Глава 15
День прошел спокойно, хотя Фросенька ожидала, что Сербину станет хуже. Она не скрыла от доктора то, что Леонид садился в койке, и Михаил Артемович, укоризненно покачав головой, долго осматривал и щупал спину Путника.
- Удивительное дело, батенька, но рубец выдержал… - сказал он. – Поражаюсь вашему организму и силе воли. Вы удивительный пациент, и в другое время я мог бы на вашем ранении написать диссертацию… Ваши ткани настолько быстро регенерировали, что это, действительно, подобно чуду. Обычно такие обширные ранения заживают более месяца, а у вас…
- Но это вовсе не говорит о том, что вот сейчас вы можете встать на ноги и пойти! – вдруг встрепенулся доктор. – Нет, нет и нет! Вам еще долго лежать, пока не зарубцуется внутренняя ткань. Вы понимаете? То, что мы видим – это наружный шов, и да! – он сросся! Но внутренние повреждения все еще представляют опасность! И в первую очередь – опасность внутреннего кровотечения! Поэтому постельный режим я не отменяю.
Доктор ушел принимать больных, а вскоре позвал и Фросеньку – нужно было зашивать рану, нанесенную топором незадачливого лесоруба.
Сербин затосковал… Время уходило, а Сердюк продолжал безнаказанно творить свой кровавый промысел… А он, Сербин, лежал беспомощный и слабый в койке и даже на ноги встать не мог… Это угнетало его больше всего и лишало душевного покоя. И лишь присутствие Фросеньки помогало ему бороться с тоской и угнетенным состоянием души.
Доктор до темна занимался с больными, и Фрося постоянно была при нем. Сербин дотянулся до лампы и, выкрутив фитиль, зажег ее, осветив палату мерцающим желтоватым светом. Отрегулировав пламя, он поставил лампу на тумбочку и… вдруг почувствовал на себе пронзительный взгляд… Ошибиться он не мог – годы, проведенные в пластунах, выработали в нем безошибочный рефлекс – всегда чувствовать присутствие чужого, опасного человека. Чувствовать его взгляд, даже через препятствие…
Он, не поворачивая головы, краем глаза осмотрел окна и сразу понял, откуда исходит опасность. Он знал, что за этим окном стоит невысокая, скособоченная крестьянская хата, а за нею расположен невысокий увал. Вот с увала и велось наблюдение за его окном…
Сербин прикрутил фитиль, погрузив палату в полумрак…
Тихо вошла Фросенька, и устало присела на табурет у его койки.
- Ой, Ленечка, как же я устала… - сказала она и потянулась к лампе.
И вдруг в окно кто-то тихонько постучал…
- Ой, кто там? – вскрикнула девушка испуганно.
- Молчи! – рявкнул Сербин и одной рукой (откуда силы взялись?) сдернул ее с табурета на пол. Резко рванув ее койку к себе, он накрыл ею девушку и смахнул с тумбочки на пол керосиновую лампу, которая лопнула с громким треском. Ему пришлось спуститься на пол и присесть за тумбочку. Выдвинув ящик тумбочки, в котором лежали патроны, он лихорадочно набивал барабаны, уже осознавая, что бандиты уничтожили охрану и окружили больницу.
В окно снова постучали…. Внезапно оконное стекло разлетелось вдребезги, выбитое ударом приклада.
- Эй, ваше благородие, господин хорунжий Сербин, - раздался гнусавый голос из-за стены. – Выходь на уличку, погутарим на свежем воздухе! Или тебе лучше гранатку кинуть, шобы и тебя, и шлюху твою в клочья порвало?
Фрося подползла к нему и тесно прижалась к его ноге.
- Фрося, - прошептал он. – Подползи к дверям и открой их настежь. Погоди…
Что там в коридоре, напротив нашей двери?
- Еще одна палата. Пустая, - прошептала девушка.
- Ее тоже открой и спрячься где-нибудь, где тебя не найдут, в случае чего.
Фрося уползла, но через минуту вернулась и, забившись под кровать, опять прижалась к нему, крепко обняв его ногу.
- Ну что, сука, выходишь, нет? – опять прокричали с улицы.
Путник молчал, ловя на слух каждый шорох за окном и в коридоре.
О доски пола гулко гахнулась граната и покатилась, оставляя за собой дымный, вонючий след. Из-под фитиля вырывались и тут же гасли маленькие веселые искорки. Прокатившись через коридор, граната взорвалась в соседней палате, обдав их облаком пыли сбитой со стен глины. Посыпались стекла, и с той стороны больницы раздался чей-то душераздирающий вопль….
В окне возникла на мгновенье чья-то темная тень, и Путник выстрелил в нее, зная наверняка, что попал. Тут же под чьими-то грузными шагами жалобно заскрипели половицы в коридоре. Положив правую руку с "наганом" на койку, а левую с "бульдогом", устроив на согнутом колене, путник держал под прицелом и окно, и дверь, терпеливо дожидаясь появления налетчиков.
Из коридора шагнул в палату, выстрелив наугад, огромный детина, заслонивший своим телом весь дверной проем. Выстрел Путника прозвучал одновременно с его выстрелом. Детина некоторое время постоял, как бы раздумывая, и вдруг со страшным грохотом рухнул на пол. Вслед за ним появился второй, непрестанно паля в темноту из револьвера, но и его постигла та же участь.
- Бросай, бросай! - закричал кто-то за окном, и в окно влетела еще одна граната. Брошенная под косым углом, он ударилась об стену над его головой и, отрикошетив от нее, выкатилась в коридор, где и взорвалась, обрушив в палате стену. В облаке пыли Сербин увидел троих-четверых бандитов, которые медленно валились на пол после взрыва. Уши его полностью заложило, и он стрелял в появляющиеся в оседающей пыли темные силуэты, не слыша звука выстрелов.
В ушах непрерывно звенело, рот забился тонкой кисеей пыли, плотно зависшей в неподвижном воздухе, глаза были запорошены все той же всепроникающей пылью… Невыносимо болела потревоженная спина… Но самое плохое было то, что у него кончились патроны…
Он неподвижно сидел около тумбочки, сжимая в руках немецкие штыки, зная наверняка, что он сможет убить еще двоих бандитов, а рядом, прижавшись к его ноге всем телом, дрожала мелкой дрожью Фросенька.…
Глава 16
Оглушенный Путник не слышал стрельбы, которая разгоралась вокруг больницы. Он сидел в напряжении, сжимая в руках штыки, и ожидал появления новых налетчиков. Но больше никто не делал попыток прорваться в палату, и вскоре Леонид, лишившийся в перестрелке остатка сил, впал в беспамятство, свесив голову на грудь.
Поэтому он не услышал и наступившей вскоре тишины, скрипа стекол под чьими-то шагами под окнами, тихих разговоров…
Лишь Фросенька, оберегавшая его покой, всякий раз вздрагивала, услышав за окнами посторонние звуки.
Но скоро все стихло.
Уже начало сереть на востоке, крепчал морозец, но девушка не могла больше держаться, и сон сморил ее. Положив свою хорошенькую головку на ногу Путника, она спала, по детски, приоткрыв рот.
С первыми лучами солнца у двери послышались легкие шаги…
- Фросенька, доча, ты там жива? – Фрося встрепенулась, как пташка, услышав голос отца и, разбудив при этом Сербина.
- Жива, батянька, жива! – крикнула девушка. Ее голос смутно прорывался сквозь тугие пробки, вбитые контузией в уши Сербина.
- А Ленька? Ленька Сербин как? – снова крикнул ее отец.
- Живой! Ой, как страшно было, когда на нас бандиты напали! Если бы не Леня, ой, хорунжий Сербин, поубивали бы нас, батянька! Он всех побил, хоть и без сил совсем был. Откуда столько храбрости у человека!?
- Доча, мы сейчас войдем тихонько! - крикнул отец. – Ты скажи ему, чтоб не стрелял. Мы, пока темно было боялись входить, чтобы и нас перестрелял. Придержи-ка его, а то, сгоряча, и нас с доктором кончит! Мы идем!
В разрушенную палату вошли отец Фросеньки, который крепко сжимал в руках обрез винтовки, и доктор, побледневший и осунувшийся за ночь.
- Господи! – всплеснул руками доктор, увидев разрушения, произведенные бандитами в его больнице. – Варвары! Нелюди! Это же больница! Да как же можно было такое сотворить здесь?
Доктор бросился к Сербину и упал на колени у его ног. С трудом оторвав его от стены, на которой осталось круглое кровавое пятно, он втащил его на кровать, сбросив с нее засыпанную пылью простынь.
- Фросенька, - в душе доктора умолкли возмущенные человеческие чувства и проснулись профессиональные. – Пожалуйста, прекратите обниматься с отцом, давайте работать! Несите инструменты и перевязочные материалы. Если, конечно, что-нибудь сохранилось, - добавил он с грустью в голосе, вновь окинув помрачневшим взором разгромленную больницу.
Фрося выпорхнула из палаты и долго гремела и позвякивала чем-то, бродя по кабинетам. Наконец, она возвратилась, неся в руках поднос.
- Ой, Михаил Артемович! – произнесла она дрожащими губами. – Что там творится, Господи! Все разбито, завалено, пылью запорошено! Еле собрала чистый инструментарий… Вода горячая в баке еще есть, печь не прогорела за ночь.
- Потом, потом, Фрося! – оборвал ее доктор. – Давайте работать! Обмойте ему спину, пожалуйста.
Он долго возился со спиной Сербина, которую Фрося сперва обмыла теплой водой от крови, пыли и грязи. В медном тазу медленно росла горка окровавленных тампонов.
Сербин только кряхтел и иногда постанывал от боли. Он чувствовал себя совершенно разбитым и раздавленным. Голова буквально разрывалась от боли, а в ушах стоял непрерывный звон, который глушил все остальные звуки. Потревоженная спина, казалось, режется большими, остро заточенными ножами на мелкие части, и каждая часть затем отрывается крепкими щипцами. От боли и отчаяния, что все с таким трудом отвоеванное у смерти здоровье, теперь придется восстанавливать заново, он потерял сознание.
Доктор вовремя заметил, что пациент впадает в беспамятство, и ввел ему морфий, чтоб вывести из болевого шока.
Закончив перевязку, он устало присел на запыленный табурет и вытер со лба обильно выступивший пот огромным платком, который подала ему Фрося.
Сербин, выведенный из комы, внимательно смотрел на доктора, ожидая его вердикт относительно своего состояния. Но доктор только ободряюще похлопал его по руке и, улыбнувшись, вышел осматривать свое поруганное больничное хозяйство.
Скрипя сапогами в палату, или, вернее, в то, что от нее осталось, вошли двое военных, перетянутых портупеями и обвешанных оружием, но без знаков различия. Один из них – совсем молодой, лет двадцати от роду мальчишка, стал что-то говорить, обращаясь к Сербину, но Фрося перебила его, сказав:
- Не беспокойте его! Он все равно сейчас ничего не слышит, потому как, контужен сильно. И что вы его хвалите? Сами-то где были, когда он один от банды тута отбивался!? Что ж не пришли на помощь? Ваших-то солдатиков бандиты, наверно, тоже порешили?
- Да, Фрося, наши бойцы Метликин и Горлов тоже пали смертью храбрых в борьбе за дело революции, заколотые подло в спину бандитскими штыками! – ответил молодой военком уезда Димка Соловьяненко. – А не пришли мы на помощь потому, что из-под Таганрога прорвалась с боями большая банда полковника Савелия Филиппенко. Около тысячи сабель. Вот на ее перехват и были брошены все наши силы. А вообще-то, мы ожидали нападения банды Филина после Рождества. А они, вишь, решили сейчас напасть…
- Мы ожидали, мы ожидали,…. - передразнила Фрося Димку. – А он, как будто знал, что нападут сегодня, попросил у доктора пистолеты свои. И справился один с бандой!
- Ну, не один, дочка, не один! – вступил в разговор ее отец. – Услышав выстрелы и взрывы гранат, к больнице пришло около тридцати селян, которые тоже вступили в бой. С десяток бандитов мы уничтожили на улице. Правда, еще человек пятнадцать ушли задами, когда хорунжий Филина завалил.
- Правда? – встрепенулась девушка. – А где он?
- Да не нужно тебе на него глядеть. Сербин ему прямо в переносицу попал, снес полчерепа. Тебе это не доставит удовольствия.
- А откудова ж знаете, что это Филин? – недоверчиво спросила девушка.
- А только у него была бекеша, из генеральского сукна пошитая и белыми смушками отороченная. И пленный бандит на него указал еще. Так что, точно он. Вот видишь, и Филина приговорил твой Сербин…
- Чего это он мой? – вспыхнула Фросенька. – Ничего не мой! Просто больной, за которым я присматриваю…
- Да уж, так присматриваешь, что и домой носа не кажешь, - ухмыльнулся в густую бороду отец. – Ладно тебе! Отца же не обманешь, отцовский глаз все видит!
- Папка! – Фросенька грозно сморщила чистый лобик и стрельнула глазами в сторону Сербина, не слышит ли?
- Ладно, ладно, - добродушно пробурчал отец. – Такого зятя я с большой радостью в дом приму. От же отчаянной храбрости человек, а!
Димка, все это время что-то обсуждавший с доктором, обернулся к остальным и сказал:
- Ну что? Скоро подъедут наши медики, и мы заберем товарища Сербина в Ростов, где его будут лечить военные хирурги. А …
- Не отдам! – Фросенька решительно топнула ножкой. – И не думайте дажить! Не отдам!
- Фрося, - голос доктора звучал, чуть ли не жалобно. – Где ж мы его лечить-то будем? Ты ж сама видишь – нет больше больницы нашей, уничтожена племенем бесовским начисто… Ведь нет у нас больше никаких условий для лечения любезного твоему сердечку Сербина Леонида…
- Есть!- непререкаемым тоном ответила девчушка. – Домой к себе заберем, правда, пап? В свою комнату положу его – там чисто и уютно ему будет. Никому не отдам его, ни в какой Ростов!
- А меня никто ни о чем не спрашивает уже? – вдруг раздался слабый голос с койки больного. Все головы, как по команде, повернулись к нему.
- Не могу я огорчить Фросеньку, - так тихо, что окружающим пришлось склониться над его головой, произнес Сербин. – Она и так со мной эту ночь пережила, ни на шаг не отойдя. Можно сказать, своим телом меня прикрывала.
Путник надолго замолчал, собираясь с силами. Затем снова тихо заговорил…
- Да, и к доктору – Михал Артемычу я привык, доверяю ему. Остаюсь! – поставил точку в разговоре Сербин.
Военком Соловьяненко только развел руками.
- Но у нас к вам еще будет очень серьезный разговор, товарищ Сербин, - произнес он. – Выздоравливайте, набирайтесь сил. Все, что нужно, мы обеспечим.
Военные вышли, а Иван Мастеровенко и доктор стали готовить Леонида к перевозке в дом Мастеровенковых.
Глава 17
К концу февраля Путник уже вставал с кровати и понемногу гулял с Фросей по усадьбе Мастеровенковых.
Рубец на спине, разошедшийся в некоторых местах после перестрелки в больнице, полностью затянулся, покрывшись тоненькой, прозрачной кожицей багрового цвета.
Покой и тишина, коими окружила его Фрося в доме своего отца, ее ненавязчивая любовь, постепенно ломали жесткий характер Леонида, делая его мягче и покладистее. Трудовая жизнь в многолюдном подворье Мастеровенковых, занятых мирным, созидательным трудом, была непривычна Леониду, но настраивала на спокойный, благодушный лад, хоть и не ложилась на сердце. Слишком живы еще были воспоминания о прожитой военной жизни, а более того, о зверствах, учиненных бандой Сердюка на родном хуторе…
Хозяин дома – Иван Лукич избегал разговоров на темы политики и новой власти, и лишь однажды, глубоко вонзив вилы в копешку сена, грустно сказал:
- А ить придет время, не за горами уж оно… Придет… И отберут у нас всё голодранцы – и мельницу, и кузню, и скотину, и землицу нашу – всё отберут!
- Это почему же, Лукич, ты так думаешь? – спросил Сербин.
- А потому, работать на земле никто не хочет. Всё хотят в одну коммунию свести и сообща, значит, пользоваться. А хозяином над коммунией поставить самого ярого злыдня – Пашку Коробченка, который своего хозяйства не создал по причине лености своей непобедимой, но зато орет больше всех на митингах, что объединять всё сельское хозяйство в коммунию надо.
- Не пойму, зачем это? Ведь каждый на своей земле хозяин! И каждый знает, как получить от своей земли урожай, способный семью прокормить! Отдай землю в общее пользование, она же ничья будет… Какой за ней уход тогда?!
Иван Лукич внимательно посмотрел на Сербина и сказал:
- Вот то-то же! Обчее – значит, ничье! Бери, что хошь! Всё обчее… Ох, наплачемся мы ишо, Ленька!
- Да не бывать… - вдруг завелся Сербин…
- А ну, цыть! – оборвал его Иван Лукич. – Тебя все одно воевать заберут, так что не встревай в наши дела! Может, хочь Фросеньку убережешь… Да детишков нарожаете, продлите родовы нашие…
- Да не пойду я больше воевать! – в сердцах выпалил Сербин.
- И думать забудь, чтобы новой власти противиться! – Лукич вырвал вилы из стога. – Ты не смотри, что Димка Соловьяненко сосунок ишо! Шлепнет за саботаж, и рука не дрогнет! Не ты первый! На базаре он собственноручно поставил к стенке пять бабок хуторских, и как спекулянток расстрелял… Ему жизнь человечья – ништо!
- Так чем же он тогда от Сердюка отличается? – в сердцах выпалил Леонид, не думая, что бьет хозяина в больное место.
- Тьфу т-ты, твою мать! – выругался Лукич. – Да тем, что ему государство дозволяет творить суд и расправу! Понял, ты?! А Сердюк от свово имени творит тож самое… Вот и вся разница… Но от разницы до разницы расстояние как от Кремля до нашего моря Азовского… Вот так вот, зятек! Иди, не мешай работать!
Путник ушел в горницу и долго лежал, уставившись в потолок, думая свои невеселые думы.
Но жизнь шла своим чередом. Здоровый организм постепенно побеждал недуг, назревала на дворе ранняя весна, и Леонид постепенно забыл о разговоре с Иваном Лукичем у овина. К весне решил Путник принарядиться, поскольку все его обмундирование, принесенное с войны, пришло в полную негодность.
Из английского офицерского сукна, которое он вез в подарок отцу, местный портной Изя Шор сшил ему шикарную бекешу, оторочив ее каракулем нежно-бежевого цвета, и подарив Леониду от себя такую же папаху. Разобрав вьюки, Сербин раздарил все, что у него было, селянам – отцу Фроси – Ивану Лукичу и ее братьям, братьям Макосеям, доктору Михаилу Артемовичу, ну и, конечно, Фросеньке, которая теперь щеголяла в халате из пурпурного китайского шелка, расшитого золотыми драконами, вызывая зависть у сельских подружек.
Путник сам не заметил, как у него возникла какая-то особая привязанность к девушке. Когда она уходила по делам в больницу или на базар и долго отсутствовала, неясное чувство тревоги не покидало его, вплоть до ее возвращения. Когда же она, румяная с мороза, входила в дом, и начинала о чем-то весело щебетать с отцом, матерью или братьями, у него вдруг просыпалось доселе незнакомое чувство ревности. Хотя он прекрасно понимал, что это ее родня, и его отношение к ней – это совсем другое…
И лишь Мария – старшая сестра Фросеньки и зазноба Сашки Сердюка, вызывала у Путника смутную тревогу. Мария никогда не разговаривала ни с ним, ни с Фросей, не садилась за общий стол, если за столом сидели они, а ее взгляд, который иногда перехватывал Сербин, живо напоминал ему мертвый, завораживающий взгляд азиатской кобры….
Когда Путник стал ходить, Мария, как будто нарочно, стала неожиданно появляться в самых неожиданных местах, "нечаянно" налетая на него всей массой своего крепко сбитого тела двадцатипятилетней женщины, выросшей на крестьянском труде. И однажды, таки сбила его с ног, когда он без Фроси пошел в уборную, расположенную далеко в леваде. Путник навсегда запомнил ее торжествующий взгляд, которым она смотрела на его тщетные попытки подняться без посторонней помощи…