- Значит, узнал я, что Маруся в Черкассы не только к врачам ездит. А еще в какой-то молитвенный дом ходит. И тоже Лагута втянул. Я, конечно, ей запретил. Но как в стенку горохом. Тогда сам поехал в Черкассы, зашел в милицию и об этом доме рассказал. Что какой-то пророк Михайло и другие молящиеся там очень подозрительные люди и все другое такое… В милиции сначала отмахнулись. Дежурный сказал: "Молятся - и пускай себе молятся. Конституцией это не запрещается…" Да они там, - говорю, - разные безобразия творят! Я настаивал. Тогда он говорит: "Хорошо, пиши заявление, все, что знаешь, на имя начальника городского отдела". Написал я заявление, отдал. Знал бы, чем это для меня кончится! - тяжело вздохнул Чепиков. - Лучше бы себе правую руку тогда отрубил. Понял, да поздно! Видите, как банда эта, Христовы братья, отомстили. Вот и выходит, что сам я, своей дурьей башкой, накликал беду. Да, в гибели Маруси и я виновен. Еще как виновен!..
- Говорите, отомстили вам? С помощью вашего же парабеллума? Как же он к ним попал?.. Неувязочка получается, Иван Тимофеевич, неувязочка.
- В том-то и дело! В том-то и дело! - Чепиков даже вскочил со стула.
Коваль приказал ему сесть и, подождав, пока подозреваемый немного успокоится, с иронией в голосе произнес:
- А Лагуту почему убили? Выходит, и ему мстили братья?
- Если бы я знал, - устало пожал плечами Чепиков.
- Расскажите подробней о том доме в Черкассах, куда ваша жена ездила.
- Не могу сейчас, - выдохнул в ответ Чепиков. - Устал я, гражданин подполковник. Отправьте назад в камеру.
Коваль посмотрел на Чепикова и понял, что он действительно ничего нового не скажет, будет в лучшем случае повторяться.
- Что вы еще хотите заявить по делу? - На самого Коваля произвела неприятное впечатление его официальная фраза, которая подчеркнуто сухо прозвучала после пылкой исповеди Чепикова. Но он исполнял служебный долг, который требовал придерживаться узаконенной формы допроса.
- Ничего.
- Тогда прочитайте и распишитесь. - Он придвинул Чепикову исписанные страницы. - Я вас еще вызову. Но если что-нибудь вспомните и захотите сказать, сообщите, я приду.
Провожая взглядом Чепикова, которого конвоир выводил из кабинета, Коваль почему-то вспомнил о Ружене и с удовлетворением подумал, что у этой женщины, которую он любит, твердые убеждения и сильная воля.
III
Она лежала, наслаждаясь ласковым теплом утреннего солнца, и лениво рассматривала светлый горизонт. Синяя чаша моря казалась ей выпуклой, и, как в детстве, ее поражало, что море не выливается, удивляла эта выпуклость земли, подтверждаемая любым выплывающим из-за горизонта корабликом.
Разглядывая бесконечное голое море, она, скучая, загадывала, через сколько минут появится из-за горизонта мачта или труба корабля. И все время проигрывала, пока откуда-то сбоку наконец не выплыл крохотный ослепительно белый пароходик.
Было тоскливо. На лежаках около самой воды загорали отдыхающие. Кто-то судачил о женщинах, рядом трое мужчин играли в карты. Когда Ружена закрывала глаза, до нее сквозь шум моря долетали обрывки фраз, выкрики игроков. Но она ни к чему не прислушивалась, никого не хотела видеть.
Ружена давно почувствовала, что спокойного отдыха не будет. Вот уже несколько дней греется она под этим благодатным солнцем, плавает в мягких, ласковых волнах, но настоящего покоя нет. Все не может войти в ритм курортной жизни с ее радостями новых знакомств, человеческого общения, никак не приобретет тот особенный душевный настрой, какой появляется у человека раз в году, когда он разрешает себе радоваться непритязательным сувенирам, случайной беседе, вовремя добытому деревянному лежаку на пляже или экскурсии.
Ружена объехала почти всю страну. Но на Кавказском побережье оказалась впервые. Так бывает, что пути-дороги человека обходят какую-то заветную точку на земле; и кружит тогда он, иногда пролетает над этим местом, но оно словно заколдованное для него.
После тихих Карпат, спокойных невысоких Уральских гор Кавказ поражал своими рафинадными вершинами и какой-то, как Ружене казалось, сладкой красотой вечнозеленых горячих прибрежных долин. Все здесь было для нее чересчур контрастным, резким, и она не воспринимала этой красоты, даже уставала от нее.
Одним словом, Ружене тут не нравилось.
Ей мешали отдыхать неясная тревога и недовольство собой, которые поселились в ней с тех пор, как она уселась в кресло самолета.
И уже признавалась себе, что поступила опрометчиво, обидела Дмитрия Ивановича и теперь ей тяжело, просто невозможно без него. Старалась понять, как это все случилось, была готова исправить свою ошибку (если бы можно было возвратить тот день!) и снова оказаться в Киеве.
Но какое-то чувство женской независимости и самоутверждения, не позволявшее сделать первый шаг, не давало ей исполнить свое желание. И, сойдя в Адлере с самолета, она села в электричку, которая с каждой минутой удаляла ее от Коваля.
В доме отдыха Ружена попыталась еще раз преодолеть недовольство собой и в первый же вечер отправилась с соседкой по комнате в кино. Но картина ее не заинтересовала, и с половины сеанса она ушла.
Ружена боролась с собой и тогда, когда ей до крика в душе хотелось позвонить в Киев, чтобы узнать хотя бы у Наталки, где отец. Но и этого не сделала, а когда стало уж совсем невыносимо, села и написала длиннющее письмо, которое - она знала это наперед - все равно порвет.
Потом начала убеждать себя, что никакой любви у них с Дмитрием Ивановичем нет, что жениться он не собирается и вообще это ей ни к чему: быть оседлой женой подполковника милиции, потерять интересную работу и распрощаться с самостоятельностью и независимостью.
Думая о Ковале, Ружена сделала неожиданное для себя открытие, которое удивило ее: с первым мужем - таким же, как она, геологом - у нее не было ничего общего - каждый интересовался только своими делами, даже в экспедиции ездили отдельно. А сейчас вдруг ощутила, что розыски убийцы в какой-то Вербивке стали и ее личной заботой.
Снова и снова она пыталась разобраться в том хаосе, который царил в ее мыслях и чувствах. Утомившись, старалась забыться, читая взятый из библиотеки непритязательный детектив. Но странная вещь: страницы романа, вроде и не претендовавшего на изображение любви, снова вызвали чувства, от которых хотелось бежать.
В этом приключенческом примитивном романе, где пограничники с собакой ловили в зарослях туркменских тугаев диверсанта, она натолкнулась на рассказ о самоотверженной жене начальника заставы.
Ружена закрыла книгу, сунула ее под голову, собираясь подремать, когда услышала, что ее зовут.
Около лежака стоял сосед по столу, высокий, еще не старый мужчина в модных шортах и пестрой кепке.
- Вы записались в пещеры?
Ружена приподнялась на локте, покачала головой.
- Быть на Кавказе и не увидеть знаменитых на весь мир Афонских пещер?! - искренне удивился мужчина. - Это чудо природы! Люди на месяц вперед записываются. Нашему дому отдыха повезло.
И Ружена вдруг решила, что именно пещеры - спасение для ее растревоженной души.
- Пещеры так пещеры! - вскочила она.
- Кажется, есть еще места, - улыбнулся мужчина. - Идите одевайтесь потеплее, там, говорят, холодно… А я запишу вас и сам оденусь. Выезд через полчаса.
Ружена быстро, почти лихорадочно оделась и побежала напрямик через парк. Она по-настоящему поверила, что увидеть Афонские пещеры для нее сейчас самое главное, и, наверное, была бы в отчаянии, если бы опоздала.
Большой желтый автобус уже стоял около центрального корпуса. Рядом суетился сухощавый фотограф. Экскурсанты всё подходили, но дверцы автобуса были закрыты, и ловкий фотограф собирал всех в одну группу, то и дело примеряясь снимать.
- Становитесь, становитесь, - без конца повторял он. - Сейчас будем фотографироваться. Так и назовем: "Поездка в пещеры".
Ружена поискала глазами пеструю кепочку, но сосед уже сам приближался.
- Все в порядке!
- Большое спасибо, - ответила Ружена, вспомнив вдруг, что не знает до сих пор, как зовут этого мужчину. За столом они обменивались лишь незначительными фразами: "Передайте, будьте любезны, соль", "Сегодня приличный обед", и конечно: "Приятного аппетита!" И не знакомились.
У мужчины хватило такта не приглашать Ружену в шумную толпу отдыхающих, которые радостно заглядывали в объектив фотоаппарата, и была благодарна за это.
Приглядевшись к нему, она решила, что сосед по столу - человек интеллигентный и в своем элегантном сером костюме выглядит хорошо, общество его может быть интересным…
Вход в пещеры оказался обыкновенной дырой в горе. В дыру была вделана дверь. Проход напоминал узкий коридорчик, похожий на боковой выход в провинциальном кинотеатре. В конце коридорчика посетителей усадили в открытые вагонетки и со страшным грохотом потянули куда-то в глубину горы.
Вскоре они оказались в огромной карстовой пещере, освещенной целой системой прожекторов, свет их растворялся в глухих, зияющих мраком провалах и в высоких, прятавшихся где-то вверху сводах.
Посетители двигались один за другим по длинной узкой эстакаде, которая переходила из пещеры в пещеру. Цепочка людей тянулась мимо подземных озер, рядом с причудливыми сочетаниями сталактитов и сталагмитов, напоминавших то тяжелые бархатные портьеры, то грозные копья древних воинов. Экскурсанты то исчезали во мраке, то выходили под яркий свет прожекторов, спрятанных за каменными глыбами. Игра света и тени создавала фантастическое, сказочное зрелище.
Хотя для Ружены пещеры не были новинкой, но от мысли, что в течение тысячелетий под этими высокими звучными сводами, в провалах, над холодными подземными озерами, существовали только насекомые и вряд ли ступала нога человека, ее охватывало суеверное чувство; казалось, что переступила порог вечности и коснулась ее глубинных тайн. Она всматривалась в непроницаемые уголки грандиозных пещер, за которыми тянулись еще даже спелеологами не пройденные подземные ходы, будто надеялась увидеть какого-нибудь динозавра. Не отводила взгляда от подсвеченных рассеянным светом холодных мертвенных озер, словно оттуда внезапно мог появиться некий доисторический ящер.
Сосед по столу шел рядом, и тень его покачивалась вместе с тенью Ружены. Несколько раз в тех местах, где можно было споткнуться, он предупредительно поддерживал ее под локоть.
Ружене было приятно это вежливое внимание. Но когда они очутились в каменном зале, где откуда-то из стен лилась музыка и тихие звуки ее, благодаря своеобразной акустике помещения, словно обволакивали людей мягкими волнами, она снова возвратилась к своим грустным мыслям. Ей стало горько и обидно, что рядом нет Дмитрия…
…На другой день сосед по столу не пришел завтракать. Занятая собой, Ружена не обратила на это внимания. И только на пляже услышала, что у Матушкина - так она узнала фамилию этого мужчины - случился сердечный приступ и "скорая помощь" отвезла его в больницу.
Она оделась и пошла узнать, что же случилось с ее знакомым.
…Ружена сидела возле кровати Матушкина и сочувственно всматривалась в бледное, обескровленное лицо. Больной был взволнован такой ее сердечностью.
- Андрей Всеволодович, - спросила Ружена, - что случилось? Получили неприятное известие?
- Все хорошо, - едва слышно проговорил Матушкин.
- Может, дать телеграмму, вызвать кого-нибудь из домашних? Наверное, придется полежать здесь, одному не следует уезжать. Сердце - вещь коварная. Видимо, вам нельзя было ехать в такую жару на Кавказ.
- Нет, нет, что вы! - запротестовал Матушкин. - И в доме отдыха скажите, чтобы не вздумали заботиться!.. - Он помолчал немного. - Впрочем, и вызывать некого. Вот уже скоро два года, как некого.
От этих слов Ружена почувствовала себя неловко.
В палату вошла сестра и протянула больному термометр. Ружена откланялась.
…Море было ласковое и спокойное. Но Ружене почему-то не хотелось плавать. Из головы не шел Матушкин. Впрочем, не только Матушкин, но и Дмитрий Иванович, и даже ее бывший муж, о котором она сейчас вспомнила без обычного неудовольствия. И удивилась этому. Потом поняла, что вспоминается не то плохое, что он доставил ей в течение их совместной жизни, а бывшее светлое между ними, которое потом рассеялось в водовороте споров и вражды. Когда с мужем стряслась беда, забыв обиды, она тоже немедленно бросилась ему на помощь. Хотя было уже поздно.
Но почему она сейчас поступает иначе с Дмитрием Ивановичем - оставила одного, обидела своим отъездом? Ведь он всегда в бою, полном неожиданностей и опасностей. Если заболеет, она даже не знает, где его искать. Неужели не любит? Или вторая любовь всегда слабее первой?
Ружена почувствовала, что не сможет больше валяться под солнцем, беззаботно купаться в теплом море, рассматривать жирно-зеленые пальмы, облезлые эвкалипты, ядовитые олеандры и магнолии. Она ушла с пляжа, долго сидела в душной комнате, перебирая в памяти последнюю встречу с Дмитрием Ивановичем, укоряла себя и с каждой минутой убеждалась, что поступила неразумно и неблагородно, словно какая-то капризная девчонка. Все меньше и меньше находила себе оправдания и страдала, наверное, уже не столько от уверенности, что нужна Дмитрию Ивановичу, сколько от сознания, что сама не сможет дольше быть без него.
Чувство стыда охватило ее, и она с болью представила себе минуту, когда посмотрит в глаза Дмитрию. Надеялась, что не придется просить прощения, что все само собой образуется, и от этого еще острей чувствовала неловкость.
Ружена заставила себя пообедать, ела без аппетита. На ужин не пошла, бродила дотемна в раздумьях возле моря.
Ночью совсем не спала. А рано утром, терзаясь головной болью, заявила директору дома отдыха, что в связи с семейными обстоятельствами вынуждена немедленно уехать. Попросила соседа, жившего в одной комнате с Матушкиным, проведать его и передать пожелание скорее выздороветь. Потом сложила вещи в чемодан и покинула дом отдыха с такой поспешностью, словно за ней гнались.
Автобус в аэропорт отходил от игрушечно изящной железнодорожной платформы "Павильон" через час. Так долго ждать у Ружены не было сил. Ей вдруг все надоело, даже опротивело - и эта пышная зелень, и голубое море, и жирная черная-черная лента шоссе, по которому никто не хотел отвезти ее в Адлер, - и она уже готова была сбросить босоножки и пешком идти в аэропорт.
В конце концов ей повезло. Она остановила такси, и добродушный абхазец, увидев перед собой взволнованную женщину, согласился ехать в Адлер.
Было, конечно, наивным надеяться, что в июле, без предварительного заказа, можно попасть на самолет.
Но Ружена сделала невозможное, и сам начальник аэропорта посадил ее всеми правдами и неправдами в первый же вылетавший на Киев самолет.
IV
И в этот раз Степаниду Клименко застали возле печи.
Она вытерла руки и села на край лавки, бросая недовольные взгляды на непрошеных гостей в милицейской форме.
- Оторвали вас от работы, Степанида Яковлевна, - как бы извиняясь, сказал Коваль.
- Э-э, - махнула рукой на дипломатию подполковника Степанида. - Чего уж там.
Коваль и Бреус сели на другую лавку, возле стола.
- Скажите, Степанида Яковлевна, почему Лагуту называют дезертиром? - сразу поинтересовался Коваль.
Пожилая женщина искоса глянула на подполковника.
- Какой еще дезертир?
- Воевать не хотел, Степанида Яковлевна. Родину защищать. Из армии убежал.
- Ему было грех стрелять, - поучительно сказала она. - Даже винтовку в руках держать.
- А вот говорят… при немцах…
- Что там говорят… Кто может плохое о нем сказать? - Степанида сердито уставилась на Коваля. - Люди, - она показала рукой куда-то за стены, - построились здесь после войны. При немцах две хаты всего и осталось: моя да бабы Христи Калиниченко. Но Христя уже в могиле.
- Поэтому и спрашиваю вас, - сказал Коваль.
Степанида Яковлевна помолчала, как бы решая, стоит ли дальше вести разговор. Поправила передник на коленях, выровняла уголочек, пригладила его и снова скрестила руки - загорелые, обтянутые сухой кожей, потрескавшейся.
- Я уже говорила, брат Петро вреда людям не делал. Он в царстве небесном новое рождение получил… И не вам судить его… Он теперь сам судья.
- Вы не поняли меня, Степанида Яковлевна, - мягко заметил Коваль. - Я спрашиваю о вашем соседе не потому, что хочу осквернить память о нем. Нам нужно узнать, кто и почему его убил.
- Сказано: слуга сатаны, прости господи, глаза свои залил и руку на божьих людей поднял. И будет он господом нашим судим, не только вами… - Глаза Степаниды злобно блеснули.
Чтобы успокоить ее, Коваль заговорил о ферме, о закрепленных за Степанидой коровах, о заработках. И, только заметив, что она смотрит уже не так сердито, снова спросил о Лагуте:
- Петро Петрович всегда здесь жил? С какого времени вы его знаете?
- Родственники у него в деревне были, но померли. А он после войны построился.
- Проживал один?
- Как перст.
- А когда он здесь впервые появился? - поинтересовался Коваль.
- Не помню. Не оскверню уста неправдой.
- Как немцы пришли, так он сразу и объявился? - спросил Коваль.
- Может, и сразу, - недовольно согласилась Степанида.
- А потом, когда наши Вербивку освободили, он куда девался?
- Он тогда в лесу жил, в тайности… У него от зверства человеческого разум помутился. Из леса почитай что не выходил, все богу молился. А когда после войны к людям возвернулся, просил за них господа. И бог ему открылся, разум вернул, и стал Петро еще больше богу молиться и нас к нему звать…
- Чепиков знал, что Лагута сбежал из армии и всю войну здесь пересидел?
- Сбежал не сбежал, - передразнила Степанида, - это лишь богу одному ведомо. Меня об этом не пытайте и хулы напрасной на брата Петра не валите. Если и впал в какой грех, то не по своей, а по святой воле.
В ожидании новых вопросов она затаилась, зажав в руке уголок фартука.
- Ладно, - согласился Коваль. - Скажите, какие отношения были у вашей Марии с Лагутой? Обоснованно Чепиков ревновал ее?
- Опять за свое! - пробурчала Степанида. - Да, любила она слугу сатаны, мужа своего. Это уже потом между ними разрыв-трава выросла… А брату Петру она сестрой назвалась, греха у них не было.
- Чего же она тогда и днем и ночью к Лагуте бегала? - как бы удивляясь, воскликнул Коваль.
- Горе свалилось. Дите мертвое родила, в больнице сказали - больше не родит… Она и затужила. Я ее к брату Петру послала. Говорю: "Иди как к господу богу. Чего люди не могут, на то господь способен". Брат Петро сказал: "Ивана тоже приведите, пускай оставит гордыню, ибо молитвы одной Марии господь не примет, нужно, чтобы и муж рядом стоял, чтобы и он получил безгрешное рождение от бога, такое же, как и муж святой Марии, которая нам Иисуса Христа родила". Только Иван не захотел вместе с ней у бога дитя просить, отговаривать стал, брата Петра ругал. Ему сатана глаза вином заливал, и не захотел он прийти к богу…
Коваль затронул больное место Степаниды, и она разговорилась.
Вытерла рот темной ладонью и добавила:
- Какие же ревности могли быть? Сатана толкнул его руку…