Урядник побледнел, враз осунувшись. Челюсть его отвисла, обнажив ряд желтых, прокуренных зубов.
- Что замолк, герой? Или ты герой только против безоружных, да раненых? Мразь ты, урядник! Мразь!
- П-п-простите, Христа ради, господин, хорунжий… - залепетал урядник. – Бес попутал, не иначе. В бою – то я нормальный казак, вот хочь у хлопцев спросите…
- Да, дерьмо ты и в бою, - перебил его казак Мажаров. – Вечно за чужими спинами прячешься.
- Помилуйте, господин хорунжий, - урядник сполз с коня и на коленях засеменил к Орлику. – Не погубите душу християнскую, не дайте позорной смертью помереть…
- Тьфу, бля, - сплюнул презрительно Мажаров. – Да умри ты достойно, коль жить достойно не мог!
И, выдернув из-за голенища сапога германский штык – тесак, ловко метнул его в спину урядника.
Тяжелая золингеновская сталь с глухим стуком пропорола изношенную ткань гимнастерки и, почти по рукоять вошла уряднику меж лопаток. Тело распласталось по земле, раскинув руки.
- А тебе не надо было об его мараться, хорунжий, - глухо сказал Мажаров. – Не стоит он того. Дрянной был человечишко, и казак - вопче никудышний. И не переживай. Он бы все равно тебя убил. Он едва завидел тебя, сказал: "Гляди, Мажаров, вот и пожива наша идет. Конек-то арабских кровей. Да и во вьюках, видать, есть чего хапнуть". Так что, иди с Богом, хорунжий! Мы тут как – нибудь без тебя разберемся с телом.
- Храни вас Господь, братцы! – сказал Путник и тронул поводья. – Даст Бог, свидимся еще по хорошему поводу, да по чарке горилки выпьем за славу казачью.
- Да-а, - протянул казак Мажаров. – Иде она, слава – то? Со своими братами – казаками бьемся! Они за вольный Дон, и мы – за вольный Дон. Сколь уже казацкой кровушки пролито за Дон, а он течет себе… Так что, брат ты мой, господин хорунжий, слава казачья, а жизнь наша – собачья…. Иди себе с Богом….
- С Богом, - повторил Путник и слегка натянул поводья. Орлик тут же сорвался в галоп, быстро удаляясь от Дона и от Ростова – города, который так неласково встретил казака.
В полдень, когда солнце припекло так, что раскаленный воздух обжигал губы, Путник сделал привал на берегу какой-то небольшой речушки в тени огромной раскидистой ивы, спустившей свои длинные, тонкие ветки до самой воды. Свалив вьюки с крупа коня, и с большим трудом расседлав его, он отпустил его в реку. Доковыляв до толстого, в два обхвата ствола ивы, Путник разделся до подштанников и занялся своей раной.
Наспех обработанная на Дону, рана выглядела гораздо хуже. Края ее набухли и воспалились, отливая красно-синим глянцем. И оба отверстия сочились красновато-желтой сукровицей. Путник вычистил отверстия спицей с ватой, смоченной спиртом, и стал готовить прижигание, без которого было не обойтись, чтобы убрать воспаление. Вынув из вьюка патронташ с патронами к карабину, путник взял из гнезда патрон и, зажав пулю между штыком и металлическими ножнами, стал расшатывать ее в гильзе. Расшатав и вытащив пулю, путник заткнул ватным тампоном малое входное отверстие, а в развернутое выходное засыпал порох из гильзы, стараясь, чтобы он равномерно покрыл всю внутреннюю поверхность раны. Затем зажал в зубах ветку, чтоб не заорать от боли, и чиркнул у раны колесиком зажигалки, сделанной мастером-оружейником из порожней винтовочной гильзы. Сноп искр брызнул на порох, воспламенив его. Раздался глухой хлопок, и сила вспышки выбила из раны тампон. Адская боль нещадно рванула каждый нерв путника, а зубы стиснулись так, что перекусили ветку. Удерживая сознание неимоверным усилием воли, Путник завалился набок. Холодная испарина густо покрыла его лоб, он тяжело, прерывисто дышал, но, стиснув зубы, боролся с надвигающимся беспамятством. Он прекрасно знал, что если сейчас сознание покинет его, то болевой шок просто убьет. Застонав, Путник сел и взял флягу с холодным чаем. Большими глотками, обливая грудь, он выпил чаю и уронил флягу. С трудом подняв ее с земли, он остатки чая вылил себе на голову. Стало немного легче.
Долго Путник сидел, прислонившись к стволу дерева, и чувствовал, как неспешно, по капельке уходит боль, и возвращаются силы.
Чтобы не тратить силы на то, чтобы подняться в полный рост, он пополз к реке на четвереньках. Опустив голову в холодный мрак реки, терпел, пока в легких не кончился воздух, и их не сжало спазмом. И только тогда рывком выдернул голову из воды… Осторожно, пядь за пядью двигаясь, он на пятой точке сполз в реку и уселся на дно. Вода доходила ему до сосков, охлаждая и успокаивая разгоряченное тело. Чувствуя прилив сил, он обернулся и поискал глазами Орлика, но конь уже стоял рядом с ним, опустив голову, чтобы хозяин смог дотянуться до узды. В который раз подивившись уму Орлика, который хотя и уступал в каких-то, чисто военно-скаковых моментах Гнедку, но по уму, пожалуй, превосходил того вдвое, путник взялся за узду, и конь, пятясь задом, легко вытащил его из воды.
Под ивой Путник развел небольшой бездымный костерок и заварил в специальном сосуде китайский чай. Пока чай настаивался, он достал из переметной сумы последний кусок оленьего сала, купленного еще в каком-то стойбище чукчей в Сибири, и два последних сухаря. Подкрепившись салом с сухарями, и выпив целебного чаю, он почувствовал себя готовым продолжать свой путь. Но, подумав, решил сегодня никуда не двигаться, а заночевать под ивой, чтобы полностью восстановить силы.
Он раскинул бурку и улегся под деревом, положив под руки заряженные револьверы. Он знал, что в случае приближения чужих, Орлик почует их, как хорошая сторожевая собака, и разбудит его.
Едва он закрыл глаза, как благодатный сон принял его в свои объятия, мягко окутывая мозг своими небесными чарами и выключая его из обыденности. Сон был глубокий и здоровый, без сновидений…
Глава 6
С первыми лучами солнца Путник проснулся от громкого фырканья и радостного ржания Орлика. Протирая глаза, он легко поднялся и, взглянув на реку, увидел Орлика, который с удовольствием плескался в реке, то высоко взбрыкивая длинными сухими ногами, то прыжком уходя на глубину и, бросаясь вплавь.
Утро было чудесное. Легкая прохлада и ветерок с реки бодрили, и сразу привели Путника в благодушное настроение. Он потрогал бинт и, убедившись, что он сухой, присоединился к Орлику. Вдоволь накупавшись и размочив бинт, чтоб легче было снять его с раны, Путник вышел на берег. Чувствовал он себя вполне сносно и был готов к дальнему переходу, надеясь уже к вечеру попасть в свой хутор.
Он приготовил все для перевязки и, сняв окровавленный бинт, обнаружил рану подсохшей, затянувшейся твердой буровато-красной корочкой с обеих сторон. Плечо болезненно ныло, но эта боль была ничто по сравнению со вчерашней, которая едва не сгубила его. Он обработал рану спиртом и перевязал плечо чистым бинтом.
Потом, не спеша оделся, оседлал коня и увязал к задней седельной луке вьюки. Засунув руку в перевязь, он подумал и короткоствольный револьвер, который офицеры называли "бульдогом", тоже вложил в перевязь, чтобы, в случае нужды, мгновенно выхватить его.
Выпив чаю, который в специальном сосуде с двойными стенками (придумали же китайцы!) до утра оставался горячим, путник осторожно сел в седло и отправился в свой затянувшийся поход, который вот-вот должен был привести его к дому…
К полудню, когда солнце уже начинало нещадно жечь степь, Путник стал подыскивать место для привала, чтобы в тени переждать полуденное пекло, и дать отдохнуть Орлику.
Вдали, немного правее его курса, он заметил небольшой лесок или рощицу и направился туда. Но Орлик вдруг напрягся, зафыркал и запрядал ушами. Привстав в стременах, Путник в знойном мареве, висевшем над степью, увидел верстах в трех облако пыли, которое быстро приближалось, увеличиваясь в размерах. Не желая больше встреч ни с белыми, ни с красными, он дернул повод, и Орлик понесся к лесу, забирая вправо, в небольшую лощину. Преодолев лощину, конь вымахнул на увал, и вот он лесок, до которого оставалось менее полуверсты.
Въехав в лес, путник удивился – небольшой с виду лесок оказался довольно густым лесом, дремучим и полутемным от того, что густые ветви, переплетаясь в вышине, образовали надежную защиту от солнца, сохраняя в лесу полумрак и прохладу. Углубившись в лес, подальше от опушки, Путник вдруг увидел согбенную фигуру древнего старца, одетого в черные монашеские одежды, с черным клобуком на голове.
Старец сидел на пеньке, опираясь на посох, и лишь мельком взглянул выцветшими от времени глазами на приближающегося всадника.
Подъехав к старику, путник соскочил с коня и, поклонившись низко, произнес:
- Доброго дня тебе, старче. Не помешаю, если посижу тут немного рядом с тобою?
- И тебе здорово дневал, господин офицер, - не поднимая головы, ответил старец. – Сиди, человек Божий, место не куплено, всем хватит.
- А с чего ты, дедушка, взял, что я офицер?
- Э-э, человек Божий, давно живу, все примечаю. Конь у тебя арабских кровей, ухоженный, да сытый. Одежка на тебе, хоть и побитая в дороге дальней, да дорогая внове. Опять же, справа конская, отнюдь не солдатская, а дорогая – офицерская. Ты вот в дороге пострадал, стреляли в тебя, недоедал, недосыпал, изможден ты долгим походом с земель восточных, где азияты живут, а конь – хочь сейчас в бой, в огонь. Значит, холил ты в походе коня боле, чем себя. Мужик бы думал, как живот свой набить, а конь на траве как – нибудь сам прокормится. А ты вот и купал коня и вычесывал, и в довольствии кормовом содержал… Вот тебе и ответ на твой вопрос, казаче…
- Постой, постой, отче, - еще более удивился Путник. – Про коня, про одежку, про сбрую я все понял! Но как ты узнал, что я с востока иду, из Азии?
- Экий ты несмышленыш, - старик лукаво улыбнулся в густую белую бороду. – Конь у тебе арабский… Ликом ты черен, ибо не один год под солнцем палящим азиятским провел. Загар твой не скоро еще отмоется дождями русскими. Опять же, вьюки у тебя из ткани ковровой, что на востоке ткут, у нас таких не увидишь. А главное – сапоги твои в Персии стачаны: и мысок, и подбор, и каблук, и голенище сафьяновой кожи – персидский мастер исделал. Ты ежели ногу поднимешь, гвоздики на головке видны станут медные, неоржавеющие, а на каблуке подковка будет из стали оружейной, крепкой, чтоб каблук не снашивался.
- Ну, ты даешь, дедуля! – Путник был поражен познаниями старца. – Де тебе-то, откуда все сие ведомо?
- Сказал же – давно живу. До шестидесяти лет казаковал, пока не стянули меня с коня старые раны. И в Турции побывал, и в Персии, и на Балканах сражался. А после, понял, что грешил я на Земле безмерно, кровушку людскую проливая. И ушел к Богу. Грехи свои да чужие замаливать. Ибо мы – казаки, пока в седле, не думаем о том, что творим. Хочь и творим во славу России-матушки, от ворога ея защищая, а только иной казак так увлечется этим делом, что рубить начинает и направо, и налево, не различая, что уже безвинные головы сечет…
- Это точно, отец, - угрюмо подтвердил Путник. – Я и ушел-то от барона Унгерна потому, что стал за собою это замечать. Надо ли, не надо – рубил всех подряд. Страх потерял, а с ним и чувство предела, за которым человек зверем становится. Я вот в нескольких городах в пути пытался в церкву зайти, Господу нашему Иисусу Христу помолиться… Да не зашел. Ноги, как будто к земле прирастали. Ну, не могу зайти и все!
- А это, Божий ты человек, издревле так ведется, что казак три года после войны не должон был в святую обитель заходить. Молитвою да постом должон был грехи замаливать, и лишь потом в церковь допускался. Через три года.
- Во-он, значит. как! А я и не знал этого. Потребу чувствовал в общении с Богом, а ноги не пускали. Вот, значит, как…. Мудры были предки наши, коль закон такой знали и исполняли.
А скажи, отче, что сейчас в России творится? Как же получилось, что брат на брата пошел, отец на сына?
- А все, сыне мой, оттого, что Бога отринули господа вольнодумцы! Царя-батюшку, помазанника Божьего, заставили от престола отречься и свободы лишили, под замок посадили, да охрану приставили, чтоб не утек. Да со всем семейством и домочадцами! Бес вселился в души их поганые, лишил разума, на богомерзкие дела толкнул…
- Ты это о красных, что ль? – переспросил Путник.
- Да не о красных, сыне мой, а о господах из Думы Государственной, да правительства Рассейского. О Керенском – бесе поганом. Ить это они царя низвергли, отречься понудили от престола Рассейского, под арест посадили, да в Сибирь апосля и отправили. Красные уж потом его перехватили, в Екатеринбурге ужо. Да и расстреляли всю семью, аспидам уподобившись.
- Так ведь белые, вроде за царя были? Как же допустили, что он к красным попал?
- А никто не был за царя! Никто! Все власть делили над Россией: и белые, и расные!. А вся власть, что не от Бога, та – от беса! И белая – от беса, и красная - от беса. И потому, что белая власть царя предала, бесовскою рукою ведомая, погибнет она вскорости от огня гнева народного. Да только и красная власть будет строиться на крови да на костях люда русского. Ибо не от Бога она, но от беса.
- Так кто ж победит в этой войне народа с народом, россиянина с россиянином?
- А бес и победит! Победит и сядет народу на шею на много-много лет. И будет народ ярмо это терпеть, потому, будет оно страхом великим в народе поддерживаться. Множество народа погибнет сейчас, но боле того погибнет от власти бесовской. Мильены погибнут, пока бес будет рукою Кремля водить.
- Так бес этот белый или красный? Не пойму я чего-то, отче… Разъясни, будь ласков!
- Белые бояре, князья да графья сделали свое черное дело, развенчав царя и сделав его гражданином Романовым. – терпеливо объяснял старец. - Народ не простит им этого. И главное – Бог не простит. Белые обречены, как и все их движение. Уже в энтим годе все для них окончится бегством постыдным за моря русские. Ибо смуту великую породили в государстве, разрушив Империю Российскую. А что говорят про дурака, который не ведает, что творит? Говорят: "Без царя в голове"….
- А красные чем лучше? Красные "с царем в голове"?
- А красные победят не от того, что Бог с ними. Нет и у них "царя в голове"! С ними бес и он ведет их своей поганою рукою. Но красные так одурманены бесом, что чувствуют за собою силу великую. Бесовское племя им обещало власть народную, землю и хлеб. Вот за землю и хлеб они и будут биться до победного конца. А потом бесовское племя начнет истреблять народ русский, власть свою насаждая на штык. И начнет оно с того, что церкви наши православные разрушению предаст. Иконы наши чудотворные, веками намоленные, в кострища полетят, огнем лютым пожираемы… И рыдать будут лики святых наших кровавыми слезами, злым пожаром сжигаемы… Отцов-священников на кострах сжигать будет, стрелять и вешать, в земли дальние, необжитые ссылать на смерть верную.
- Ох, напророчил ты, отче. Голова кругом идет. И что мне теперь делать? Простому казаку?
- А нечего тебе делать, окромя как смириться с новой властью. Служить ей, сколь сможешь. Ибо нет для тебя другого пути. Казаков вольных не будет боле. Все! Кончилась казачья вольница… И тебе на время придется от казацкого звания откреститься, ибо под страшным запретом будет оно долго пребывать!
Прими жизнь, сыне, каковою она есть, и власть прими красную, ибо другой, увы, не будет. Не примешь, погибнешь, сгинешь, как будто и не было тебя вовсе. А тебе надо род свой казацкий продолжить… Ибо знатного ты роду, который еще с давних сичевых дедов-запорожцев свой счет ведет. Из тех ты, хлопче, родов кои строили казацкую державу на Днепре и в Приазовье тому уж боле пятисот лет назад. Лик твой о том мне говорит…Вот, скажем, знаешь ли ты родослов свой до седьмого колена?
- Знаю я, старче, что родова моя берет начало от Драгомилова корня с отцовой стороны. То были сербы, ушедшие от турецкого нашествия и воевавшие с нашими казаками обручь на Кавказе. А по материнской линии мы Зарубы - славные казаки запорожские. А после Кавказской войны осели мои предки в степях приазовских в прошлом веке, став по названию хутора Сербиными. Поскольку от тех сербов, что с Драгомилом пришли, пошли все родовы хуторские. Дед мой Сербат звался, бабушка - Заруба. А я уж Сербиным записался в церковном приходе.
- Вишь, корни каки знатные у тебя, - старец надолго замолчал. - А ить и я корня Зарубиного... Младшего сына Гната Зарубы Сидора правнук... Родичи мы, значит, с тобой, сыне мой! И прозвище мое Заруба так и есть и так будет. Только вот, жизнь свою проведя в боях да в походах, не удосужился я род свой продлить. Нет наследников у меня. Так что, сам Господь послал тебя мне... Ты будешь род Зарубин да Сербин множить во славу казацкую!
А теперя, иди с Богом, сыне мой. Дай мне в тишине да покое с Богом пообщаться. За тебя молиться стану, не отпущу тебя в своих молитвах.
Старец поднялся с пенька, на котором сидел, и трижды осенил поникшую голову Путника крестным знамением.
Ведя Орлика в поводу, Путник тихо удалился. Но надолго засели в голове его слова этого мудрого и чудного старца….
К вечеру, уже в сумерках показалась в последних лучах заходящего солнца речка его детства и отрочества – Нижняя Крынка…
Глава 7
До реки Путник дошел уже в полной темноте. Было поздно искать мост или брод, который, как помнил путник из картинок детства, был на перекате, где река круто обрывала свой бег, падая в высоты трех метров в каменный желоб. По перекату свободно могла проехать телега, и хуторяне пользовались им чаще, чем узким хилым мостиком, мощеным досками.
И для хуторских казачат перекат был излюбленным местом купания. Ему вдруг со щемящей теплотой вспомнилось, как они с визгом бросались с переката "солдатиком", чтобы попасть внизу в клокочущую, бурлящую ледяную купель.
Он поискал место для ночлега и быстро нашел его в скальном массиве, который окружал в этом месте реку. Это была небольшая, не пещера даже, скорее крупная нора в теле скалы, и в ней путник бросил свою бурку. Туда же уложил вьюки и упряжь Орлика.
Утомленный долгой дорогой и палящим степным зноем, Путник заснул почти сразу, провалившись в черную, без сновидений бездну.
Поздней ночью Орлик вдруг боднул его несколько раз головой, требуя проснуться. Путник резко вскочил, ударившись головой о каменный свод своего убежища. Он схватил револьверы и прислушался. В ночной тишине явно слышались шлепки копыт по воде, звяканье удил, конский храп…
Орлик улегся у входа в пещеру, закрывая ее своим телом, и Путник через круп коня осторожно выглянул наружу.
Перекат оказался всего в каких-то двухстах метрах от его пещеры, и теперь по нему переходил реку большой отряд всадников. В лунном свете Путник хорошо разглядел разномастные одеяния всадников, разное оружие – от мосинских трехлинеек, до нескольких "Винчестеров" и "Буров", и понял, что это не красные и не белые. Здесь их называли "зелеными", за то, что хоронились они в лесах да в балках. Бандиты… Посреди строя конных шли, спотыкаясь босыми ногами на каменном ложе переката, несколько мужчин, связанных одной веревкой, как водили пленников в Азии. Последним, на белом "дончаке" проследовал через перекат всадник, несмотря на лето, одетый в длинное кожаное пальто, в высокой белой папахе. Винтовки у него за плечом не было, и по всем этим признакам путник понял, что это командир отряда.