Остававшиеся в строю два танка противника прорвать линию обороны пограничников так и не сумели, поскольку их подбили уже во время атаки, но под прикрытием брони уцелевшие после артналета кавалеристы и пехотинцы все же сумели преодолеть окопы и по ложбине, пролегавшей южнее шоссе, выйти на тыловой простор. Но тут навстречу им вырвался из-за прибрежного холма "Королевский кошмар". Ворвавшись в самую гущу группы прорыва, "бронебойщики" в течение нескольких минут буквально растерзали ее пулеметно-автоматным огнем и гранатными ударами, а рассредоточившиеся вдоль шоссе десантники вступили в перестрелку с теми, кто еще уцелел. Этой заминкой и воспользовалась резервная полурота полка, ждавшая своего часа в укрытии возле крайней деревенской усадьбы.
26
Предоставив уцелевших врагов своему десанту и пограничникам, Гродов ринулся по шоссе в сторону дамбы, по которой начали переброску подразделений немцы. Его броневик уже сумел очистить склон возвышенности, с которой спускалось шоссе, и подступы к самой дамбе… Дальше продвигаться стало слишком опасно, поскольку легко можно было оказаться в плену.
– Пробнев, задний ход в сторону моря! Отходим по кромке залива!
– Может, еще метров двадцать потесним их, командир?! – ударился в лихачество Жодин.
– Отходим! – буквально прорычал комбат, нутром чувствуя надвигавшуюся смертельную опасность. – Слушать приказ!
– Пограничники вон поднялись в контратаку! – сообщил ефрейтор Солохин, который вместе с красноармейцем Сизовым вел огонь из просвета между полураздвинутыми задними створками, "подбирая" тех из румын, кто уцелел между стволами двух пулеметов.
– Самое время подняться, пока мы здесь! – одобрил их действия Гродов. – Другого такого случая не представится.
Но как раз в ту минуту, когда, казалось, основная масса солдат противника была выкошена огнем броневика или же панически отступала по обочинам перемычки, из ближайшей воронки в пятящийся броневик полетела противотанковая граната. Взрыв оказался такой силы, что он чуть было не сбросил съезжавшую к морской кромке машину с дамбы. Прежде чем выяснить последствия его, комбат, не обращая внимания на разбитую во время этого сотрясения голову, успел открыть верхний люк и метнуть гранату в воронку.
– Ты жив, сержант?!
– Я то, кажись, пока еще жив, – словно при зубной боли, простонал Жодин, – но водитель погиб. Пробнев наш, комбат… Осколками иссечен. К тому же передок весь развернуло, причем вместе с мотором.
– Все из машины, через задний выход! – приказал Гродов. – Солохин и Сизов, прикрываете отход в сторону моря. Все – вон! Сержант, вести огонь можешь? – спросил он Жодина, пулеметными очередями прикрывая контратакующих пограничников, которые уже ворвались на дамбу.
– Пулемет искорежен.
– Тогда выбирайся.
Последнюю роль, которая выпала "Королевскому кошмару", он сыграл в виде прикрытия, за которым скопилась передовая группа атакующих пограничников. "…И вроде бы неплохие солдаты, эти "погранцы", – подумалось капитану, продолжавшему держать на расстоянии всю уцелевшую румынскую рать, – но все-таки это тебе не морская пехота. Лихости нет, азарта, нацеленности на рукопашный бой, куража, наконец".
– Уходи, комбат, к своим батарейцам, – послышался чей-то хрипловатый басок у подножия его командирской башни. – Уступи пулемет старому пулеметчику. Ты свое дело сделал, теперь мы ими займемся!
– Спасибо, старший сержант, – хлопнул он по плечу не по возрасту седеющего пограничника. – Сейчас я прикажу своим батарейцам прикрыть вас, – вынул из гнезда микрофон, помня, что рация была настроена на волну батареи. – Всем, кто меня слышит на батарее – береговой и полевой: беглый огонь по восточной части григорьевской дамбы. Беглый огонь по восточной части!..
– Слышим, капитан, – отозвался чей-то голос. – Батарея заряжена. Минута – залп!
Пока пограничник приноравливался к новому оружию, Гродов метнулся к Пробневу. Зрелище, которое ему открылось, было не для слабонервных.
– Прости, парень! – проговорил комбат, сдерживая подкативший к горлу комок. – Ты сражался, как подобает солдату, – и это закоренелый факт! Умер тоже, как подобает…
Своих бойцов он догнал уже за прибрежным заслоном пограничников.
– Все отошли? – спросил он, чувствуя, что неожиданно на него накатывается какая-то глухота.
Судя по всему, удар в голову, который Гродов получил во время взрыва, был куда серьезнее, нежели он предполагал. Жодин тоже шел с рассеченным лбом и сильно окровавленным затылком, но пока что держался.
– Сизов остался там, – ответил ефрейтор Солохин.
– Что значит "остался"? С пограничниками, что ли?
– Да нет, уже с ангелами. Он к плавневому островку метнулся и прямо под шальную пулю.
Молчаливо проведя группу еще метров сто пятьдесят, комбат облюбовал небольшую каменистую ложбинку между двумя скальными стенками и объявил привал. Краснофлотец, которого он послал на гребень прибрежной возвышенности, доложил, что никого подозрительного поблизости не обнаружено, и капитан попросил бойцов перевязать сержанта Жодина и себя.
Бой то ли уже затих, то ли просто звуки его сюда не долетали, но ничего такого, что свидетельствовало бы о войне, в этом приморском закутке не было заметно. Мирное августовское солнце над охваченным штилевой невозмутимостью морем; умиротворенная каменистая коса, лениво заползавшая в море метрах в двадцати восточнее их стоянки; мирный силуэт корабля на дальнем рейде, и теплая, обкатанная волнами галька, которой, словно яйцами невиданных птиц, было усыпано все пространство перед бойцами…
Вспоминать о том, что еще несколько минут назад они буквально чудом вырвались из боя, Гродову не хотелось. Он неожиданно понял, что чувствует себя командиром горстки моряков, которым удалось спастись с тонущего корабля и которые теперь оказались на необитаемом острове.
Пока перевязанный краснофлотцем Лопатиным сержант принялся неумело колдовать с бинтом над раной командира, сам капитан, слегка морщась от боли, умиленно всматривался вдаль, на силуэт проплывавшего мимо корабля, тайно радуясь, что и это судно тоже прошло мимо, не обращая внимания на их сигнальные огни. Уставший от всевозможных невзгод и корабельной суеты, он теперь был настолько восхищен самой возможностью хоть какое-то время пожить на этом клочке забытой богом и людьми суши, что даже общество немногих своих спутников воспринимал как вынужденную дань обстоятельствам.
– Вижу группу моряков, которая идет со стороны фронта, – вырвал его из плена робинзоновских фантазий второй стрелок уже несуществующего броневика Ичнев. – И явно держат курс на батарею. Рассекретиться перед ними?
– Рассекречивайся, – позволил Гродов.
Ичнев тут же по-разбойничьи свистнул и прокричал:
– Братва, комбат здесь! И вся бронебойная команда наша – тоже!
Как оказалось, это была группа из пяти десантников во главе с ефрейтором Рожновым, которую комбат высадил при подавлении вражеского прорыва через линию обороны. Одного бойца они потеряли в схватке с кавалеристами румынской королевской гвардии, еще один из них был ранен в руку.
– Так вы, знаться, все живы-здоровы?! – еще издали прокричал ефрейтор, приземистый мужичишка с непомерно большим, избитым оспой лицом. – И даже комбат наш?! А нам, знаться, сказали, что броневик на противотанковой мине подорвался, и все вы, знаться, того…
– Это ж кто такую подлянку мог сочинить о нас?! – возмутился Жодин. – И почему на мине, если на самом деле нас рванули противотанковой гранатой?
– Мне-то откуда знать-ведать? Пограничники, знаться, и сочинили. А уж мы, грешным делом, знаться, сообщили об этом на нашем корпосту.
– Э-э! На кой же дьявол сообщали?! – впал в еще большее изумление сержант.
– Как же не сообщить, если комбат погиб и весь экипаж, и сам "Королевский кошмар"?! – последними аргументами, как последними патронами, отстреливался Рожнов, все болезненнее ощущая, какой конфуз он при этом накликает на себя. И сколько кровушки попьют теперь из него даже не враги, а свои же однополчане своими подковырками.
– Выходит, что только вы живехонькими возвращаетесь, а мы уже у святого апостола в предбаннике маемся? – оскорбленно уточнил Лопатин, добровольно взявший на себя обязанности санитара группы.
– В самом деле, почему живы именно вы? – и себе возмутился Солохин. – Меня это даже оскорбляет. Вы бы и себе заодно похоронки выписали.
– Да не в том дело, кто жив, кто мертв! – осадил его Жодин. – Здесь в другом сикус-фикус. Это что ж получается, братва? Это ж получается, что, пока мы до батареи доберемся, нас там уже ста граммами помянут?! А, товарищ капитан? Не-справед-ливо!..
– Так, может, послать гонца к корректировщикам, попросить, чтобы предупредили пушкарей: ни в коем случае нас без нас не поминать? – под всеобщий смех предложил Солохин.
– Вот тебя-то мы, знаться, и делегируем, – сконфуженно огрызнулся Рожнов, понимая, что слишком погорячился со своим известием на корпосту.
27
Перевязав еще и раненого десантника и, в самом деле, вдоволь попив кровушки у сконфуженного и затюканного Рожнова, вся группа наконец поднялась по береговому склону наверх, на степную равнину. Здесь идти было значительно легче, нежели по галечнику, тем более что вдоль каменистого обрыва как раз в сторону центрального командного пункта уводила едва приметная рыбачья тропинка.
Но не сделали они и двадцати шагов, как, подчиняясь какой-то странной логике то ли войны, то ли чьей-то конкретной судьбы, рядом с тем местом, где только что моряки устроили себе привал, с пронизывающим воем шлепнулась мина, взрыв от которой обдал водой и песком всю группу.
– Ложись! – прокричал Гродов, первым падая на землю. По силе взрыва и радиусу поражения комбат сразу определил, что это бьет 160-миллиметровый дивизионный миномет или какой-то приравненный к нему румынской или немецкой модификации с дальностью стрельбы более пяти километров. Но кто сумел засечь присутствие здесь его группы? Чья рука навела на нее вражеский ствол, и почему вдруг такая честь: вокруг полно более масштабных и близких целей?
Как всегда в подобных ситуациях, секунды превращались в вечность. Кто-то из расхрабрившихся бойцов прокричал: "Проверка нервов завершена! Подъем!", однако капитан грозно приказал ему и всем прочим: "Лежать! Следить за тем, куда падает второй снаряд!".
Едва он произнес это, как недалеко, в степной ложбине, взорвался еще один снаряд. Вроде бы прямой вилки не возникало, однако Гродов прокричал: "Уходим! Считаем до двадцати – и падаем!" Он сам громко вел этот счет и на числе "двадцать" упал на землю, в небольшую ложбинку, силой увлекая вместе с собой оказавшегося рядом Рожнова.
Третья мина рванула метрах в пятидесяти восточнее того места, на котором они недавно лежали. Крупные осколки смертоносным градом упали буквально в метре от ног бойца, пришедшего к этому спасительному финишу последним.
Капитан посчитал до тридцати и только потом позволил бойцам подняться.
– А теперь, – сказал он, – "храбрецы", которые хотели оставаться на том месте, откуда мы недавно сбежали, могут вернуться туда и посмотреть, сколько металла нашлось бы там для наших спин и всех прочих частей тела.
– Да неужели действительно были посланы по нашу душу?! – изумился Рожнов.
– Не по нашу, а персонально по твою, – съязвил Солохин. – Мы тут оказались по случаю… И теперь это уже действительно были мины, а не что-либо другое. Это тебе, Рожнов, наказанье божье, чтобы думал, прежде чем с черной вестью по передовой и тылам носиться. Комбата благодари, что вовремя вывел тебя из этого прибрежного могильника.
Пока они незло пререкались, Гродов проницательно прощупывал окулярами бинокля все степное пространство по всему видимому периметру; прошелся даже по морю, пытаясь уяснить для себя, что это было, кто, какой корректировщик накликал на них эти мины? Не могли же они появиться там сами по себе! Кто-то же установил орудийные приборы управления огнем именно на те отметки, которые позволили минам идти почти на стопроцентное поражение цели; кто-то же дал команду открыть огонь именно по этому квадрату!
Однако же и степь, и море оставались безмолвными. Причем безмолвными они оставались и по линии обороны, поскольку ни с восточного, ни с северного секторов не доносилось ни взрывов, ни ружейно-пулеметной пальбы. "… А затем наступила такая тишина, – подумал про себя, но как бы от третьего лица комбат, – словно эти мины уже действительно отправили его тело в землю, а душу – на небеса".
Еще раз пройдясь взглядом по окрестным равнинам, Гродов опустил бинокль и только теперь обратил внимание, что все бойцы внимательно смотрят на него, ожидая разъяснений или просто какой-либо реакции.
– Судя по всему, эти мины оказались шальными; какой-то штатный батарейный разгильдяй что-то напутал. Однако нужно помнить, что на войне случается и такое.
– С минами – это, знаться, какая-то ошибочка у румын вышла. Но как же вовремя вы увели нас оттуда, комбат! Это ж какое чутье фронтовое нужно иметь, чтобы и себя, и нас из-под креста могильного, знаться, вытащить!
Комбат внимательно посмотрел на Рожнова, едва заметно улыбнулся и… промолчал. Он, конечно, мог бы сослаться на солдатскую интуицию, но разве такая ссылка способна объяснить то, что только что произошло на этой грани степи и моря?
– Я тут с братвой посоветовался, – сказал Жодин, чтобы как-то увести их обоих от гадания по линиям судьбы, – и решили мы, товарищ командир, что надо бы у батарейного причала устроить себе победное купание.
– Это ж что за "победное купание" такое? – поинтересовался Гродов, радуясь тому, что бойцы по-прежнему сохраняют присутствие духа.
– Ну как маршал Антонеску планирует победный парад на Соборной площади в Одессе провести, так и мы "победное купание" – у батарейного причала. В честь удачного боевого рейда.
– Так ты уже так и говори, что не победное купание надо бы провести, а, знаться, парад голопузиков, – попытался наставить его на путь истины Рожнов. – Во главе с тобой, главным из голопопиков.
– А ты, Рожнов, какого рожна вмешиваешься в разговор старших командиров, да к тому же не по делу, не по рангу и не по уставу?
– Обоим вам, как штатным разгильдяям, делаю замечание, – вмешался комбат. – Однако сам ход мыслей, как любит выражаться в подобных случаях один знакомый нам полковник, признаю правильным: в виде поощрения за удачный рейд всему отряду объявляется тридцатиминутное купание.
– Какой же он удачный? – мрачно молвил Ичнев. – Броневик подорван каким-то хреновым гранатометчиком, троих бойцов потеряли убитыми, еще трое ранены…
– Ты чего это похоронки под нос нам тычешь и казенным имуществом упрекаешь?! – возмутился Жодин. – Ты где служишь: в доблестной береговой батарее флота или в тыловой похоронной команде? Да, потеряли троих товарищей убитыми, но зато до конца дня румыны на этот участок не сунутся. А скольких мы их там, на перемычке этой, переложили? Может, командировать тебя, чтобы пересчитал? Мы их там столько уложили да под колеса подмяли, что на целую роту нашу вражеских потерь хватило бы.
– Нет, ну я же… – смутился Ичнев. – Я, конечно, понимаю…
– Да ни хрена ты не понимаешь, потому как тут стратегически мыслить надо, а ты хоть бы как-нибудь, по-лапотному, что ли, научился. А что броневик потеряли… Так ведь в бою же, а не на гулянке. И потом, он чей, броневик этот, был? Румынский, трофейный, значит. Одного потеряли, так два добудем. Кстати, командир, надо бы сказать пушкарям, чтобы снарядиком по "Королевскому кошмару" все-таки прошлись, для полного, так сказать, невосстановления.
– Надо бы… – признал его правоту комбат. – И пройдемся. Наше с вами дело – солдатское, и на передовую мы посланы не для того, чтобы в окопах да по казематам отсиживаться, а чтобы истреблять врага; всеми средствами и способами истреблять его, понимая, что каждый потерянный противником взвод – это еще одна зарубина на древке победы. Нашей победы. А коль так, значит, понимать надобно, что у войны, действительно, своя, особая математика.
– Вот и я о том же, о кровавой математике войны, – напомнил Жодин, для верности толкнув идущего рядом Ичнева локтем в бок.
– …И математика эта – кровавая, жестокая, а потому сугубо фронтовая, – продолжил свою мысль капитан. – Не спорю: в этом бою мы потеряли троих. И парней, конечно, жаль. Но ведь враг при этом потерял не менее пятидесяти штыков. Это по самому минимуму, и только убитыми. Кроме того, мы закрыли брешь в передовой, помогли пограничникам удержать рубеж обороны города. Разве это не в счет? Да пограничники сейчас молятся на нас, как на ангелов-хранителей!