорд и Танхельм, опустила ресницы Хадевийк, и жадно впился глазами во всех четверых зеленый монах у камина.
Но тряхнул смятыми от бессонной ночи волосами маркиз Монсорд и, смело подбоченясь, встал перед герцогом.
– Любовь есть желание совершенства, но все в этом мире имеет изъян или до поры до времени таит его в себе. Меркнет блеск глаз, выпадают зубы, секутся кудри… И сама любовь ведет нас к могиле, потому и больше в ней смерти, чем жизни, отравы, чем излечения, и губит она людей вернее, чем меч и стрела, клыки хищника и мор.
Прикрыл глаза ладонью герцог Эудо и тихо покачал серебряной головой, но досадой и яростью вспыхнули глаза отца Лоско, ибо понял он по речам маркиза Монсорда, что ничего не добился тот от заточенной Блумардины.
И той же ночью, войдя к пленнице, зеленый монах сказал:
– Во всем мне на исповеди признался маркиз Монсорд, и грех твой увеличился вдвое, нечестивая развратная Блумардина. И кара твоя будет тяжелей вдвойне, если не покаешься мне во всем.