– Я же дозорным был возле батарейного подсобного хозяйства.
– Понятно: как всегда, на самом важном объекте охрану нес. Кому еще доверить, как не лучшему юнге флота? – прицениваясь, обошел сержант вокруг застывшего, как статуя "самому несолдатскому солдату", пленника.
Гродова так и подмывало прекратить эту балагурщину и заставить сержанта соблюдать субординацию, а юнгу – доложить, как положено, о том, что произошло. Но, когда говорить-чудачить начинал Жодин, особенно при встрече с юнгой, комбат терял всякую способность оставаться суровым и призывать хоть к какому-то порядку.
– Не прошло и получаса, как я краснофлотца Викторчука на посту этом сменил, когда слышу: что-то в развалинах амбара нашего шуршит. Я заглянул – вроде никого. "Может, кот или крыса?" – подумал и пошел осматривать другую территорию.
– Так он, гад, что, на добро флотско-батарейное позарился?! – артистично изумился Жодин. – К двум годам расстрела его приговорить и никакого обжалования по начальству.
– А еще через полчаса вижу – в кустарнике какая-то фигура мелькнула. Тогда я за угол караулки метнулся и кричу: "Руки вверх! Стрелять буду!". Оказалось, что он в закутке под обваленной стеной прятался, а потом, видно, жара настолько доняла его, что решил в родничке, что из катакомбы бьет, напиться. Вот там я его…
– Ну, при таком крике, как ты сейчас изобразил, целый батальон румын руки мог бы поднять и даже не вздрогнул бы, – заключил Жодин.
Когда-то в этой лощине действительно располагалось батарейное подсобное хозяйство – парник, небольшой курятник и с десяток поросят, а еще две пары лошадей, крольчатник да амбар с кормом. С началом обороны города хозяйство опустело, тем не менее Гродов по давней батарейной традиции выставлял там по одному дневных и по два ночных дозорных, как бы определяя этими дозорами границы батарейных владений.
– Как ты оказался в этой местности, рядовой? – спросил капитан, приближаясь к пленному.
– Когда ваши войска начали захватывать хутор, я бежал.
– Но обычно бегут в свой тыл, а ты почему-то побежал в наш. Лазутчик?
– Нет, что вы, господин офицер! Какой из меня лазутчик? Господь миловал. Просто во время вашей атаки я упал в ложбинку, под куст сирени, и меня никто не заметил. А потом пополз в степь. Куда мог, туда и полз, долго так…
– И где же твоя винтовка?
Пленный испуганно передернул плечами.
– Там где-то, – оглянулся в ту сторону, откуда его привел мальчишка и где оставался хутор Шицли, в котором завершился его не самый героический на этой войне боевой путь.
Гродов придирчиво осмотрел его разбитые сапоги с отпадающими подошвами, истрепанное обмундирование, на котором ремень с подсумком казались необъяснимым излишеством, и увидел перед собой… босоногого румынского крестьянина с лицом, щедро и несуразно вспаханным темно-коричневыми морщинами; с полуослепшими от яркого южного солнца глазами и руками, кожа на которых давно предельно огрубела и необратимо потрескалась от каждодневного крестьянского труда.
Даже не расспрашивая самого пленного, капитан мог с уверенностью утверждать, что человек этот предстал перед адом войны совершенно безграмотным. Только недавно призванный в армию, он так до сих пор и не осознал до конца, в какую кровавую, вселенскую авантюру его втянули; никакого представления не имел о том, где, в каком конце света – на карте и на местности – следует искать Южный Буг, о котором армейские пропагандисты талдычили ему как о естественной, исторически оправданной границе Транснистрии; и где находится Крымский полуостров, который еще предстояло взять, но который уже обещан фюрером маршалу Антонеску в награду за союзническую верность и фронтовое братство.
– Ты знаешь, что означает слово "дезертир"?
– Знаю, – виновато опустив голову, произнес этот недосолдат. – Это когда бросил винтовку и бежал. За это у нас расстреливают.
– У нас тоже, – "успокоил" его комбат. – Но, когда мы отправим тебя в город, на сборный пункт военнопленных, будешь говорить, что ты дезертир, а еще лучше – перебежчик, и Боже тебя упаси говорить, что тебя задержали в нашем тылу. В сопроводительной записке я этот факт, что ты перебежчик, подтверждаю. Не знаю, выйдет ли тебе из всего этого какая-то поблажка, но, по крайней мере, не расстреляют как пойманного в нашем тылу диверсанта. Ты все понял?
– Понял, господин офицер, как же не понять?! – в мгновение ока метнулся он к Гродову и, ухватив его за руку, попытался поцеловать.
– Отставить! – рявкнул на него капитан. И хотя сказано это было по-русски, пленный прекрасно понял, что допустил оплошность. – Я не священник, чтобы мне руки целовали. И слюни тоже не распускать. Как человек военный, я тебя, врага, пришедшего на мою землю, жалеть не должен. Но ведь я еще и просто… человек.
* * *
Разрешив пленному руки больше не поднимать, он отправил его под конвоем юнги в подземную казарму с твердым наказом коку накормить обоих. А когда, распорядившись относительно маскировки броневика и прочих дел, тоже вернулся в катакомбную казарму, наградил Женьку Юраша высшей командирской наградой – пачкой печенья из собственных командирских запасов. Давно отвыкший от подобных деликатесов, тринадцатилетний юнга поначалу возликовал и сунул пачку за пазуху, а потом, немного поколебавшись, вышел в первый орудийный дворик, на котором пленному уже нашлась работа – укладывать в штабеля разбросанные во время артналета использованные снарядные ящики.
Усадив "крестника" рядом с собой, на три поставленных друг на друга ящика, юнга извлек пачку, разорвал ее и, отсчитав половину, протянул Георгице, как звали пленного. Не веря в такую щедрость мальчишки, солдат растерянно посматривал то на печенье в его руке, то на лицо.
– Ты что, сомневаешься, что поделил поровну? – обиделся Женька. – Можешь посчитать: пять – тебе, пять – мне, все по-честному. У нас на батарее мухлевать не принято.
И совершенно не обратил внимания на то, что на глазах у пленного вновь, как и тогда, когда он бросился целовать руку комбата, выступили слезы.
Грузовая машина, на которой были доставлены колодки с патронами для счетверенных пулеметных установок, мешки и ящики с продовольствием, свежая фронтовая почта, прибыла со стороны Чабанки лишь на вторые сутки. На ней комбат и решил отправить в тыл свою "батарейную находку" – рядового Георгицу. Хотя на батарее уже привыкли к его трудолюбивому присутствию, однако содержать пленного на таком строго секретном объекте было не положено.
– Куда вы этого "оглоеда" отправляете, товарищ капитан?! – изумился старшина, который был старшим машины и в распоряжении которого находились двое рядовых, выступавших одновременно и грузчиками, и охранниками. – Кому он там нужен?! Шлепнуть его прямо здесь же – и с концами. А то ведь еще бежать по дороге надумает или на охрану нападать.
– Вы мой приказ: "Доставить пленного на сборный пункт" слышали? – пришел в холодную ярость капитан.
– Так точно, слышал, но ведь я же…
– Еще раз услышу слово "шлепнуть", тут же прикажу, чтобы шлепнули вас. Прямо здесь же.
– Вы сначала сами пойдите, возьмите кого-нибудь в плен, а потом распоряжайтесь! – в свою очередь вступился за пленного юнга. – И ни на кого нападать он не собирается, бежать тоже.
Не менее решительно поддержали командира и присутствовавшие при сцене отправки пленного старшина батареи мичман Юраш, сержант Жодин и другие бойцы.
– Война есть война, – рассудительно молвил кто-то из них, обращаясь к старшине. – Завтра сам можешь оказаться в ипостаси пленного.
Пораженный таким отпором, старший машины попытался было оправдываться: "Да мне что? Приказано, значит, доставлю. Просто в городе и так уже ни воды, ни еды не осталось, а пленных этих – как саранчи. И склады армейские тоже почти пусты. Если в скором времени караван судов с провиантом с Большой земли не прибудет, через неделю на одних сухарях выживать придется. Причем и вашей батарее – тоже".
Нутром каждый понимал, что в словах старшины заключена та высшая правда жизни, которая ни сомнению, ни обжалованию не подлежит. И все же внять ей не желал.
Когда пленный уже забрался в кузов, юнга подошел к борту, вынул из кармана свой "НЗ" в виде двух черных, как земля, сухарей и один из них протянул Георгице.
– Не думай, у меня их только два, так что все поровну. У нас на батарее не мухлюют, особенно когда дележ доходит до сухарей.
17
… Однако события, связанные с отправкой пленного, происходили позже, а в тот день, когда была завершена операция "Амба", они развивались так, как и должны были развиваться. Не прошло и получаса после того, как экипаж "Королевского кошмара" вернулся на батарею, а начальник штаба 1-го полка морской пехоты уже сообщал о сведениях, которые только что поступили от разведчиков. Из них следовало, что через Булдынку, в сторону Шицли, ожидается выдвижение двух эскадронов королевской гвардии и пехотной роты при поддержке четырех танков. Эти и несколько других подразделений, в основном тыловых, сосредоточились на восточной окраине села и, судя по всему, намереваются парадным строем пройти по центральной улице.
– Смотр у них там, что ли? – проворчал Гродов. Только что командир огневого взвода Куршинов доложил ему, что износ стволов главного калибра достиг предела. И ему уже трудно будет отвечать не только за точность попадания, но и вообще за целостность орудия и жизнь комендоров.
– Вполне может быть, что прибыло какое-то высокое начальство, – взял трубку телефона сам командир полка. – По крайней мере, наш наблюдатель заметил появление на той же восточной окраине деревни людей, которые выстраивали солдат, заставляя позировать перед фотоаппаратами и кинокамерой. Судя по всему, это прибыли корреспонденты фронтовой кинохроники и какой-то из центральных газет.
– То есть командование решило устроить в прифронтовой деревне такой себе мини-парад мини-победы, после которого подразделения отправлялись бы прямо в бой?
– Мыслю теми же категориями, – по-научному решил изъясниться полковник.
– До чего только не доводит нас глупое человеческое тщеславие! – в том же духе поддержал его комбат.
– В любом случае вам не стоит выпускать их из деревни на степной простор, – заключил Осипов. – Тем более что село это у вас пристреляно. А когда конница вырвется из него и рассеется веером, тогда уже…
– Замысел ясен, – прервал его Гродов, и тут же по внутренней связи скомандовал: – К орудиям! Орудия к бою! Ориентир – центральная улица Булдынки.
– Но мы неспособны долго вести огонь, – попробовал взывать к его начальственному и техническому сознанию командир огневого взвода. – Как я уже докладывал…
– Отставить, лейтенант Куршинов, – осадил его комбат. – Никакого доклада я не слышал, поскольку в природе его не существовало. Кроме того, довожу до вашего сведения: на нашей батарее даже орудия сознательные, поскольку это орудия береговой батареи флота. Лучшей, к слову, батареи Черноморского и всех прочих флотов и флотилий. Поэтому еще один короткий артналет они осилят.
– В таком случае, товарищ комбат, я снимаю с себя всякую ответственность за все то…
– Лейтенант, – вновь упредил его Гродов, – запомни: еще ни одному офицеру ни в одной армии мира снять с себя на фронте ответственность не удавалось. Обычно ее снимали другие, причем вместе с погонами, и в большинстве случаев – вместе с головой.
Все еще пребывавший на связи полковник Осипов не сразу понял, что там, на батарее, происходит, в чем смысл этой офицерской пикировки.
– Что там у вас происходит, капитан? – как можно вежливее поинтересовался он, понимая, что вторгается в какие-то особые личностные отношения.
– Да так, ничего важного. Схоластические споры по поводу долга и ответственности артиллеристов и их орудий. Причем мнения, как всегда, разошлись по мелочам.
– И все же… Может, чем-то помогу?
– Вот уже который день между мной и командиром огневого взвода ведется полемика по поводу того, выдержат ли изношенные стволы нашей батареи очередной артналет.
– И к какому выводу пришли?
– Получается, что у лейтенанта Куршинова свое мнение, а у его орудий – свое. Но общий вывод ясен: стволы всех орудий нужно поменять. Однако своими силами мы вряд ли сумеем сделать это качественно и быстро, не теряя боеспособности батареи. Я просил портовиков прислать нам бригаду опытных такелажников, но пока что не прислали. Они и в порту сейчас на вес золота. Тогда я попросил прислать каких-нибудь отставных такелажников, старичков-пенсионеров, хотя бы в роли мастеров-наставников.
– Разумно. Так, может, мне тоже стоит связаться с начальником порта? Чтобы со своей стороны?..
– Пока что бессмысленно и неэтично. Позвоню еще раз, если не подействует, будем решать, что делать. Не исключено, что вынужден буду наводить орудия на здание конторы порта. К вам пока что единственная просьба: пусть ваши штабисты сообщат, когда эти конные королевские гвардейцы начнут выходить из деревни. Придется всю их строевую подготовку забраковать. И еще… Подключайте полевую артиллерию, но только после первых двух моих залпов.
Точность первых залпов, во время которых шестью осколочно-фугасными снарядами флотские артиллеристы разметали и часть давно полуразрушенной улицы, и авангардный эскадрон, очевидно, повергла румынское командование в шок. Попав еще и под огневую завесу полевой артиллерии, кавалеристы попытались прорываться назад, к берегу лимана, к прибрежным оврагам и кручам, но на полном скаку наткнулись и почти смяли свою же пехоту.
А тут еще береговая артиллерия неожиданно перенесла огонь на восточную сельскую окраину, преграждая путь к отходу, а затем все орудия, включая полковую батарею, вместе ударили по центру села.
– Ну-ка, прикинь, сколько километров от твоих орудий до Булдынки, – обратился Гродов к командиру батареи "сорокапяток" старшему лейтенанту Владыке.
– Уже несколько раз примерялся, – разочарованно сообщил тот. – Никак не дотянемся: максимальная дальность стрельбы моих пушчонок – четыре километра четыреста метров. А ведь всей душой хотелось бы помочь.
Архиерейский бас, которым Владыка поражал бойцов на "румынском плацдарме", каким-то странным образом смягчился, и в интонациях его стали проскальзывать "виноватые" нотки, словно он собирался просить прощения за неполноценность своей батареи.
– И вот так всегда, – проворчал комбат, – семиорудийная батарея опять бездействует, а как бы она сейчас понадобилась в этом булдынском котле!
– Вы же видели, товарищ капитан, как мы на григорьевской дамбе душу отводили. И мы, и наши 82-миллиметровые батальонные минометчики.
– Во время операции "Амба" ни вопросов, ни претензий к вашим батареям не возникало – очевидный факт.
Оставив в покое свою полевую артиллерию, комбат приказал Жодину готовить к "выходу на гастроль" их самый надежный резерв – броневик "Королевский кошмар". А когда несколько минут спустя сержант доложил, что экипаж к бою готов, предупредил:
– Сегодня займешься вторым пулеметом. Он весь в твоей власти, священнодействуй!
– Так это же мое любимое место! – воскликнул одессит, помня, что перемещение его от первого, то есть башенного, командирского, пулемета к пулемету, расположенному рядом с водителем, могло означать только одно: сегодня броневик опять поведет под своим командованием сам комбат.
И никаких командирских амбиций Жорки это не затрагивало, он обожал капитана за предельную рисковость его характера, которая каким-то странным образом сочеталась с убийственно холодным расчетом, с умением почти все предвидеть и просчитать.
Прекратился этот артналет, когда поредевшая рота морских пехотинцев из восьмидесяти бойцов скрытно, врассыпную подошла к деревушке и, при поддержке двух ручных пулеметов, стала прочесывать ее. Во второй волне, в обход села, двинулись еще одна рота моряков и рота пограничников, причем значительная часть "черных комиссаров" продвигалась под прикрытием броневика. Точнее, почти вся рота прорывалась тылами противника по той полосе, которую прокладывал своим огнем экипаж "Королевского кошмара", само появление которого ввергало румын в смятение.
Преградив путь кавалеристам и пехотинцам противника, стремившимся во что бы то ни стало добраться до спасительной дамбы, броневик несколько минут истреблял или рассеивал их группы, пока некоторые усадьбы по обе стороны центральной улицы не оказались в руках морских пехотинцев и пограничников. Решив, что теперь булдынская группировка врага окончательно блокирована и отрезана от основных сил, расположенных на восточном берегу Аджалыка, комбат приказал развернуть броневик и ворваться на косу.
– Это безумие, комбат! – воскликнул Жодин, узнав об этом решении. – Если румыны бросят на помощь "булдынцам" свежие подкрепления, мы окажемся с ними один на один. Они сомнут и затопчут нас.
– Не думаю, что румыны решатся перебрасывать сюда подкрепления прямо сейчас. Они осмелятся на это только ночью или утром, когда мы оставим село. И потом, почти до половины косы мы будем гнать их впереди себя и продвигаться по их телам. Где-то посредине косы, – обратился капитан к бессменному водителю Пробневу, – расположен небольшой островок, на нем и развернешься.
– Так ведь разворачиваться придется в самой гуще врагов, – заметил ефрейтор, однако тут же уточнил: – Но как прикажете…