40
На следующий день устраивать психические атаки румынское командование уже не рисковало, но, несмотря на огонь береговой батареи, небольшие подразделения противника все упорнее въедались в ослабленную, поредевшую оборону Восточного сектора, заставляя морских пехотинцев, пограничников и остатки ополчения отходить все дальше к морю. Особенно упорствовали группы немецких автоматчиков, которые в нескольких местах просочились сквозь основную линию обороны и теперь зарывались в землю, создавая опасные очаги сопротивления.
Было заметно, что они, как и румыны, нацеливались на Новую Дофиновку, расположенную у самой перемычки между Большим Аджалыкским лиманом и морем и после захвата которой береговая батарея неминуемо должна была оказаться полностью блокированной с суши.
Поздним вечером, прежде чем оставить Шицли, полковник Осипов лично позвонил Гродову, чтобы с грустью в голосе известить:
– Все, комбат, кажется, отвоевались.
– То есть?.. – встревожился Гродов.
– Хутор вновь приходится оставлять. И на сей раз – окончательно.
У комбата отлегло от сердца.
– Свое "отвоевались", товарищ полковник, вы произнесли таким тоном, словно уже оказались в окружении.
– К этому все идет.
– Мы не первый раз оставляем этот хутор, так что рано или поздно вернем его себе.
– Мне тоже так казалось: целые города оставляем, а здесь какой-то хутор, от которого давно осталось одно название. Но, оказывается, тут вопрос принципа. Если бы мы все и всегда сражались так, как сражались за этот хуторок, возможно, ни одного города не сдали бы.
– Вот и я говорю, что как минимум сутки еще продержитесь. Пусть ваши корректировочные посты укажут места скопления противника. Как вы знаете, там у меня ориентиры давно пристреляны.
– Теперь это уже бессмысленно, комбат. У румын четырехкратное преимущество в живой силе, не говоря уже о технике. Теперь их скопление – везде. К тому же хутор оказался на выступе обороны, и, чтобы его удерживать, придется перебрасывать крупные подкрепления. Откуда они у меня? Разве что подразделения с других участков, что тут же будет замечено противником. Но, как ты понимаешь, дело даже не в этом…
– Понимаю: если подкреплений не последует, буквально через час хутор окажется в окружении вместе с вашим штабом.
– Главная цель румын на этом участке – твоя батарея. Не зря же захватчики воспринимают хутор как ключ к ее обороне. Так оно в действительности и есть.
– Вы готовы перенести свой командный пункт на батарею? Возражений не последует. Места у нас хватит.
– Ты же понимаешь, что это было бы тактически и даже политически неграмотно. Комполка со всем штабом спрятался в подземелье, оставив бойцов в открытой степи…
– Лично я никогда на такое не решился бы, – признал его правоту Гродов, – но обязан был поинтересоваться. Предвижу, что на самом деле вы перебазируетесь на восточный берег лимана, в район Новой Дофиновки.
– Откуда в случае необходимости легко отойти на западный берег. Причем уходим сейчас, иначе потом уже не сможем оторваться от противника и занять оборону.
– Потом уже отрываться будет трудно, согласен.
– Говоря с тобой, комбат, я как бы отвожу душу, потому что только ты меня по-настоящему понимаешь. Жаль, что ты сидишь на КП батареи, а не в штабе оборонительного района.
Гродов и сам давно заметил, что каждый разговор с ним в сознании полковника предстает чем-то большим, нежели просто разговор с коллегой. Однако понимал капитан и то, что, если бы он служил в штабе базы или оборонительного района, то и взгляды на события, происходившие в их секторе обороны и в расположении полка, были бы совершенно иными. Но ведь и сам Осипов наверняка понимает это.
С потерей хутора Шицли, долго остававшегося основным опорным пунктом на северном участке сектора, батарея настолько реально оказалась под угрозой окружения и захвата, что надо было что-то предпринимать. Чтобы хоть как-то подстраховаться, большую часть своего гарнизона, кроме огневиков, капитан отправил в цепь, создав, таким образом, два пункта круговой обороны – вокруг огневого взвода главного калибра и вокруг центрального командного пункта. В этом же круговом оцеплении оказались и предельно врытые в землю и замаскированные противотанковые орудия и минометы.
Еще один опорный пункт комбат создал на полпути между двумя кругами обороны. Основу его составили пулеметная спарка, трехорудийный взвод "сорокапяток" и миномет, прикрытые взводом морской пехоты из отряда Денщикова. Расположенный на гребне долины с небольшой возвышенностью в центре, этот пункт со врытыми в землю и хорошо замаскированными орудиями и двумя пулеметными дотами обязан был преграждать путь тем румынам, которые бы хотели окончательно расчленить оборону батареи. Кроме того, его гарнизон мог поддерживать огнем как северный, так и южный пункты обороны, при том что оба они точно так же могли поддерживать его.
В этом, центральном, опорном пункте Гродов задержался немного дольше, чем в южном и северном. Отказавшись от сплошной линии обороны, которая растянулась бы как минимум на два с половиной километра, комбат, таким образом, сумел уплотнить опорные узлы, сделав их более мобильными, а значит, и стойкими. А еще он обратил внимание, что в этом месте склон неширокой долины состоит из каменных выступов, свидетельствовавших, что они соединены с подземным скальным массивом катакомб, и тут же вызвал к себе двух батарейных минеров. Вместе они определили два места, которые с помощью небольших зарядов тола можно было углубить и расширить, не нарушая при этом мощные каменные карнизы. Ночью эти два грота могли служить бойцам блиндажами, а во время вражеских бомбардировок и артналетов их вполне можно было использовать в качестве бомбоубежищ. Причем к работам нужно было приступать немедленно.
Помня, что в этом пункте оказались бойцы четырех разных подразделений, комбат вызвал из северного пункта "нейтрального" командира, разведчика мичмана Мищенко, в храбрости и расторопности которого смог убедиться еще в те времена, когда тот служил инструктором десантного отряда "Дельта", и назначил его комендантом.
– Опыт обороны подобных пятачков в районе "румынского плацдарма" еще не забыл? – спросил его Гродов, после объявления приказа.
– Так, нэ судылося ж! – широко улыбнулся никогда не унывающий мичман. – Разве "румынский плацдарм" можно будет когда-нибудь забыть, товарищ капитан?! Да такое до ладана помниться будет.
– Вот и я того же мнения.
– Правда, комендантом на том плацдарме был не я, – в той же шутливой манере напомнил ему мичман.
– К счастью, не ты, – отплатил ему той же монетой Гродов, – иначе он не то что три недели, а трех дней не продержался бы. Поэтому постигай науку.
– Та, якщо вжэ судылося…
– "Судылося", как видишь. Только предупреждаю: бойцов у тебя немного, а посему за каждого отвечаешь персонально. Лишний раз из окопа не высовываться, "полундрой" не злоупотреблять и доты по возможности не демаскировать. Во время бомбардировок загоняй бойцов в гроты, которые в течение трех часов должны быть созданы и максимально обустроены для ночлега, благо сухой травы вокруг хватает.
– Я тут подумал, что гроты можно было бы делать как можно шире, чтобы по проделанным спускам прятать под ними во время обстрелов дальнобойной артиллерией или бомбежек свои "сорокапятки" и миномет. А может, и пулеметную спарку. Ведь мы пока что находимся во втором эшелоне, зачем же подставляться в виде мишеней?
– А что, попробуй. Парни у тебя крепкие, пусть разминаются. Только для начала организуй несколько учебных "тревог", чтобы отработать слаженный отход с позиций и такое же возвращение на них.
– Было бы их чуточку больше, этих парней…
– Было бы их больше, я бы подумал, стоит ли назначать комендантом этого пункта ветерана "румынского плацдарма".
– Чего так? – насторожился мичман.
– Тогда на должности коменданта этого пятачка любой ефрейтор прижился бы, даже необстрелянный. Впрочем, ты прав: сейчас же попрошу у командования еще хотя бы взвод, пусть даже зеленых ополченцев.
Вот только все три сигнала SOS в виде просьб о подкреплении, посланные комбатом в штабы базы, оборонительного района и Восточного сектора обороны, никакого отклика не получили. Причем больше всего Гродова поразило то, что даже говорить на эту тему никто с ним не захотел. Ни то, что объяснять ситуацию или что-то там обещать, а вообще общаться по этому поводу. Мало того, штабисты вели себя так, словно он не просил их укрепить линию обороны города, а всячески напрашивался отозвать его в тыл.
Только на следующий день он понял, что к тому времени штабисты уже знали о намерении командующего оборонительным районом контр-адмирала Жукова провести ночное заседание Военного совета, исходя из которого, для дальнейшего существования его батареи был отведен всего один день. Тогда он озадаченно почесал затылок и сказал себе: "Что-то здесь не то! Видно, мне неизвестно нечто такое, что уже знают или о чем догадываются в высоких штабах. Надежда только на то, что на тайном совете своем о сдаче города они помышлять не станут!".
41
Единственным, кто способен был хоть как-то прояснить ситуацию, оставался полковник Бекетов, однако тревожить его по такому поводу комбат не стал. Коль скоро помочь ему с подкреплением главный контрразведчик военно-морской базы никоим образом не мог, то всякие жалобы на потери личного состава, а также на отсутствие бронетанкового и прочего технического подкрепления воспринимались им как непозволительное брюзжание.
Утешением стало только то, что к вечеру разведка обнаружила сразу три места скопления немцев и румын уже в тылу у морских пехотинцев, и ночью минометчики и "сорокапяточники" развеивали свою душевную грусть тем, что смертоносно выковыривали этих десантников из их степных убежищ. Но еще до того, как прогремели первые залпы, с Гродовым неожиданно связался сам полковник Бекетов.
– Как служится, Черный Комиссар? – утомленно поинтересовался он.
– Исходя из фронтовой обстановки. Замечу, что из ваших уст такое обращение – Черный Комиссар – срывается впервые.
– Так вот, исходя из фронтовой обстановки, вынужден сообщить тебе, что час назад наш "Пятый севастопольский конвой" атакован группой немецких пикирующих бомбардировщиков Ю-70. Поскольку конвой с воздуха не прикрыт, это уже было третье, но самое ожесточенное нападение.
Гродов какое-то время молчал, ожидая, когда и чем завершится пауза, которую артистично держал полковник. Он не понимал, почему тот вдруг заговорил с ним о судьбе очередного севастопольского конвоя.
– Это наша вечная беда – плохое прикрытие с воздуха, – неуверенно поддержал он разговор. – Похоже, что взаимодействие авиации и флота вообще изначально отработано было плохо.
– Жаль, что от подобных умозаключений никому из нас не легче. Кажется, ты не догадываешься, о чем я?
– Пока… нет. О чем?
– Ты от доктора Верниковой письма разве не получал?
– Пока… нет. Разве оно должно быть?
– Значит, сегодня почтальон доставит его в Новую Дофиновку вместе с газетами и прочей почтой.
– Следует предположить, что в конвое было и госпитальное судно?
– Которое вместе с одним из тральщиков пилотами противника было потоплено.
Из груди капитана вырвалось нечто среднее между стоном и рычанием.
– Вот как оно все обернулось! – пробормотал он, чувствуя, однако, что еще не до конца осознает, что именно произошло и как это страшное событие способно отразиться на его судьбе. – В страшном сне присниться такого не могло.
– Поскольку тонуло судно быстро, к тому же под непрерывными атаками "юнкерсов", то спасти удалось всего лишь около двадцати человек, в основном членов экипажа. Благо вода пока еще теплая, – полковник опять выдержал небольшую паузу, прокашлялся, чтобы справиться с волнением, и уточнил: – Доктора Верниковой, как ты уже понял, среди спасенных не оказалось.
– Это окончательные данные?
– Я специально уточнял. Командир эсминца, команда которого спасала людей с госпитального судна, лично подтвердил, что ни одной женщины спасти не удалось. Уж кого-кого, а женщину на борту своего судна командир заметил бы.
– Следует предполагать…
– Ты знаешь, как много Римма значила для меня… Что ни говори, дочь моего первого командира и наставника. Еще девчушкой помню. Встретил ее в Одессе и словно бы в юность свою вернулся.
– И для меня эта женщина тоже… многое значила.
Мужчины тяжело вздохнули и столь же тяжело, по-мужски помолчали.
– Вот такой, сугубо мужской, разговор у нас с тобой получился, комбат. Извини и за этот звонок, и за эту весть.
После того как полковник положил трубку, комбат еще минут пятнадцать сидел у аппарата, пытаясь осознать то, что произошло где-то далеко отсюда, у крымских берегов, и в то же время стараясь не предаваться губительной тоске.
"Вот это и есть судьба, Гродов, – мысленно сказал он себе, отправив перед этим гонца-мотоциклиста в деревню за почтой и пытаясь возродить в памяти образ женщины, в которую был так влюблен. – Это действительно судьба, и от приговора ее никуда не уйти".
Взяв из рук батарейного почтальона письмо Риммы, комбат положил его перед собой и несколько минут отрешенно смотрел на него, понимая, что, какие бы строчки он там ни прочел, они уже принадлежали женщине, которую он никогда больше не увидит. Они принадлежали мертвой.
"Здравствуйте, Дмитрий! Завтра на госпитальном судне я отбываю из города. Не исключено, что разворачивать свой госпиталь нам предстоит теперь в районе Севастополя. Возможно, там и увидимся. Помните, что теперь вы слишком многое значите для меня, поэтому берегите себя. С надеждой на встречу. Целую. Римма".
"Слова как слова, – подумалось Гродову, – такие же могла бы начертать любая мало-мальски влюбленная или попросту увлеченная женщина. В предчувствии гибели, очевидно, пишут по-иному; иными словами, с большей тревогой о будущем. Разве что у врачей совершенно иное восприятие смерти, нежели у всей прочей части человечества; людям этой профессии она кажется более естественной, что ли… Лучше спроси себя, какой видится гибель человека тебе, каждый день эту гибель сеющему".
Гродову было бесконечно жаль, что эта прекрасная женщина, на которой он наверняка женился бы и которая, возможно, даже родила бы ему сына, погибла. Но он вдруг поймал себя на том, что не знает, в какой реакции и в каких чувствах это должно проявляться: в какой-то неуемной тоске, в слезах – что в его личном случае совершенно исключалось; в попытке заглушить свою тоску спиртным, к которому он по-прежнему оставался равнодушным?
– Лейтенант, – позвонил он командиру огневого взвода главного калибра, – сколько сейчас реальных целей в твоей таблице для стрельб?
– Четыре. Из тех, что названы разведкой, – уточнил Куршинов, словно бы уловив, что комбат пребывает в состоянии холодной ярости и жаждет крови.
– После них пройдись по обеим дамбам. Истребляй их, лейтенант. Изматывай ночной пальбой и жесточайше истребляй.
– Есть изматывать и истреблять, – взводный выдержал коротенькую паузу и несмело поинтересовался: – Что-то произошло, товарищ капитан?
– Произошло, Куршинов, произошло. Еще двадцать второго июня произошло. Не заметил?
Под утро, когда разведка донесла, что две ближние вражеские засады ликвидированы, комбат позволил себе войти на командный пункт и, не спускаясь на нижний ярус, уснуть прямо в командирском отсеке. Жаль только, что из-за вездесущего телефониста поспать ему не пришлось.
– Вас требует командир дивизиона, – сообщил он, так до конца и не разбудив комбата.
– Нужно было сказать майору, – незло проворчал Гродов, – что твой командир только что уснул и что ему тоже положен хоть какой-то отдых.
– Как раз так, почти слово в слово, я и сказал. Но комдив ответил, что поднять вас – это приказ. И что вы "подтрибунально" нужны по очень срочному вопросу.
– Когда-нибудь с этим "подтрибунально" он сам же себе и накаркает, – огрызнулся Гродов.