– Ах, Хуанито, ты опять не удержал свой язык! Сколько раз я говорил тебе: прикуси его до крови, но смолчи. Только тогда ты сможешь начать быть собою!
– Но с тех пор как Эль Канторьо протащил меня по арене, я боюсь крови, Сус Джалут. Я никогда не смогу стать собой – ведь я живу только вами.
Последние слова красивого испанца неприятно поразили Глеба: он всегда испытывал к гомосексуалистам неприкрытое отвращение.
Тем временем толпа неторопливой змеей потянулась на луг и дальше, за корявые дикие яблони, не дававшие тени. Там, где по представлениям Глеба, должны были заканчиваться владения дома, раскинулся полуразрушенный каменный амфитеатр, но даже его профессиональный глаз никак не мог определить, принадлежали ли эти руины к римской или к греческой архитектуре. Это был амфитеатр вообще. Мелкие животные и – в особенности – птицы с веселым гвалтом вырвались вперед и расселись по всем уступам, придав мертвым камням видимость дыхания и трепета жизни. Глеб исподволь, но жадно рассматривал соседей. К несчастью, он не обнаружил ничего, что могло бы вывести его на верную дорогу разгадки. Мужчины, сидевшие вокруг, были самые обыкновенные – молодые, старые, всевозможных национальностей и с разными выражениями лиц. Женщины так и не подняли капюшонов, и вообще большинство из них держались отстраненно и замкнуто. Воздух, несмотря на обилие тел и солнце, отдавал горным холодком, и Глеб почти с удовольствием приготовился посмотреть готовящееся действо.
Однако большая часть собравшихся отнеслась к этому совершенно без энтузиазма, наоборот, все как-то поблекли и съежились, словно сентябрьские листья. У большого валуна внизу опять появилась уже знакомая Глебу легкая фигурка Фоки Фокича. Он хищно высматривал кого-то в толпе, и, будто повинуясь его взгляду, на каменистом фоне сначала возникло некое подобие античного хора из пары десятков человек, а потом неестественно прямой мужчина со старинной лютней в руках. Над ним чертила ровные механические круги какая-то пестрая птица. Мужчина несколько раз попытался прогнать ее, но было видно, что он пытался проделать это уже не раз и давно устал от всех этих бесплодных попыток.
– Эта птица зовется Брысь-брысь, – услышал Глеб горячий шепот и обернулся, но, к своему удивлению, никого рядом с собой не обнаружил. Зато прямо в противоположной стороне он снова увидел улыбающегося Фоку Фокича, который дружественно махал ему рукой. Впрочем, старик тут же забыл о Глебе и обратился к главному персонажу готовящегося действа:
– Так вот вы что выбрали… – понимающе протянул Фока Фокич, но одобрения в его словах было мало. Впрочем, закончил он примирительно: – Ну что ж, ну и ладно…
Мужчина неловко тронул струны, и мгновенно острая, пряная, болезненная мелодия затопила амфитеатр, и под ее рыдающие напевы из разбросанных среди травы осколков камней потянулся робкий росток, в первую минуту показавшийся Глебу шляпкой какого-то гриба. В тот же момент на краю просцениума возникла золотистая фигура могучего животного, в котором Глеб, не веря глазам, узнал нелюбезного старого Алекса. Но раздумывать об этом было некогда, ибо растение быстро принимало человеческие очертания – и вот уже, держась за высокие стебли, на зрителей смотрела прелестная девочка. Затем девочка превратилась в молодую женщину и скрылась под фантастически красивой бирюзовой джеллабой.
Изящная бирюзовая фигура застыла, и перед ней явился рыцарь печального образа.
И он запел о любви.
Открой мне яркий цвет ланит,
И свет лучистый нежных глаз,
О, твой прекрасный стройный вид
Меня пьянит…
Но юная красавица все отворачивалась от него и все не открывала лица.
– Ах, зачем вы хлаже камня?
– Речь безумца не мила мне.
– Речь моя лишь вам хвала.
– Я желаю вам лишь зла.
Уходите, уходите
и на лик мой не глядите.
– Дама мне уйти велит,
Сердце бедное болит.
Но мужчина не мог ни уйти, ни закончить свою восторженную песню. Как показалось Глебу, многие зрители не только сочувствовали несчастному, но и прекрасно понимали его. Все существо несчастного рыцаря выражало страдание и муку. Восторженность мелодии сменилась отчаянием.
– Что я тебе скажу? Все то, все то, все то,
Чем озарен мой ум, чем сердце залито!
Я полон весь тобой, я трепещу, дрожу я;
Твой взгляд, твои слова – мне слаще поцелуя.
О, смейся надо мной, безумцем назови,
Но задыхаюсь я от страсти, от любви…
Он пел уже явно через силу, он торопился, но его возлюбленная все не сдавалась и гнала его прочь. Но вот песня рыцаря достигла кульминации.
– О, жизнь моя в твоих руках!
И женщина, неожиданно скинув капюшон, схватила рыцаря в объятья. Вздох, словно ураган, пронесся над рядами. Страшная беззубая старуха в восторге оседлала коленопреклоненного трубадура… В тот же миг за амфитеатром поднялись в небо два серых дымка, раздалось приглушенное урчание моторов, и приторно запахло дешевым бензином. А в следующее мгновение, расталкивая сидящих, опять пронесся Фока Фокич. Он размахивал руками и ругался высоким фальцетом:
– А, сукины дети, куда торопятся?! И ведь сколько раз было говорено, чтоб не торопились! Verfluchten Bastwischen! – Он скрылся за камнями, но последнее восклицание вкупе с неприятным запахом по неуловимой игре ассоциаций вдруг напомнило Глебу об Аушвице. Не хватало только оказаться сейчас во власти какого-нибудь маньяка, возомнившего себя последователем нацистских экспериментаторов! Впрочем, в его положении поддаваться эмоциям и ассоциациям было непозволительной роскошью, и он быстро взял себя в руки. Но люди вокруг уже смешались, реальность событий затмила для них высокую трагедию происходящего на сцене действа, да и само оно как-то незаметно растворилось, то ли слившись с камнями, то ли просто растаяв в воздухе. Последнее, что уже краем глаза заметил Глеб, был взмах мощного Алексового хвоста.
– О, это была настоящая махамудра, – пронеслось через Глеба непонятно откуда вылетевшее шипение.
Но тут синева неба поглотила нечистый дым, и Фока Фокич уже шел обратно, по-отечески протягивая к Глебу руки.
– А вот и вы, вот и отличненько, – довольно бормотал он. – Все в порядке… – И, глядя на суетливые движения сухих ручек, так напоминавшие ему недавние суставчатые лапки неведомого воина, Глеб пришел к совершенно очевидному выводу, что если и есть смысл задавать здесь вопросы кому-нибудь, то задавать их следует именно Фоке Фокичу.
– Рад вас видеть, – не кривя душой, признался Глеб. – Давайте немного побродим по этому замечательному парку.
– Давайте, – искренне обрадовался тот, и они пошли в сторону недалеких гор, впрочем, не приближавшихся ни на шаг.
– У меня накопилась масса вопросов. Где я, и кто все эти люди? Почему лица женщин закрыты? Как животные могут разговаривать? Замечу, меня смущает отнюдь не их умение, а только лишь мое понимание их языка. Что это за нелепое действо? То есть в философском отношении, конечно же, все ясно, но каков нынешний, сиюминутный смысл? Я понимаю, что скорее всего выгляжу наивным и глупым, но, поверьте, у меня за спиной университет и академия, и я вполне адекватен… – Глеб не мог остановиться и все продолжал говорить явные глупости, хотя, уже задавая вопросы, был уверен, что прекрасно знает ответы на них. Кое-как он скомкал эту нелепую речь и закончил необязательным: – Ну и так далее, надеюсь, вы меня понимаете и сможете объяснить многое из того, что здесь происходит.
– Видите ли, о, сын благородных родителей! Вы удостоены, так сказать, чести, и если оставить все прочее, то можно смело сказать, что вы умеете задавать вопросы и знаете, что все они имеют ответы. А раз вы знаете, что все они имеют ответы, то мне остается лишь сказать вам, что вы в таком случае попали как раз туда, куда нужно. Главное, молодой человек, ничего не бойтесь, ни синего, ни желтого, ни красного, ни зеленого. Ждите одиннадцатого дня, вот что я вам скажу, молодой человек…
И Глеб отправился куда глаза глядят.
И глаза привели его снова в желтое здание. Заинтересованный его внутренним решением, он пошел бродить по этажам, которых оказалось намного больше трех, как казалось снаружи. Но нигде ни разу не успокоили его взгляд ни пустота убегающей вдаль вытертой малиновой дорожки, ни убаюкивающий ритм одинаковых дверей. Какая-нибудь, словно заблудившаяся, фигура непременно дразнила его сознание то в конце коридора, когда Глеб только сворачивал с лестничной площадки, то настигая на выходе. Сначала он еще пытался заставить себя не оборачиваться, но скоро, поняв всю бесполезность этих попыток, махнул рукой. И этот усталый жест неожиданно напомнил ему жест несчастного рыцаря, отгонявшего пеструю птицу. Такое сближение чем-то не понравилось ему, и Глеб сделал единственное, что было в его силах, – ускорил шаг.
Так, проходя или, вернее, пробегая по одному из коридоров, счет которым он уже давно потерял, Глеб вдруг увидел еще одну дверь с цифрой 11. "А что, если я просто перепутал поворот и поселился совсем не там, где было мне предназначено? А здесь действительно тот самый мой одноместный номер…" – промелькнуло у него в голове. И после нескольких секунд нерешительного раздумья он уверенно толкнул дверь рукой. Она послушно открылась, но в комнате, против всех своих ожиданий, Глеб увидел лишь ряды стульев, почти все занятые, а в глубине – светящийся экран. "Ага, на сей раз иной вид искусства… – мысленно обрадовался он. – Что ж, может быть, он окажется более доступным". Зрители, среди которых он не смог заметить ни одного лица, виденного им за этот день, посмотрели на Глеба с холодным раздражением, но подчеркнуто вежливо промолчали. Лица сразу же вновь обратились к экрану, и только какой-то молодой человек, понимающе ухмыляясь, задержал на Глебе внимание несколько дольше других.
Глеб, решив точно так же сохранять полную невозмутимость, сделал вид, что тоже имеет полное право присутствовать на этом закрытом просмотре. Помимо его тайных надежд на разъяснение собственного положения, он вдруг подумал, что фильм может оказаться просто интересным, каким-нибудь из тех, каких не увидишь ни на престижных фестивалях, ни у эстетствующих киноманов. Кино Глеб знал и любил.
Он осторожно присел на стоящий немного в стороне и будто специально для него приготовленный стул. Понять что-либо в мелькании людей и картин было практически невозможно, и Глеб уже начал сомневаться, стоило ли смотреть неизвестный фильм неизвестно с какого места. Однако сзади кто-то произнес имя Феллини.
Глеб обернулся в сторону говорившего и вновь встретился глазами со странно ухмыляющимся молодым человеком в белой рубашке с закатанными рукавами.
– Смотрите, смотрите, – прошептал тот. – Вам понравится, – и, странно усмехнувшись, этот молодой "американец", как мысленно окрестил его Глеб, вновь отвернулся.
Глеб с недоумением опять уставился на экран, за-ставив себя сосредоточиться, и постепенно в хаосе действа сумел вычленить капризную, но до боли знакомую линию: старое кресло у телефона с белым диском. Рядом на столике томик Вазари, открытый на той самой странице, когда вошла мать. Там еще было крошечное чернильное пятнышко на портрете Медичи… И какая-то женщина действительно ворвалась в кадр. Глеб еще позволил себе несколько секунд неверия той летящей походке, которая оставалась у его матери до конца жизни. Но сопротивляться было бессмысленно: с экрана вне всякого сомнения презрительно щурила глаза его молодая, тридцатисемилетняя мать. Ее гневные слова летели в полутемную комнату…
А сидевшие спокойно смотрели на бесстрастный белый пластик, отражавший тот далекий, позорный, старательно забытый день… Глеб почувствовал, что рубашка его мокра от пота. Теперь это станет достоянием всех, здесь, в Италии, во всем мире… Впрочем, какое мне дело до всего мира? И при чем тут Феллини? Когда и как он мог снять это? О, Господи!..
Глеб встал и вышел в коридор, убитый невозможностью дальнейшей борьбы: весь фильм он знал наизусть до мельчайших деталей… Знал только он. А теперь то, что он почитал недоступным ни для кого, стало достоянием всех. На всеобщее обозрение оказались вы-ставлены самые тайные его дела и движения души. Озноб омерзения к самому себе передернул все существо Глеба, и, опустив от стыда голову, он бросился подальше от проклятого кинозала. Отзвук шагов отбивал за его спиной торопливую дробь.
* * *
– Любопытно, любопытно. А самое главное, интересно, с кем именно она ассоциирует себя? Уж, разумеется, не с дамой в лиловой джеллабе, а скорее с этим малоприятным горе-архитектором.
Виктор рассмеялся.
– Вы, кажется, забыли, что он имел бешеный успех! И к тому же я не уверен в вашем постулате. Мне кажется, налицо мультиплет – две личности в одной без всякого шизофренического раздвоения. Вопрос только в том, приобретено ею это здесь или уже имелось до катастрофы?
Доктор Робертс глотнул остывший кофе и забормотал нечто невразумительное о том, что внутренний мир человека подчинен тем же стройным законам взаимоотношений сил, каким подчинен и мир внешний. Но затем, спустя пару минут напряженного молчания с обеих сторон, добавил:
– Предположим, в вашем утверждении есть доля истины. Но дело в том, что в конце концов одна из ее составляющих должна занять доминирующее положение – иначе она не вырвется из плена, а будет пребывать все в том же бесплодном равновесии двойственности.
– Хм. Любопытно. Я, например, считаю совершенно наоборот. Только через равновесие, доведенное до гармонии, она и сможет найти свое подлинное я.
– Ну что ж, возможно, вы и правы. И все же здесь распоряжаюсь я, а не вы. Поэтому, будьте любезны, господин Вилльерс, создайте прецедент.
– То есть?
– Насколько я понимаю, миссис Хайден вступает на путь чувств. Этот путь весьма и весьма изобилен, но он же полон ухабов и рытвин. А у нас пока только нежнейшие лужки и розы без шипов.
Синие глаза Виктора весело вспыхнули.
– Так вы предлагаете мне возбудить ее ревность?
– В данном случае это самое сильное средство… пока не работает честолюбие.
– Господи, как все-таки примитивна психиатрия! Но что с вами поделаешь – я соглашаюсь.
Робертс сухо откланялся и вышел, а Виктор заказал еще коммандарии и стал наблюдать за броуновским движением тел в холле, пытаясь вычислить среди них наиболее подходящую душу.
* * *
– Ну, ваши вкусы, старина, мне известны. Диетическую колу, разумеется?
– Разумеется, – подтвердил Уильям Петти-младший.
– А вам, господин президент?
– Бывший президент, – поправил тот, к кому были обращены слова хозяина, – и, кстати, не без вашего содействия.
– Верно вдвойне, – пробурчал из соседнего кресла Петти, по всей видимости, не заметив широкой, обезоруживающей улыбки, призванной смягчить жестковатые слова. – Не без нашего содействия президент, и не без нашего содействия – бывший.
– Полноте, Билл, – поспешил вмешаться хозяин. – Мы собрались не для того, чтобы вспоминать старые обиды. К тому же словосочетание "бывший президент" – это абсурд, все равно, что "бывший дог". Президент Соединенных Штатов – это не должность, это, с вашего позволения, порода. Только люди особые, отмеченные свыше…
– Благодарю, Клайв, мне содовой со льдом, – прервал тираду хозяина экс-президент.
– Последовали благотворному примеру сына, сэр?
– Воздержание от алкоголя еще никому не вредило.
– Слыхали, Макмиллан? – подхватил Петти. – Спиртное, особенно в нашем возрасте…
Макмиллан на это лишь усмехнулся, щедро плеснул "Сен-Папена" в хрустальный бокал, поставил его на серебряный поднос рядом с двумя стаканами, наполненными безалкогольными напитками, и, чуть приволакивая левую, не до конца восстановившуюся после инсульта ногу, двинулся по толстому ковру кабинета к курительному столику, за которым расположились гости. Разговор предстоял конфиденциальный, поэтому он услал верного дворецкого и теперь сам исполнял его обязанности.
Экс-президент откинулся в кресле и, лукаво щурясь в очки, наблюдал за происходящим. Макмиллан расставил напитки и уселся напротив.
– Ваше здоровье, господин президент! – Макмиллан поднес бокал к губам, но отхлебнуть не спешил, с наслаждением вдыхая аромат отменного коньяка столетней выдержки. – Поверьте, мы польщены тем, что вы откликнулись на наше приглашение…
– Просто мне было любопытно. Что могут предложить две крупнейшие акулы нефтяных морей старому, отошедшему от дел политикану?
– О сэр, вам ли говорить о старости…
И верно, рядом с раздувшимся, словно жаба, Петти и морщинистым, как черепаха, Макмилланом экс-президент выглядел отменно, хотя и был несколько старше обоих и даже успел повоевать на Второй мировой.
Он поднял стакан с газировкой, сделал глоток, поставил, звякнув льдинками.
– Итак, джентльмены…
– Вы ознакомились с доставленным вам текстом, мистер президент?
– С текстом? – Экс-президент посмотрел на Петти, перевел взгляд на Макмиллана, издал дребезжащий смешок. – Ах да, с текстом… Ну разумеется. Он меня позабавил. Жизнь после смерти, все такое. Рано или поздно эта тема становится близка всем… Знаете, я на днях посмотрел любопытный фильм сходного содержания. Название запамятовал, но в главной роли Робин Уильямс. Так вот, основная идея этого фильма – что наше посмертное существование зависит не от наших поступков здесь, на Земле, но от нашего отношения к этим поступкам. То есть в ад ведут не грехи, а угрызения совести за эти грехи. Мысль совсем не христианская, но, согласитесь, весьма утешительная, советую взять на вооружение… – Он вновь пытливо оглядел собеседников. – Ну-с, признавайтесь, господа, кто из вас решился ознаменовать наступающую старость литературным дебютом? Не вы ли, Петти – вам, как юристу, стихия слова ближе…
– Авторство принадлежит не мне, – сказал Петти.
– И не мне, – добавил Макмиллан. – Но этот фрагмент имеет касательство к одной персоне, полагаю, неплохо вам известной.
– К кому же?
– К Хэмфри Ли Берчу.
Экс-президент даже вздрогнул от удивления.