В свое время Уилсон был первым претендентом на звание чемпиона мира по боксу в среднем весе, и молодые братки по крови из негритянских гетто, верхом карьеры которых было успешное ограбление мелочной лавчонки, его боготворили. Честно говоря, Хоббс и сам относился к Уилсону с глубоким уважением, тем более что преступления, за которое боксер отсиживал уже восьмой год, он не совершал.
Пока охранники подбирались к нему, Уилсон посмотрел вниз, на Хоббса. Их глаза снова встретились, и Уилсон мгновенно сообразил, чем может обернуться его сопротивление для других заключенных. Опустив руки, он встал перед Клетусом:
- Это сделал не я, капитан, - сказал он.
Клетус концом дубинки двинул Уилсона в живот, а затем ударил рукояткой в висок. Уилсон откинулся на ограждение, а охранники сгребли его сзади. Изо всех сил они заломили ему руки за спину и потащили вниз по лестнице. Хоббс обратил внимание, что никто из заключенных и не подумал вмешаться.
В блоке стояла мертвая тишина, нарушаемая только топотом охранников, тащивших Уилсона по лестнице, да кашлем и хлюпанием Диксона, ворочавшегося в камере. Хоббс присмотрелся к зэкам: те притихли, явно мучаясь от безнадежности и стыда. Охранники подтащили Уилсона к возвышению, где стоял Хоббс, и отпустили его руки. Боксер сперва покачнулся и чуть не упал, но затем выпрямился и, не мигая, уставился на Хоббса.
Тот отвернулся и в первый раз за все это время обратил внимание на ударивший его темный предмет. Это оказался разломившийся от удара надвое кусок человеческого дерьма. Хоббс наклонился и поднял половину побольше, взяв большим и указательным пальцами. Чуть выпрямившись, он замер, коротко взглянув боксеру в глаза. Тот все понял, но был не в силах что-либо предпринять. Хоббс выпрямился и, подняв кусок дерьма над головой, показал его всем заключенным. С ярусов донеслось бормотание. Дав всем возможность хорошенько рассмотреть зажатый в его пальцах предмет, Хоббс шагнул к микрофону:
- Это то, что вы есть на самом деле…
Всеобщее внимание было приковано к нему. Начальник не торопясь, с выражением удовлетворения на лице, положил кусок дерьма на ладонь и спокойно раздавил в кулаке.
Высокая стеклянная крыша отразила вырвавшийся из пяти сотен глоток вздох отвращения и возглас: "О Господи!.." Хоббс отвернулся от ярусов и посмотрел вниз, на Уилсона. Тот облизнул окровавленные губы и, проглотив слюну, поинтересовался:
- Вы соображаете, что творите?
Хоббс выдержал взгляд темных глаз боксера в течение целых десяти секунд. Негр был слишком интеллигентен для того, чтобы остаться в блоке… Хоббс не мог позволить поставить под удар весь свой план. Это было не совсем справедливо, но необходимо: Уилсону придется отправиться в карцер. Хоббс кивнул Клетусу:
- В карцер его.
Охранники вцепились в Уилсона и поволокли его к задним воротам, выходящим во двор тюрьмы. Его товарищи следили за происходящим в полном молчании. Хоббс вернулся к микрофону:
- А теперь расходитесь по камерам. Работа, прогулки и посещения отменяются на неопределенный срок. Одним словом - полная изоляция…
В вакууме, установившемся после ухода Уилсона, заключенные приняли приговор почти безмолвно.
- И поскольку у вас теперь для размышления целых двадцать четыре часа в сутки, подумайте вот над чем. - Хоббс поднял повыше свою перемазанную руку и открыл ладонь. - Я могу отмыть это за тридцать секунд. А вот вы останетесь нигерами на всю оставшуюся жизнь.
С этими словами Хоббс повернулся на каблуках, спустился с возвышения и прошел во двор.
Выйдя на свежий воздух, начальник обнаружил, что его сердце бешено колотится наперегонки с дыханием. Первая часть плана прошла немного лучше, чем можно было ожидать. Достав платок, Хоббс, чувствуя на себе взгляд Билла Клетуса, вытер ладонь. У капитана было чутье, и он лучше всех знал, как надо управлять тюрьмой, - исключая, конечно, самого Хоббса. Но ему недоставало интеллекта начальника и его силы воли.
Хоббс поднял глаза к небу и, убедившись, что солнце печет вовсю, перевел взгляд на Клетуса.
- С завтрашнего дня, - распорядился он, - систему кондиционирования воздуха в блоке "B" отключить.
Клетус моргнул:
- А как насчет полной изоляции?
- Я же сказал - на неопределенное время.
- Дело может закончиться большой кровью, - предупредил капитан.
Хоббсу было прекрасно известно, что Клетус почти удваивал свою зарплату, принимая мзду от Невилла Эгри - главаря шайки "пожизненников" из блока "D". Начальник хотел было намекнуть об этом капитану, но затем счел преждевременным.
Вместо этого он сказал:
- Каковы бы ни были последствия моих распоряжений, ваш долг, капитан, заключается в том, чтобы их исполнять.
Клетус сделал шаг назад и отдал честь:
- Слушаюсь, сэр!
Хоббс кивнул, повернулся и зашагал прочь. В первый раз за обозримый промежуток времени он пришел в согласие со своей совестью. Он делал то, что должно быть сделано. Надо же кому-то исполнить свой долг… Это, конечно, отвратительно, но необходимо. Давление будет нарастать, и решающий час не замедлит разразиться. Хоббс убрал платок в карман и направился к своей башне.
Часть I. Бунт
Глава 1
За час до первого развода и первой переклички, время которых наступило в 7.00, доктор Рей Клейн открыл глаза, думая об океанских чайках, парящих высоко в небе над внешними стенами тюрьмы. Вернее, он их себе вообразил. Вполне вероятно, что чайки сюда не залетали. Если бы он, Клейн, был чайкой, он облетал бы эту убогую серую дыру за тридевять земель, предпочтя ей любую другую кучу мусора. Впрочем, даже самую шумную и крикливую во всем Восточном Техасе стаю стервятников Рей Клейн все равно не смог бы расслышать за постоянным бормотанием пятисот шестидесяти с чем-то заключенных, которые метались, храпели и стонали на своих узких койках.
Клейн моргнул и обозвал себя кретином.
Птицы, свободно парящие в бескрайнем небе, - не самый подходящий образ для заключенного, поскольку не вносит ни малейшего успокоения в его душу. И все-таки Клейн думал о чайках - отчасти оттого, что был упрям как осел, а отчасти из-за своей дурной привычки делать именно то, что заключенному делать не пристало. Этим он походил на своих соседей по тюрьме. Но, в отличие от них, сегодня у Рея Клейна была более веская причина мысленно представлять себе птиц, кружащих на фоне воображаемого восхода: после трех весьма суровых лет в этих стенах у доктора появился шанс - правда, довольно зыбкий, - что здешние ублюдки-начальники выпустят его наконец на свободу. Клейн решительно вышвырнул птиц из головы и перебросил ноги через край койки.
Каменные плиты пола под его босыми ногами были плотными и прохладными. Доктор уперся в плиты пальцами ног, затем в тусклом зеленом сиянии ночника наклонился, доставая обеими ладонями пол, разгоняя застоявшуюся кровь и разминая подколенные сухожилия и мышцы спины. Он вовсе не горел желанием подниматься ни свет ни заря и делать растяжку. Вообще-то он терпеть этого не мог и предпочел бы провести еще один час в забвении, сонно бредя по закоулкам своего сознания, полностью вмещавшего огромную вселенную, исключая разве что присущую ей жестокость. Тем не менее он провел следующие десять минут, терзая свое тело довольно болезненными упражнениями на растяжку, подбадривая себя заученными когда-то словами Уильяма Джеймса:
"…постоянно придерживаться аскетических принципов и проявлять мужество даже в самых незначительных ситуациях, совершать каждый день деяния, для которых нет причин иных, чем твое нежелание это делать, - все для того, чтобы по приближении часа испытаний ты не встретил его изнеженным и слабым…"
Покончив с растяжкой, Рей Клейн опустился на колени, усевшись на пятки и положив ладони на бедра. Даже после трех лет тюрьмы эта часть тренировки заставляла его ощутить себя почти хладнокровным. Вообще-то он не считал себя таковым, так что при редких оказиях позволял себе насладиться этим чувством. Доктор прикрыл глаза и резко втянул воздух через нос.
В это время в блоке "D" было относительно тихо, и Клейн, следуя заветам Джеймса, обзавелся привычкой вставать за час до подъема, притворяясь перед самим собой, будто этот час принадлежит ему, и только ему. Он начинал с "моксо" - концентрации дыхания, очищавшей мысли, а затем переходил к собственно тренировке до тех пор, пока удар гонга не возвращал все население блока к тупому бодрствованию, сходившему в "Зеленой Речке" за человеческое существование.
Камера Клейна на втором ярусе была размером два на два метра семьдесят сантиметров. Доктор выполнял все приемы каратэ - удары ногами и руками, блоки и развороты - в замедленном движении, заставляя мускулы наливаться упругой силой от максимального напряжения. Такая тренировка требовала концентрации силы и чувства равновесия, и, хотя этими качествами Клейн от природы был одарен не особенно щедро, за три года он научился тренироваться в относительном молчании, не задыхаясь и не отбивая пальцы ног. Сегодня он проходил ката "гоюшино се".
Утренний ритуал помогал доктору очистить кровь от озлобления, которое щедро подкачивало тюремную жизнь. Он нейтрализовывал яд и придавал Клейну силу и спокойствие, чувство отрешенности от остальных заключенных; короче говоря, помогал поддерживать в надежном состоянии металл и лед, которыми Рей надежно сковал свою душу.
Подобное архитектурное начинание давно уже доказало свою необходимость. В "Речке" душа была ненужным и опасным дополнением, этакой персональной камерой пыток, которой обзаводились только мазохисты и законченные дураки. В свое время Клейн успел побывать и тем, и другим, но с тех пор здорово поумнел. Суровая дисциплина и самоотрицание дались ему, в отличие от большинства других, на удивление легко, поскольку к этому его приучила профессия. Он и без того провел большую часть своей жизни, обворовывая самого себя. Он обворовывал себя, когда был ординатором, врачом, а затем главным врачом. Он укрепил свое сердце против самого себя, приспособился к бесконечным дежурствам, к постоянному и невыносимому недосыпанию, к четырнадцати- и двадцатичетырехчасовым сменам на протяжении долгих лет, к напряжению и опасению совершить ошибку и убить или покалечить пациента; к кошмарному зрелищу изувеченных тел и обнаженному горю обездоленных. Он свыкся с необходимостью порой говорить людям о приближении неминуемой смерти и сообщать безутешным матерям о смерти их детей; он приобрел иммунитет против боли, которую врач причинял себе, и боли, которую он причинял другим… Иглы, скальпели, ампутации, наркотики… Пройдя, подобно своим коллегам, через эти испытания, Клейн закалил себя. Так что, когда на него обрушилась беда и он попал в "Зеленую Речку", все, что от него потребовалось, - добавить к сковавшей его сердце стали немного льда.
На воле Клейн был хирургом-ортопедом.
Здесь он считался насильником, отбывающим свой срок.
А сегодня он может снова стать свободным человеком.
И если это случится, ему опять придется закалять свою душу на пороге грядущего такого же бесформенного и неумолимого, как окружавшие его гранитные стены камеры.
Клейн развернулся на узком пятачке и выполнил комбинацию "боковой - локтем в лицо - захват за горло - перегиб через спину", ориентируясь на воображаемого противника, стоявшего непосредственно перед стальными прутьями двери. Клейн сдавил несуществующую шею, представляя себе искаженное лицо и обмякшее тело врага. Ты - воин "шотокан", сказал себе Рей, ты ни на что не надеешься, ни в чем не нуждаешься; ты - свободен… За том он усмехнулся и вытер пот, заливавший глаза.
Клейн изучал каратэ еще в колледже, и эти занятия, как ничто другое, поддерживали его во время обучения медицине. Поначалу, возобновив свои утренние тренировки здесь, в "Речке", он чувствовал себя глуповато, так и эдак вытанцовывая в своей камере. Соседи по обе стороны ломали головы, пытаясь объяснить себе происхождение негромких фыркающих звуков, доносившихся из камеры Клейна. Его обвиняли в мастурбации, заталкивании разных предметов в собственное анальное отверстие, самокатетеризации насухую и прочих опасных и непонятных извращениях. Со временем признание в том, что он, Клейн, посвящает свое утреннее время каратэ, стало казаться даже более постыдным, чем занятия онанизмом, не говоря уже о том, что подобное заявление могло повлечь за собой пару ударов ножом, и Рей забросил тренировки. Но позже он убедил себя, что исключительно с целью выживания ему необходимо оставить для себя что-то личное, а каратэ - как бы глупо это ни выглядело со стороны - ничем не хуже остального. Так что Клейн возобновил свои утренние упражнения, а незадолго до того, как шуточки в его адрес стали приобретать все более явный оттенок угрозы, Майрон Пинкли спер десерт Клейна - лимонное желе - прямо в общей столовой.
Полученное Пинкли некоторое время спустя повреждение мозга признали неизлечимым, и тот, будто родившись вновь, присоединился к местному отделению Армии Иисуса. Единственным человеком, пролившим слезы над последствиями этого инцидента, была мать Майрона, рыдавшая от счастья при виде духовного перерождения сына. А соседи Клейна враз перестали интересоваться его ежеутренними занятиями в камере, потому что до них мгновенно дошло, что это не их собачье дело.
Звон гонга и выкрики кислорожих охранников ознаменовали окончание тренировки Клейна. Насквозь мокрый от пота, доктор встал у двери своей камеры, вытирая лицо грязной рубашкой. Каждый день производилось шесть разводов по камерам и столько же перекличек, причем первая начиналась сразу по включении света. Весь блок одновременно просыпался в какофонии кашля, отхаркиваний, матерщины и громких жалоб на соседей по камере, которые портили воздух, наперебой пуская ветры. Затем к этим звукам добавлялся рев радиоприемников и кассетников, перемежаемый традиционно игнорируемыми приказами охранников выключить эту чертову музыку. Наконец, подходила очередь собственно переклички - монотонный литании, повторявшейся шесть раз в день.
За решеткой камеры Клейна появился вертухай - кубинец по фамилии Сандоваль.
- Клейн, номер восемьдесят восемь тысяч четыреста девять! - отрапортовал Клейн, назвав, как и все остальные, свое имя и номер.
Сандоваль молча кивнул, сверился со списком и двинулся дальше.
Клейн двинулся в глубь камеры, шлепая подошвами босых ног по забрызганному потом камню, отдернул отгораживающее парашу одеяло и помочился. Камера изначально была рассчитана на одного человека, и с тех пор, как Клейн накопил достаточно средств, он жил здесь один, хотя в большинстве одиночек жили по два, а в камерах, рассчитанных на двоих, - по четыре человека. Платить здесь приходилось за все, а жилая площадь стоила весьма недешево. Правда, частная медицинская практика в тюрьме давала Рею достаточно средств, чтобы позволить себе подобную роскошь. Как и в любом другом уголке мира, люди здесь делились на богатых и бедных, и, как и везде, возможность покупатъ квалифицированную медицинскую помощь являлась свидетельством высокого социального статуса.
Клейн умылся под краном и вытерся большим банным полотенцем, еще одним предметом роскоши. К концу этой процедуры он опять стал мокрым как мышь от влажности тюремного воздуха и тепла набухших мышц. Рей решил повременить с одеванием, пусть пот хоть частично испарится в застоявшемся воздухе. Голый перед бритвенным зеркальцем, он слушал, как жужжание его бритвы сливается с доносящимся со всех сторон жужжанием сотен других. Опасные бритвы были запрещены правилами. Вдоль нижней кромки зеркала на неряшливом куске белого пластыря черными чернилами были написаны слова, которые Клейн перечитывал каждое утро:
"НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО!"
Этот афоризм был вершиной и дном местной морали, своеобразной политической и философской системой, которую в совершенстве должны постигнуть все, кто намеревается выжить в государственном исправительном учреждении "Зеленая Речка". Значимость этого лозунга Клейну растолковал Коули-Лягушатник - суперинтендант тюремного госпиталя. Как-то Рею пришло в голову поинтересоваться у него, каким образом у одного из пациентов отрезанные напрочь гениталии оказались в его же заднем проходе. Коули в ответ сгреб Клейна за рубашку:
- Слушай сюда, бледнолицый: никогда не замечай того, что здесь происходит; а если уж заметил, не хрен совать свой клюв в чужие дела. Никогда. Ежели, к примеру сказать, ты проходишь мимо душевой и слышишь, что там кого-то режут или шоблой дерут в очко, - вали оттуда, не стоит проверять, нет ли там твоего самого закадычного приятеля или лучшего друга. Даже если ты и сам не прочь присоединиться к компашке и получить свой кусочек кайфа. Или если кому-то, вроде этого бедолаги, отпиливают тупой бритвой яйца и ты слышишь его визг, доносящийся из-под грязного кляпа во рту, - иди себе своей дорогой, потому как всегда есть причина, по которой тебе ничего этого знать не следует. А если таких причин нет, все равно это не твое собачье дело…
С тех пор Клейну и в самом деле пару раз приходилось быть невольным свидетелем относительно редких, но тем не менее незабываемых зверств. И он в самом деле проходил мимо. В принципе это было не так уж трудно…
Слова "НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО" снова попались Клейну на глаза. Он выключил бритву. Преисполнившись ощущения собственной силы, нетрудно считать себя первым парнем на деревне. Рей подумал о своих первых впечатлениях на воле - если, конечно, он там очутится. Мирок среднего класса, который он оставил, теперь казался чуждым, как пейзаж другой планеты; благовоспитанная, самовлюбленная и глупая болтовня станет раздражать его даже больше, чем раньше. Клейн про себя решил не раскатывать особо губы: пока что он все еще заключенный. И пока его не освободят, он заключенным и останется.
Рей натянул предписанную инструкцией синюю робу: рубашку с длинными рукавами и двумя нагрудными карманами, штаны и застегнул полотняный ремень. Когда он сидел на койке, затягивая шнурки своих кроссовок, вдалеке раздался и стал быстро приближаться, разразившись наконец зубодробительным лязгом, рокот, отдававшийся эхом под выгнутой стеклянной крышей. Первая перекличка была завершена, отлаженная машина на некоторое время успокоилась. Стальные двери ста восьмидесяти камер блока "D" разом отворили на целый час. После завтрака Клейн и другие зэки вновь разбредутся по камерам, где вертухаи запрут их для следующей переклички. Затем выпустят, чтобы развести по рабочим местам.
Клейн встал. Отяжелевшие ото сна, апатично опустив плечи, мимо открытой двери его камеры тащились мужчины, которым наступающий день не сулил ничего нового. Никто из них не сгорал от любопытства заглянуть в камеру доктора, и никто не потрудился с ним поздороваться. Еще слишком рано, и их совсем недавно вырвали из мира кошмаров или мечтаний. Их грядущее уже позади. И если комиссия отвергнет ходатайство Клейна, он пополнит их ряды…