– Все, вплоть до командующего, – как можно тверже сказала Верникова, чтобы воздержаться от очередной порции нотаций, – наверное, уже знают, что с тобой произошло там, на дамбе. Твоя судьба многих встревожила – и в данном случае это тоже важно. Словом, у меня есть все основания положить тебя на пару дней в госпиталь для лечения и обследования по поводу контузии и сотрясения мозга.
– Ага, значит, еще и сотрясение мозга? – попытался Дмитрий быть максимально серьезным и сосредоточенным.
– Относительно диагноза – этот вопрос мы с коллегами решим, – вновь не стала отвлекаться доктор на ребячьи шалости Гродова. – Но уже ясно, что именно этой пары дней вполне хватит, чтобы вырвать тебя из казематов, из гибельного для тебя окружения. Сегодня ночью я переправлю тебя вместе с госпиталем в город, а оттуда, возможно, и на госпитальное судно. Хотя с судном, как ты понимаешь, будет непросто, разве что захочет подключиться полковник Бекетов с его связями и удостоверением. Кстати, в Бекетове я почти не сомневаюсь, во всяком случае, верю, что его удастся уговорить. Он прекрасно понимает, что оставлять в степи на погибель такого офицера, как ты, бессмысленно. Ты еще можешь быть очень полезен и для армии вообще, и для контрразведки, и лично для него. Да-да, он всегда учитывает это.
Гродов подошел к коню, погладил его по морде, похлопал по седлу, потрогал подпруги… Лично он, так уж случилось, ни разу в жизни верхом на коне не сидел. И сейчас тоже не решился бы, чтобы не оконфузиться перед женщиной.
– Седло, судя по всему, кавалерийское и не нашего производства. Откуда у тебя этот конь?
– Еще недавно он принадлежал румынскому офицеру-кавалеристу, командовавшему полуэскадроном королевской гвардии, – неохотно объяснила Верникова, давая понять, что у них слишком мало времени, чтобы отвлекаться на подобные разговоры. Есть тема важнее. – Бекетов давно знал о моем пристрастии к верховой езде, поэтому, когда я оказалась в госпитале в Новой Дофиновке, попросил полковника Осипова "занять" у кого-либо из румынских кавалеристов настоящего верхового коня и подарить его госпиталю, точнее, персонально мне как начальнику. А тут как раз случилась очередная атака румынской конной гвардии, во время которой в руках морских пехотинцев оказалось более двадцати пленных кавалеристов и вдвое больше трофейных коней, один из которых тут же был реквизирован для нужд госпиталя и доставлен мне вместе с раненым в седле. Я удовлетворила ваше любопытство, Гродов?
– Не совсем. Откуда появилось само пристрастие?
– И при царе, и при временном правительстве, при белых и красных, мой отец командовал кавалерийскими подразделениями, вплоть до дивизии. А поскольку обитали мы долгое время в Средней Азии, где из всех средств передвижения преобладали лошади да ишаки, ну еще верблюды, то командование потребовало, чтобы все члены семей военнослужащих освоили приемы верховой езды. А дальше, как обычно: одни эти приемы так и не освоили, другие тряслись в седлах только бы засчитали, что они проехались верхом, а я, тогда еще совсем девчушка, буквально прикипела к своей небольшой, "монгольской", как ее называли, лошадке. Имя у нее тоже было соответствующее – Чингисханчик.
– Вот теперь многое прояснилось, – мягко улыбнулся Гродов.
Римма тоже подошла к коню, легко вскочила в седло, дважды развернулась на месте, чтобы сдержать прыть своего "Румына".
– Но говорили-то мы не о моих страстях и пристрастиях. Что с госпиталем? Дай команду, чтобы кто-то отвез тебя на мотоцикле. Он у вас еще на колесах.
– Исключено, товарищ военврач.
Римма вновь дважды развернула коня на месте, низко наклонилась к комбату и, встретившись губами, они не поцеловались, а по-детски потерлись ими друг о дружку.
– Если говорить честно, я подозревала, что ты откажешься от этой возможности спасти свою жизнь и никакие уговоры мои не помогут. Но пойми меня как… женщину, – Дмитрию показалось, что она попросту не решилась произнести: "как влюбленную женщину". – Я обязана была использовать тот единственный реальный шанс помочь тебе, которым обладала. Иначе грош была бы цена мне… как женщине.
На сей раз она не стала "стреноживать" коня, а просто дала ему волю, и он помчался по той тропе, по которой прилетел сюда. Римма и в самом деле была прекрасной наездницей, она великолепно держалась в седле, но, увлекшись демонстрацией своей "верховой фигуры", совершенно забыла о том, что надо хотя бы раз прощально оглянуться. Комбат не сводил с Риммы глаз до тех пор, пока ее фигура не исчезла за степным курганом, однако взгляда, который ему так хотелось поймать в эти минуты, так и не дождался.
"А чего ты хотел? Дочь полковника-кавалериста!" – извиняюще сказал про себя Гродов, словно бы этим действительно можно было объяснить не только умение Верниковой лихо держаться в седле, но и умение столь же лихо выдерживать характер.
30
Когда Гродов вошел в центральный командный пункт, там его с трубкой в руке ждал взволнованный телефонист.
– Что случилось? – иронично поинтересовался комбат. – Антонеску и королева-мать Елена уже в Одессе?
– Хуже, – проговорил дежурный связист. – Звонит адъютант командующего базой. Уже второй раз.
– И что ты ему ответил? – поинтересовался капитан, надеясь, что ефрейтор догадался довольно плотно прикрыть ладонью трубку.
– Сказал, что вы ранены и вам делают перевязку, – демонстративно взглянул он на свежий бинт.
– Так оно и было. Капитан Гродов слушает, – сказал он, забирая из руки телефониста трубку, и тут же осекся, уловив, что слышит не звонкий, всегда фальцетно срывающийся голос адъютанта командующего, а характерный, глуховато-грудной баритон самого контр-адмирала.
– Ну про твою геройскую гибель и не менее геройское воскрешение мы, капитан, говорить сейчас не будем. Хотя, если вот так, заживо, "хоронят" на войне, это, говорят, хорошая примета.
– Должна же и у войны появиться хоть одна хорошая примета, – в свойственной ему манере ответил Гродов, пытаясь не тушеваться перед командующим.
– Вот именно, вот именно. Кстати, только что командир погранполка НКВД Всеволодов официально обратился с просьбой наградить-отметить участников сегодняшнего рейда на дамбу, а лично тебя представить к ордену, а еще лучше – к медали "За отвагу".
– Так, может, стоит уважить, товарищ контр-адмирал, как-никак полковник войск НКВД просит? – напрямую спросил Гродов, не заботясь о том, воспримет ли командующий этот вопрос в виде ироничной дерзости.
– Не могу же я одному тебе все награды отдавать? – совершенно "правильно" воспринял его колкость контр-адмирал. – Хотя замечу: непосредственное командование Всеволодова ходатайство его, как это ни странно, поддержало. Словом, будем думать. Время еще есть. И потом, ты ведь не за ордена воюешь, правда, Гродов?
– Теперь уже – исключительно за медали "За отвагу", товарищ контр-адмирал, одна из которых у меня уже есть.
В трубке послышалось нечто напоминающее короткий смешок командующего, не зря же на базе утверждали, что комбат 400-й береговой ходит у него в любимчиках, однако словесная реакция оказалась вполне серьезной:
– И в каком же состоянии твои орудия теперь, комбат, после замены стволов?
– Как только обновили их, так сразу же испытали боевым залпом по врагу. У пушкарей претензий нет. Технически все сделано грамотно. Спасибо за такелажников, самим нам, без их опыта, справиться было бы трудновато.
– Ну, смотри, бои проверят. А звоню я, комбат, вот по какой причине. Прибытие на фронт румынского главкома Антонеску, которое несколько раз откладывалось, к ужасу его офицеров-фронтовиков, наконец-то состоялось. Если верить разведке, вчера в одном из пригородных железнодорожных поселков он провел совещание с генералитетом и старшими офицерами своего воинства, а завтра, слышишь комбат, уже завтра, он намерен лично командовать наступлением своих войск, которое будет осуществляться по линии всего фронта Одесского оборонительного района.
– Неужели сам Антонеску? Какая честь! – Комбат вспомнил о странном армейском смотре в центре Булдынки, но, не поверив своей догадке, отрицательно покачал головой: "Не может быть… Это было бы слишком аляповато".
Однако тут же подумал, что надо было бы основательно допросить сдавшихся там офицеров: а вдруг?!
– Причем оказана эта честь будет именно тебе, комбат, – заметил тем временем контр-адмирал. – Потому что, по нашим прикидкам, основной удар вновь будет нанесен в Восточном секторе, с предполагаемым выходом противника к порту, а значит, с полной его и всего города морской блокадой.
– Ну, к порту ему, товарищ контр-адмирал, еще нужно будет дойти.
– Это понятно, капитан. И все же риск огромен, поскольку высшее румынское командование стремится теперь уже и к морской блокаде Одессы, чего допустить никак нельзя. Поэтому приказ не новый, но выверенный: "Ни шагу назад, стоять насмерть!"
– Нам, бойцам береговой батареи, товарищ командующий, проще, чем кому бы то ни было, поскольку отступать нам некуда: с нашими орудиями далеко не передислоцируешься.
– Вот это ты правильно заметил, комбат. А теперь слушай внимательно. К девяти утра на помощь тебе со всей своей орудийной мощью придут только что прибывшие с грузами из Севастополя крейсер "Красный Крым", эсминцы "Дзержинский" и "Фрунзе", а к одиннадцати, после поддержки Южного сектора, подойдут крейсер "Красный Кавказ" и канонерка "Красная Армения". Твоя задача: помочь им определиться с целями и с корректировкой огня.
– Но враг слишком близко. Не сегодня так завтра моя батарея окажется на передовой, и захватить ее румыны будут пытаться, не считаясь с потерями. А ни зенитного, ни пехотного прикрытия у меня нет.
– Две четырехствольные пулеметные спарки мы тебе все же выделили, – сухо возразил командующий оборонительным районом, – так что не надо…
– Из тех, которые раньше же и отобрали, – не смог удержаться от выпада Гродов. Ну, не он это был бы, если бы обошелся без колкости.
– Потому как ситуация того требовала. Но все же вернули. Другой на твоем месте поблагодарил бы. Над пехотным прикрытием тоже… подумаем, может быть. Словом, все. Воюй, комбат, воюй…
Гродов уже намеревался положить трубку на рычаг, как вдруг контр-адмирал с тревогой сказал:
– Тут вот мне новый адъютант напоминает… Ты что, оказывается, контужен, с ранением в голову?
– Это вы в связи с моим замечанием по поводу прикрытия? Что, мол, у меня с головой не в порядке?
– Да при чем тут это?! – теперь уже откровенно рассмеялся командующий, поняв, что переход к контузии и ранению в голову в самом деле оказался с неким подвохом. – Мы только что с Бекетовым ситуацию обсуждали, так он, между прочим, обронил: "А тут еще Гродова во время последнего рейда по тылам противника контузило, с ранением головы…" Начальник госпиталя ему звонила, требовала чуть ли не силой доставить на госпитальную койку.
– Обычная реакция женщины на окровавленную повязку на голове, – проворчал Гродов, мысленно упрекнув Верникову: "Все-таки накапала своему полковнику Бекетову на мозги, дескать, в госпиталь его – и немедленно!"
– Не говори, доктор Верникова – опытный хирург, кандидат наук, да и рану твою лично осматривала. Хотя по разговору и по ехидству твоему ничего такого, госпитального, не заподозришь.
– Потому что в действительности рана самая пустяшная, во время подрыва нашего броневика действительно слегка досталось… только и всего. А машина, скажу вам, товарищ контр-адмирал, классная. Мне бы еще парочку таких…
– …И ты бы конечно же дошел с ними до Бухареста, как угрожал еще там, на "румынском плацдарме", – со всей возможной иронией отыгрался на нем командующий и положил трубку.
Перехватив на себе вопросительные взгляды дежурного телефониста и ординарца, капитан, широко улыбаясь, столь же широко и демонстративно развел руками:
– Не надо думать, что с командующими, да еще и с адмиралами, говорить так уж просто, особенно если ты всего лишь в звании капитана. Но не стоит огорчаться, служивые! На то оно и командование, чтобы при любом перевесе подчиненного все-таки свести партию до ничьей.
31
Вечером на командный пункт поступила приятная неожиданность: на батарею со стороны Новой Дофиновки прибыл отряд моряков. Узнав об этом, Гродов был по-настоящему удивлен: все-таки разговор с командующим оборонительным районом зря не прошел. Конечно, он не ожидал, что реакция контр-адмирала будет столь быстрой и настолько деловой. Но ведь дело сделано.
Он не исключал, что первоначально отряд этот предназначался для другого сектора или же для пополнения 1-го полка морской пехоты, однако в последнюю минуту командующий решил изменить его назначение. Важен был сам результат: теперь ему требовалось стрелковое подкрепление.
Хотя Гродов был младшим по званию, командир этого отряда майор Денщиков по всем правилам доложил, что отряд добровольцев численностью в двести пятьдесят бескозырок, сформированный из экипажей погибших судов, прибыл для защиты береговой батареи и поступает в распоряжение ее командира.
– Что, действительно добровольцев? – поинтересовался комбат. Он встретил майора у подножия холма, на котором располагался центральный командный пункт, а весь его отряд был задержан постом взвода охраны и на время отведен к причалу.
– Так точно. Одна часть моряков из этого "матросского резерва утопленников", как они сами себя называют, ушла на пополнение военных корабельных команд, которые каждый день несут потери, другая влилась в команды судов гражданского флота, которые тоже поставлены теперь под военный флаг. Однако больше всего моряков, спасшихся с погибших кораблей, попросились в морскую пехоту, чтобы с оружием в руках сражаться с врагом, причем теперь уже лицом к лицу.
Распорядившись, чтобы Лиханов срочно созвал командиров всех подразделений берегового укрепрайона в кают-компании батарейного комплекса, комбат велел майору спуститься в потерну, а Косарину приказал по наземной тропе провести отряд во главе с заместителем командира в район наблюдательного пункта противотанковой батареи.
– И что, сформировали ваш отряд специально для того, чтобы придать моей береговой батарее? – спросил капитан, когда майор с удивлением осмотрелся в корабельной башне командного пункта.
Но, вместо того чтобы сразу же ответить комбату, Денщиков увлеченно поинтересовался:
– Да вы что здесь… целый крейсер под землю загнали и бетоном "пришвартовали".
– Почему это… целый крейсер, товарищ майор?
– Давайте упростим наши обращения до просто: "капитан" и "майор", чтобы не столь официально. Разве что во время объявления приказа… Когда старшего по званию подчиняют младшему, это всегда порождает определенные неудобства в обращении и вообще в отношениях. Хотя, как вы успели заметить, лично у меня подобное подчинение никаких комплексов не вызывает.
– Условие принимается, майор.
– Вы не станете отрицать, капитан, что мы находимся сейчас в боевой рубке корабля, причем старинного?
– Точно, мы находимся в башне, снятой с русского линейного корабля "Императрица Мария", потопленного германцами в бою еще в далеком 1916 году. Кстати, только что вы подали прекрасную идею, майор: в подземельях, в которые мы сейчас спускаемся, спокойно можно было упокоить в камне и бетоне какую-нибудь канонерку, оставив на поверхности только орудийную палубу и стереотрубу.
– Или же врыть сюда подводную лодку с перископом.
– … Чтобы не морочить себе головы с наземными и подземными казармами, а также с многочисленными рубками и хозяйственными отсеками, – завершил этот замысел Гродов.
– Однако что с отрядом: как он все-таки появился, каковым было его истинное назначение?
– Насколько мне известно, он должен был стать костяком одного из батальонов новой бригады морской пехоты, но с бригадой у командования не получилось: все подразделения, которые удавалось формировать и вооружать, тут же приходилось отправлять в виде пополнения в те части, которые уже сражаются в виде отдельных батальонов морской пехоты.
– Понятно, о том, что вы поступаете в мое распоряжение, вы узнали только сегодня…
– Буквально два часа назад, хотя мы были уверены, что нас вольют в полк морской пехоты Осипова, и тогда вяжи узлы…
– Короче, все, как я и предполагал… – остался доволен своими расспросами Гродов.
Майор удивленно взглянул на комбата и великодушно пожал плечами: дескать, какое это имеет значение, с какой целью нас формировали? Главное, что теперь мы здесь.
В потерне было влажно и прохладно. Идти порой приходилось почти по щиколотку в грунтовой воде, тем не менее казалось, что ревматическая сырость, которая здесь царила, ниоткуда не появлялась и никоим образом исчезнуть не могла, поскольку давно стала климатической сущностью этого подземного мира, угнетающе действующего на любого пришельца. Вот и сейчас, чем глубже они спускались под землю, тем шаги их становились приглушеннее, а неофит батареи майор Денщиков – молчаливее и замкнутее. Впрочем, Гродова это уже не удивляло, так вели себя почти все, кто попадал в потерну впервые.
– Надеюсь, мы уходим не в сторону моря, то есть не под морское дно? – с плохо дающейся ему иронией спросил командир добровольцев, как только они вошли в очередную выработку, в которую вода проступала уже не только сквозь пол и пропитанные влагой стены, но и с потолка.
– Нет, эта потерна ведет в сторону степи, но можем свернуть и войти в совершенно секретный ход, пролегающий под морским дном.
– Не надо, – упреждающе процедил Денщиков. – С меня хватит и прогулки под степью. И вообще, вся эта сырость не для моих старых костей и расшатанных нервов.
– Важно, что вы нашли в себе мужество признать это, майор, – сдержанно прокомментировал Гродов. – Причем признать вовремя, поскольку случались в этих подземельях ситуации и посложнее.
– Не удивился бы, если бы стал свидетелем одной из них, – процедил командир добровольцев и, может быть, для того, чтобы развеять настроение комбата, поинтересовался:
– Самого все это подземелье не угнетает? Чувствую, что нет, привык.