И тогда странная жажда несбыточного начинает разрывать грудь, и неудержимо хочется прикоснуться к волшебному видению, и ты в то же время смертельно боишься каким-нибудь неловким жестом разрушить это неземное очарование. Одно неосторожное слово, один грубый жест, один насмешливый взгляд – и хрусталь видения разобьется, разлетится на тысячи мелких осколков, больно раня теснящуюся грудь. И жизнь опять будет размазана сквозь упругое лобовое стекло…
И вот теперь этот дрожащий перезвон осколков странным образом пронизывал каждое ощущение Глеба. Он широко распахнутыми глазами смотрел на экран, он видел ее и там, и здесь. Он и сам в то же время находился и там, и здесь, одновременно обнимая своим существом и происходившее, и происходящее, – и льдистые, розоватые от крови, как карамельки, осколки стекла холодили его лицо.
Как и чем закончился фильм, Глеб не помнил, ибо во всем пространстве осталась теперь только одна она. Только эта, тоже неотрывно смотревшая на него женщина, сидевшая через пустой стул. Так вот куда привез его этим призрачным утром верный "Опель"! Теплое чувство любви и вины перед всем миром охватило Глеба, и, повинуясь ему, он протянул руку к лиловой джеллабе. Но рука его наткнулась на слоистую броню воина Авадонны…
Это был взгляд, один только взгляд, взгляд из тех, что ранят мгновенно и смертельно. Это был взгляд Джульетты, взгляд, за которым, насмешливо улыбаясь, стоит рок. Отныне человек уже не принадлежит себе и действует не по своей воле – его мыслями, чувствами, поступками руководит страсть, не знающая ни меры, ни пощады. Несколько секунд они шли навстречу друг другу прямо в переполненном людьми зале, пока правила приличия и воспитание не остановили их. Но вокруг них уже возникла та огненная аура, не почувствовать которую может только совершенно толстокожий или больной человек. И женщины рядом невольно поводили оголенными плечами, словно их обжигало раскаленное дыхание страсти, а мужчины отводили глаза и пытались спрятать двусмысленные улыбки.
Глеб мгновенно забыл и о бриллиантовом магнате, и о восходящей кинодиве, еще минуту назад казавшейся ему воплощением красоты и сексапильности. Ему стало душно. Не обращая внимания на окружающих, он почти рванул крахмальный воротник смокинговой рубашки и, увидев неподалеку лакея с шампанским, залпом выпил два бокала. В глазах плясали разноцветные искры. Разумеется, невозможно было вот так прямо подойти сейчас к этой женщине, поднять ее и унести прямо в пестрые предрождественские улицы Парижа. Смахнув со лба выступивший холодный пот, Глеб все же заставил себя немного успокоиться и оглядеться. Женщина по-прежнему стояла в застывшей позе человека, шагающего против ветра, и глубокие глаза ее мерцали любовью и тайной. Но теперь Глеб увидел, вернее, заставил себя увидеть рядом с ней высокого араба в строгом костюме, но с белым покрывалом на голове. И Глеб вынужден был признать, что спутник этой прекрасной женщины, одним взглядом пронзившей его сердце, тоже удивительно хорош. Породистое лицо, нос с горбинкой, матово-смуглая кожа и те черные бездонные глаза, в которых столь часто тонут европейские женщины, следующие поговорке, что нельзя до конца познать все глубины любви, не испытав любви араба. Как известно, сами арабы от любви могут и вообще умереть.
Все это смутно проносилось в голове Глеба, мешаясь с самыми невероятными планами. И только одна мысль теперь безраздельно владела им – как еще раз увидеть эту божественную незнакомку, и увидеть наедине. Он казался себе вновь четырнадцатилетним мальчишкой, впервые ошеломленным женщиной. В тот же момент он увидел, как араб мягко взял руку своей спутницы и на обеих руках сверкнули обручальные кольца. Дьявольщина! И Глеб вывел себя из зала, как жестокий хозяин тащит на цепи раба.
В номере он, прямо не снимая костюма, вылил себе на голову бутылку ледяной минеральной воды и остановился у окна. За стеклами разливался праздничный город, маня всеми наслаждениями мира и предлагая забыться и все забыть. Что ж, у него в распоряжении еще эта ночь и следующее утро… Переодевшись в простые джинсы и свитер, Глеб спустился в ресепшн и попросил журнал – они должны были приехать сегодня, только сегодня, он никогда не пропустил бы такую женщину и вообще, если это судьба… Действительно, в утренних записях он обнаружил исполненную арабской вязью, но на французском языке запись: "Принц Ахмед Адиль Муради с супругой".
Так, еще и принц! Но с другой стороны, разве такая красавица и не должна быть принцессой? Дездемона и мавр – но этот мавр слишком молод и слишком красив. Впрочем, зачем ему думать о муже, когда он всем своим существом безошибочно знал из того мимолетного взгляда, что женщина желает его не меньше, чем он ее?
Глеб еще долго сидел в холле, уйдя в самую отдаленную его часть и внимательно следя за разъезжающимися гостями. Неприлично, конечно, так удирать с банкета, тем более устроенного в его же честь, но, в конце концов, от русских всегда ждут какой-нибудь экстравагантности. Да и небольшой скандальчик недурного толка никогда не повредит.
Однако чета Муради так и не появилась – значит, они не поехали развлекаться, а предпочли уединение номера. Краска ревности бросилась в лицо Глебу при мысли о супружеской спальне, и он быстро поднялся к себе. Неужели он ошибся? Нет, это невозможно, тело в таких ситуациях не обманывает. И в пять утра Глеб снова сидел в пустынном холле, и на лице его не было видно ни следа бессонной ночи. В кармане лежали ключи от машины, кредитка и пачка наличных. Он напоминал туго скрученную пружину, все стремление которой направлено на один-единственный удар… И цель его оказалась достигнутой.
В самом начале шестого стеклянные двери беззвучно раздвинулись, пропустив высокую хрупкую фигуру в длинном темно-синем платье. Голова ее клонилась, как нежный цветок, а руки были выставлены вперед, словно у слепого. Он бросился к ней навстречу и сжал холодные тонкие пальцы в своих, горячих.
– Вы? – еле слышно прошептала она и опала в его руках. Он прижал к грубой шерсти свитера бледное лицо и скорее догадался, чем услышал: – Увезите меня куда-нибудь. Скорее. Раньше я не могла.
Они неслись вперед и останавливались на несколько часов в первых попавшихся гостиницах, гася там первое жгучее пламя любви. Казалось, немыслимо слиться полнее, и по нескольку часов они могли просто лежать на полу или по разные стороны кровати, не говоря ни слова, не шевелясь и не думая. Но великая сила снова бросала их друг к другу, заставляя начинать все сначала там, где еще час назад все казалось постигнутым и понятным. Они немного опомнились лишь в небольшом частном пансиончике на Сен-Дени. Комната была небольшая и по-старомодному уютная, вся в вышивке, салфеточках, фарфоровых статуэтках. Глебу вдруг померещилось, что он живет в этой комнате уже полжизни, живет, как степенный буржуа, с приличной работой и любящей женой. И он решительно заказал плотный ужин: буайес, паштет, крабов и даже штрудель с мясом, не говоря уже о вине.
Оба набросились на еду, но уже само зрелище того, как другой поглощает пищу, возбуждало их неимоверно, и ужин пару раз прервался. Однако, когда за единственным окном замерцали неоновые елки, они наконец уселись на диван, как в детстве, поджав под себя ноги.
– Почему у тебя такое странное имя?
– У меня в роду были раскольники. И вот одна из моих прапрапрабабок, говорят, бросилась в горящий скит вслед за своим мужем. Звали ее Епифания. Мама так меня и назвала.
– А ты бросилась в костер не за мужем, а за незнакомым сумасшедшим архитектором.
– Браки совершаются на небесах, как ты знаешь, и я всегда понимала это не так, что браки устраивает Бог, а так, что мне муж тот, кому я жена пред Богом – не перед людьми.
– А как же твой принц…
– Мы женаты по мусульманскому обряду…
– Нет, я хотел спросить не это: разве он не станет тебя разыскивать?
– Ты боишься?
– Только того, что он остановит этот миг, – усмехнулся Глеб. – Ведь даже если он и убьет меня своим ятаганом или чем там воюют арабы, то отнять тебя уже все равно не сможет.
– Арабы сражаются саблей и сердцем.
Епифания опустила лицо, и тогда этот жест, эти порозовевшие щеки показались Глебу опасением за их жизнь и призывом к действию. Он немедленно заказал другую машину, и через полчаса оба уже катили в направлении Амьена.
Однако наутро они поняли, что на них открыта охота. Первый день Глебу даже понравилась такая игра, напомнившая ему давно забытые детские казаки-разбойники где-нибудь на даче в Солнечном. Но только здесь на карте стояла не бутылка лимонада с пачкой печенья, а любовь и собственная жизнь. Они метались по Франции, мчась из Пикардии в Турень, а из Нормандии в Шампань, меняя машины, одежду и даже парики. Он делали дикие до нелепости ходы, подвластные пониманию только русского человека и напрочь сбивавшие с толку французских ажанов. И этот фейерверк слежки, погонь, переодеваний только добавлял хворосту в и без того пылавший до неба костер их страсти. И Глебу казалось, что от этого костра тает снег на французских дорогах и вскипает масло в моторах арендуемых автомобилей. Страха не было – были те умные, быстрые, отточенные и единственно правильные действия, которые даются только уверенностью в своей правоте.
Именно эти его действия выкроили им передышку на несколько часов в одном из городков Бретани – Глеб даже так и не запомнил его названия. Они упали на перины, скрытые под туго накрахмаленными простынями, и провалились в черный сон без снов. А когда Глеб проснулся, то с удивлением обнаружил, что Епифания сидит на краю постели и медленно расчесывает свои длинные пепельные волосы. В ее ритмичных плавных однообразных движениях была какая-то магия, и Глеб мимолетно подумал, а действительно ли сама бросилась в пламя ее прапра-прабабка.
Епифания, словно прочитав его мысли, подняла серые глаза.
– Как хорошо, что ты проснулся сам. Я не хотела тебя будить – а надо поговорить.
Он перебрался и лег головой на ее упругие колени, снизу вверх глядя на тонкий овал лица.
– Послушай, ты помнишь Марину Ивановну? – вдруг спросила она, и гребень выпал из розовых пальцев.
– Какую Марину Ивановну? – удивился Глеб, чувствуя, что когда-то уже видел и слышал нечто подобное.
– Ну Марину Ивановну, дочь директора музея Искусств и внучку безумной полячки?
– Нет, – растерянно прошептал он, следя больше за движением губ, вызывавших неудержимое желание, чем за смыслом сказанного.
– Неважно. Она когда-то сказала так: мы вероломны, то есть верны сами себе. Это ведь правда. – В словах Епифании прозвучали какие-то совершенно незнакомые нотки, и Глеб невольно сел.
– Что ты хочешь этим сказать?
Она опустила голову тем же движением, что и в комнатке на Сен-Дени.
– Мы не сможем быть вместе, ибо природу не изменишь – а в нашей с тобой природе вечное ускользание, стремление к еще не познанному, вечное бегство от самих себя. Не знаю, как ты, но я еще не дошла до конца своих странствий, а пока я не дошла, остановиться надолго я не смогу, ибо в этих путешествиях мне нужна независимость. Мы должны расстаться, Глеб.
И он, измотанный трехдневной гонкой, ненасыщаемой любовью, бессонницей и тоскливым страхом потерять свое единственное отныне содержание жизни, вдруг тоже устало опустил голову.
– Ты, наверное, права. Мы еще не добежали до грани, и любой, даже самый драгоценный груз, может оказаться излишним.
Легкие пальцы легли ему на затылок.
– Благодарю тебя. И ничего не бойся. Ты не будешь страдать. Ты не будешь страдать…
Она вызвала по телефону такси и уехала через четверть часа в том же синем платье, в котором упала в его объятия. Он, махнув рукой на брошенную машину и нарушенный контракт, спустя полчаса после ее отъезда отправился в Бордо, а оттуда самолетом вылетел в Испанию.
В марте он уже всерьез подумывал о женитьбе на внучке Антонио Гауди.
6
Отныне все мысли, все желания, все устремления Глеба были заняты лишь одной неотвязной мыслью, идеей, целью – во что бы то ни стало остаться с женщиной под лиловой джеллабой наедине.
"Епифания, да, Епифания, явленная, Епифания, Богом данная", – ежечасно твердил он.
Однако теперь этому неотступному желанию препятствовало не только постоянное сопровождение каких-то призраков в виде похожих на санаторных дворников кураторов и наставников, везде и во все бесцеремонно вмешивавшихся, но и непреодолимый за– слон двух предупредительных, но холодных стражей лиловой богини.
"Пожалуй, надо просто подружиться с Алексом, – однажды пришла в голову Глебу спасительная мысль. – Он наверняка является лишь ее телохранителем, и когда поймет, что я не представляю для его госпожи никакой угрозы, а наоборот, мечтаю слиться с ней в счастливый союз, в единство тел и душ, он не станет мне больше препятствовать". Это размышление несколько успокоило Глеба, настроив на деловой лад, но тут же в сознании вспыхнуло другое воспоминание, и возник вопрос: "А маленький странный воин, все время сидящий у нее на плече? Что делать с ним?"
Мысль об Авадонне обескураживала, угнетала. Глеб не знал, как нужно и как можно вести себя с подобными холодными и, вероятно, неподкупными стражами.
"Но, может быть, Алекс сможет мне помочь и в этом? – мелькнула у него новая надежда. – А может быть – она сама?!"
И от этой неожиданной и такой простой идеи сердце в груди Глеба вдруг бешено заколотилось.
"Да, да, она сама! Ведь если она не хочет сама…" – однако такой поворот мысли показался Глебу чересчур мучительным. "Тогда… тогда смерть, только смерть. Без нее, без этой посланной мне Богом женщины какая может быть еще жизнь?"
И ощущение бездонной и невыразимой тоски вновь повергло Глеба в состояние безысходности.
Такие страдания испытывал он ежедневно, ежечасно, но для него давно перестали существовать часы и дни, слившиеся в желание, муку и запоздалое раскаяние. И тогда затравленным зверем он метался по коридорам гостиницы, словно сошедшей со средневековых восточных гравюр, пытаясь найти хотя бы какой-нибудь выход, но почему-то нигде не мог найти ни одной двери. Ему с ужасом начинало казаться, что он, сам не заметив как, забрел в какой-то бесконечный запутанный и не имеющий выхода лабиринт. Перед его мысленным взором неотступно вставало лицо какого-то фараонова жреца, с ужасом в глазах и со смертельной испариной на лбу перебирающего узелки на своей шее. "Обманули, обманули, подлые люди. Раздразнили и спрятали, упрятали, замуровали навек…"
Но в один из таких кошмаров его вернул к действительности звонкий от смеха вопрос:
– Что ж это вы на стенки бросаетесь, господин хороший? – вдруг услышал Глеб и различил, что перед ним вовсе не перепуганный насмерть жрец фараона, а некий странный человек в явно устаревшей военной форме и с бело-голубой металлической птичкой Аэрофлота на груди. Его добродушное улыбающееся лицо с мальчишескими ямочками на розовых щеках показалось Глебу странно знакомым. Он ничего не ответил, но неприлично долго и откровенно рассматривал звонкоголосого. В памяти мелькали цветные обрывки детства: шарики, фольга мороженого на улице, веселые и навеселе люди с бумажными цветами. И вдруг из этой бессмысленной кутерьмы в сознании всплыл рассказ некоего типа, выпивавшего с ним в далекие студенческие времена.
– И за что ему так повезло? Он ведь даже учился-то едва ли не хуже всех.
– Как, разве такой человек не был отличником?
– Юрка-то? – рассмеялся рассказчик. – Куда там отличником! Еле-еле на троечки тянул.
– Так почему же тогда именно его выбрали, а не…
– Да потому что здоровье у него было отменное. А что там еще и нужно, кроме здоровья?
– А разве в летном не все одинаково здоровы? Ведь туда и набирают-то только годных по всем показателям…
– Так-то оно так… Но Главному тогда, видите ли, уж очень понравилась его улыбка. "Он так искренне улыбается, настоящий простой советский парень, рубаха-парень…"
И вот теперь Глеб смотрел на эту улыбку и вполне понимал академика Королева. Он и сам готов был расцеловать этого обыкновенного русского парня. Спасителя…
– Вы знаете, я, кажется, потерял выход… – растерянно начал Глеб.
– Не стоит так переживать, господин…
– Глеб, меня зовут просто Глеб…
– Рад познакомиться. А меня…
– Юрий?..
– Да, – все продолжал дружески улыбаться невысокий парень в капитанских погонах. – А откуда… А, впрочем, я всегда забываю, что меня уж знает весь свет.
– И вы все еще не привыкли к мировой славе?
– Нет, знаете ли, так и не смог привыкнуть. Да и глупо это как-то. Все пялятся, будто я не человек, а чучело какое-то. И поговорить по душам не с кем. Даже друзья разговаривают, как с памятником.
– Да, должно быть, невесело вам было коротать свое одиночество.
– Да уж куда там, господин… Простите, Глеб. Коротал, коротал, да и окоротил, к черту!
– А улыбка у вас и впрямь…
– Как у идиота.
– Ну почему же?
– Да уж так вышло. Знаете, господин Глеб, ничего не могу с собой поделать, с детства.
И улыбаюсь всем подряд при встречах,
Как идиот, свалившийся с небес.
– Это вы сами сочинили про себя?
– Да, кажется.
– А вы и впрямь свалились с небес. Я уже и не чаял, как отсюда выбраться.
– Да брось ты, мистер Глеб. Я тебя все же мистером буду звать – вид у тебя какой-то… иностранный. И давай на ты. Я так устал от всей этой официальщины жизни.
– Давай, Юрка, будем друзьями.
– Вот это по-нашему, Глебок, вот это я понимаю. Ну, дай пять! Да чтобы такими друзьями, да чтобы… до конца жизни… последнюю рубаху…
– Заметано.
– Я рад, дружище. А насчет того, чтобы выбраться отсюда, так это я знаю. Такая мысль мне и самому не раз приходила в голову. Вот только зачем? Я достаточно поколесил по миру, был даже в космосе. И я скажу тебе по секрету, дружище Глеб, тебе одному, как на духу. Везде одно и то же. Суета, возня и человеческая глупость. Так что брось ты все эти бессмысленные мысли, и давай лучше выпьем.
– Насчет выпить это ты хорошо придумал, – вдруг окончательно успокоился Глеб.
– А чего тут придумывать-то? Это так, потому что это так всегда. Уж я знаю, поверь, – все той же лучистой и дружелюбной улыбкой улыбался Глебу его новый приятель.