* * *
Окончательно очнулась она лишь утром следующего дня. Руки стянуты за спиной собачьим поводком; одна нога пристёгнута наручником к ножке неподъёмного сейфа, рот заткнут каким-то тряпьём.
Кажется, в качестве кляпа Варины мучители воспользовались её собственными трусиками, изорванными в клочья, – она узнала запах своего дешёвого дезодоранта. А ещё во рту ощущался отвратительный привкус несвежих мужских носков. Изгибаясь всем телом, Варя заплакала от унижения и сознания собственного бессилия.
Сколько водки в неё влили вчера эти изверги?
Сколько раз поимели? То, что происходило в незнакомом доме, вспоминалось лишь урывками, как болезненный бред. Бутылочное горлышко, раздвигающее стиснутые зубы. Нож, который подонок по кличке Комиссар держал возле её горла. Пощёчины.
Тяжесть чужих тел.
Все виделось как в тумане, и поначалу Варя решила, что это от спиртного, которое она не переносила на дух. Но, поморгав ресницами, она поняла, что все дело в слезах. Сначала их было не так уж и много, но когда Варя увидела, во что превратились её обновы, на которые она копила деньги почти два месяца, слезы побежали по щекам ручьями. Её лучшая юбка превратилась в тряпку, да и она сама была не лучше – такая же истерзанная, грязная, валяющаяся на полу. Лучше бы её просто убили. Потому что, как жить дальше, Варя себе совершенно не представляла.
Перевернувшись на спину, она запрокинула голову и подождала, пока высохнут слезы, застилавшие глаза. Села, стараясь не тревожить лодыжку, прихваченную стальным браслетом. С ненавистью посмотрела на громадный старомодный сейф, который насильники вчера приподнимали вдвоём, чтобы придавить свободный браслет ножкой, и вдруг вспомнила, что лиса, попавшая в капкан, перегрызает себе лапу.
Но Варя была всего-навсего молоденькой девчушкой, слабой, растерянной, раздавленной свалившимся на неё несчастьем. И она все ещё верила в то, что люди хоть чем-то отличаются от зверей. Варя несколько раз ударилась голым плечом о стальную махину и поняла, что ни сдвинуть её, ни приподнять у неё не хватит силёнок. Избавиться от кожаных пут на руках тоже не удавалось. Оставался единственный вариант: разбудить одного из своих мучителей и попросить отпустить её на свободу. Все равно они получили от неё все, что хотели. Раз уж не убили, надо было как-то жить дальше.
Второй этаж дома, куда заманили Варю, представлял собой довольно просторное помещение, задней стеной которому служил скат крыши. Сюда были завезены мягкий уголок, кое-какая мебель, несгораемый шкаф и всякая офисная рухлядь вплоть до компьютера. Свободного пространства все равно оставалось предостаточно. На нем запросто умещались и низкий стол с остатками вчерашнего пиршества, и хрупкая Варя, и два здоровенных парня, каждый из которых был в полтора раза выше и в два раза тяжелее её. Намаявшись ночью с пленницей, они притомились и продолжали спать беспробудным сном, хотя солнце все сильнее прогревало их мерзкую берлогу.
Комиссар, развалившийся на диване, подходил для задуманного больше, чем дёрганый, насквозь лживый и самовлюблённый Суля. В его натуре угадывалась гнильца, сквозившая и в манере говорить, и во взгляде, и в том, как он норовил прижигать Варю сигаретой, вынуждая её шевелиться под собой. Комиссар в сравнении с ним казался туповатым, заторможенным. Зато
– более прямолинейным и гораздо более сильным. Если уж полагаться на одного из этих бандитов, то пусть это будет главарь, едва умещавшийся на диване.
До предела натянув цепь наручников, Варя вся вытянулась в струнку и осторожно тронула голову Комиссара босой ногой. Ощущение было такое, словно прикоснулась к ощетинившемуся ежу. Он упорно не желал реагировать на все более настойчивые толчки, этот проклятый ёж. И лишь после десятой или одиннадцатой попытки с дивана донеслось хриплое:
– Ну? Чего тебе?
Варя требовательно замычала. Приподнявшись на локтях, Комиссар буркнул:
– О, йогиня какая выискалась… Зарядку делаешь?
Правильно. Хвалю.
– М-м-м!
– Кляп просишь вытащить? – догадался усевшийся на диване Комиссар, поскребывая густую растительность на груди. – Так ты же орать начнёшь…
– Н-н-н! – возразила Варя, отчаянно мотая головой.
– Ну, гляди у меня! Вздумаешь голосить – зашибу на хрен. Поняла?
Она кивнула. Во рту, освободившемся от тряпичного кома, моментально скопилось столько слюны, что Варя никак не могла заговорить. Собственный язык казался слишком большим и неповоротливым.
Комиссар расценил её молчание по-своему:
– Похмелиться небось хочешь? Чердак трещит? – Не дождавшись ответа, он тяжело протопал к столу и, прихватив откупоренную бутылку шампанского, пожаловался:
– Лично у меня башка прямо раскалывается. Не колхозная все-таки…
Это было дико, но парень, изнасиловавший Варю, теперь искал у неё сочувствия. Словно они были добрыми друзьями, хорошенько повеселившимися минувшей ночью.
– Отпустите меня, – попросила Варя. Наручники на ноге мешали ей свернуться в калачик, как ей того хотелось, и сознание собственной наготы заставляло её обращаться к мучителю с опущенными глазами.
Как будто это она должна была стыдиться, а не Комиссар.
Он воспринял это как должное. Оттянув резинку своих цветастых трусов, он удивился совсем другому обстоятельству:
– О, какая нескладуха! Хрен стоит, а голова падает. Требуется это дело сбалансировать. – Половина выдохшегося шампанского пролилась мимо его глотки, но остальное попало по назначению, и несколько секунд спустя он застонал, блаженно отдуваясь:
– Ух ты, хорошо!.. Подлечишься, Варюха?
– Отпустите, – повторила она; – Пожалуйста.
– Ага, щас. – Комиссар закурил и, выпустив к потолку первую порцию дыма, благожелательно поинтересовался:
– А кто нас с Сулей в чувство приводить будет? На тебя вся надежда. Будешь у нас заместо сестры этого… милосердия, только без сутаны, что особенно ценно… Суля! Сулейман Батькович, просыпайся! Не то шеф нагрянет, вставит нам по самое "не балуйся".
Не добудившись дружка, Комиссар заговорщицки подмигнул пленнице:
– Как вчера свалился, так и лежит. И всегда в штанах, заметь. Мёрзнет, что ли? Как этот… ямщик в степи.
У Вари вырвался непроизвольный нервный смешок. Покосившись на неё, Комиссар насупился:
– Ты вот что… Особо не веселись. Не заплатим мы тебе. Все башли на накрытие поляны ушли, а в бумажнике у Сули одна мелочовка осталась, для понта… Только не ори, – предупредил он, шагнув вперёд. – Без тебя мозги накреб… набре… короче, перекосоеблены.
– Я дам вам денег! – воспряла Варя. – У меня есть. Много.
– Много? – Комиссар оживился тоже. – Это что-то новенькое. – Кожа на его голове заходила ходуном. – Ладно, гони свои бабки, а я тебе обеспечу сразу все райские наслаждения. Без всякого "баунти".
– Вы меня не так поняли! – выпалила Варя. – Я заплачу вам, если вы меня отпустите!
– Сколько, конкретно? – Комиссар склонился над ней так резко, что у него хрустнули позвонки.
Вся его ссутулившаяся фигура представляла собой насторожённый вопросительный знак.
– Пятьсот рублей.
– Мало. – Лапища Комиссара сграбастала грудь пленницы и смяла её, как будто это была бесчувственная глина.
– Тысячу рублей! – взмолилась она. – Деньги у меня в сумочке, честное слово!
– Ха! Из сумочки я и сам могу взять.
Фальшивый свист исполнил мелодию известной песенки про то, как финансы поют романсы.
– Ладно, – сказала Варя с отчаянием. – Две тысячи. Двести рублей лежат дома, а остальные я займу.
Свист резко оборвался на протяжной ноте. Комиссар осклабился и выпрямился во весь рост. Варя вдруг подумала, что вести переговоры с этим здоровяком – все равно что играть с медведем, вставшим на дыбы. Добродушие его казалось все более обманчивым.
– С тебя штука, – заявил Комиссар. Немного помолчал, ожесточённо поскребывая растительность на черепе и уточнил:
– Баксов.
– У меня нет таких денег, – произнесла Варя едва слышным шёпотом. Она уже несколько раз слышала за окном голос отца и теперь думала, успеет ли закричать достаточно громко, прежде чем насильник набросится на неё.
Комиссар прочитал её мысли:
– Давай, зови своего папаньку, – глумливо предложил он. – Я ему морду набью, а потом ещё и в ментовку сдам за вторжение в чужой дом.
– Только попробуй!
– А чего тут пробовать? Как мы с Сулей повернём. так и будет. Вот ты, к примеру, кто такая? Мочалка безродная, блядь. Сама пришла, сама дала. Какой с нас спрос? Никакого. – Комиссар кивнул в сторону сумочки. – Твоими же бабками участкового подмажем, а тебя в КПЗ упрячем за аморальный образ жизни. Так что либо гони штуку, либо расплачивайся натурой на добровольных началах. Выбирай.
За окнами призывно засигналил грузовик. Проворно заткнув пленнице рот кляпом, Комиссар выглянул наружу и зычно окликнул товарища:
– Подъем, братела! Там работяги самосвал кирпича пригнали, надо бы поприсутствовать при разгрузке.
Разбудить Сулю удалось с третьей попытки. Глаза его настолько утонули в набрякших веках, что не сразу заметили Комиссара и вчерашнюю гостью, скорчившуюся возле сейфа. Суля увидел перед собой только стол, заставленный остатками вчерашнего пиршества, и направился прямиком к нему, протягивая руку к первой попавшейся бутылке.
И тогда Варя поняла, что самое худшее вовсе не осталось позади, как она полагала. Сжавшись в комочек, она закрыла глаза.
Глава 16
ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЁМА
Зелёный змий, потревоженный поутру и выпущенный на волю из бутылки, свиреп, беспощаден и коварен. Он обжигает глотки, разъедает нутро и оглушает безрассудные головы смельчаков, отваживающихся бороться с ними натощак.
У тщедушного Сани не было ни малейших шансов выстоять в этом противостоянии с сорокаградусным противником, и Громов рассчитывал, что вскоре мальчишка упадёт и забудется тяжёлым пьяным сном.
А когда продерёт глаза, то никакого Эрика уже не будет, ночные кошмары потускнеют и рассеются, как дым над островом, дым, горечь которого до сих пор ощущалась на губах.
Они добрались до острова затемно, погрузившись вместе с гробом и лопатами в рыбачью плоскодонку, заранее присмотренную Громовым в камышах. Утлое судёнышко было позаимствовано вместе с железным прутом, к которому было приковано, а на рассвете вернулось на прежнее место как ни в чем не бывало.
Да, именно так: как ни в чем не бывало. Эта дурацкая фраза прицепилась к Громову, как репей. Бессмысленная смерть Ксюхи. Ночной расстрел бандитов. Похоронный фарс на острове. Плюс к этому незнакомый Эрик, которого следовало тоже определить в очередь дожидающихся Страшного суда… А Громов как ни в чем не бывало сидел за столом, разливал водку по неказистым чашкам и заговаривал мальчишке зубы, надеясь, что тот скоро свалится под стол.
Третья ёмкость – наполненный до краёв стакан – одиноко стоял в стороне, не способный никого ни напоить вусмерть, ни тем более воскресить. Тупо глядя на него, Саня выцедил свою поминальную порцию – уже вторую за утро – и шумно задышал открытым ртом, опять не притронувшись к скудной закуске. Громов не возражал. Снова взялся за бутылку. и восполнил образовавшуюся пустоту:
– Давай… Как говорится, за упокой души…
– Вы тоже пейте, – сварливо распорядился Саня. – До дна. Мы похоронили её, как собаку. Хотя бы помянуть по-человечески можно?
"Можно было и похоронить по-человечески", – мысленно возразил Громов, но вслух спорить не стал, послушно перевернул чашку над запрокинутым ртом.
"Можно" не всегда означает "нужно". Хоронили бы Ксюху другие люди. Он и Саня сидели бы сейчас в разных, но очень похожих кабинетах и отвечали на однотипные вопросы протокола. И все они в конечном итоге свелись бы к одному: зачем вы, гады такие, хорошую девочку загубили, зачем следователям головы морочите байками про бандитскую пулю? Потом, выяснив, кем является Громов, милиционеры предоставили бы его заботам ФСБ, зато за Саню взялись бы с удвоенной энергией… Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! На голову противогаз и "черёмухой" туда, "черёмухой"! Колись, сволочь! Кайся слезоточиво в своих грехах!
Эрик? Какой такой Эрик? Честных бандитов, имеющих высоких покровителей, милиция не тревожит по пустякам. Во-первых, это опасное и неблагодарное занятие. Во-вторых, у Эрика все равно найдётся множество свидетелей, которые присягнут, что во вторник он целый день проторчал у кассы за пособием по безработице, после чего раздавал эти гроши голодным нищим, рыдая от собственного благородства. Представив себе эту картину, Громов невесело усмехнулся, но взгляд его оставался неподвижным и пустым. Перед его глазами все время находилась одинокая чашка, наполненная для той, которая уже никогда не пригубит из неё.
Проследив за громовским взглядом, Саня страдальчески сморщил небритое лицо и молча выхлебал новую дозу. Пока что водка не оказывала на него заметного воздействия. Ещё давало знать о себе невыносимое напряжение последних часов. Возможно, Саня в мыслях все ещё грёб к острову широкой доской, заменявшей весло, холодея от горя и ужаса перед тёмной водой, плескавшейся у самой кромки глубоко осевших бортов. А может быть, он до сих пор лопатил глинистую землю, неумело пробиваясь сквозь хитросплетения корней в сырую темноту. Или, всхлипывая от усталости, опускал туда нелепый гроб… Бросал на его крышку первую горсть влажной земли…
Он так бы и копал руками, если бы перед ним не вонзилась в землю лопата. Он так бы и сидел у могилы, пригорюнившись, если бы Громов, не давая парнишке времени на раздумье и передышку, не сказал жёстко:
– Некогда отдыхать. Землю утаптывать надо.
Саня посмотрел на него, как на безумца, предложившего поплясать на чужих костях.
– Как можно? – возмущённо спросил он. – Она же там…
– Хочешь, чтобы кто-нибудь взялся по свежим следам клад искать? – Громов прищурился. – Утаптывай. Так надо.
– Нет. – Саня покачал головой. – Я не буду. Это вы уж как-нибудь без меня…
Пришлось браться за дело самому, сознавая, что каждое топанье ног по взрыхлённой земле гулко отдаётся в Санином сердце болью и ненавистью. Чтобы избавиться от его обжигающего взгляда, Громов сунул ему большой складной нож и распорядился:
– Ступай резать камыши. Охапки складывай сверху.
– Зачем?
Громов изобразил удивление:
– Разве ты не знаешь, зачем? Не догадываешься?
Он не мог позволить себе проявить жалость. Сочувствие – это лишь наркоз, обезболивающий, одурманивающий наркоз, который на деле не снимает боль и не уменьшает её.
– Делай, что тебе ведено, – буркнул Громов, не дождавшись ответа на свой вопрос. – Надгробья не будет. Речей, венков и цветов – тоже. Мы просто разведём здесь костёр. Не нравится? Но я предупреждал тебя насчёт черты, помнишь? Переступил? Иди дальше. Обратной дороги нет.
Саня ничего не возразил на это, не смог возразить.
И вскоре в серые предрассветные сумерки взмыло оранжево-жёлтое пламя, трескуче вспороло воздух, вгрызлось с чавканьем в камыши, поглотило их и стало расползаться во все стороны по проплешинам сухой травы, приготовленным для огня заботливым летним солнцем. Огненная волна вздымалась, оседала, спешила дальше, не пренебрегая ни единой соломинкой. Пламя, как всегда, казалось живым существом, торжествующим освобождение из неволи. Да, оно было живым, вот только оставляло за собой мёртвую, чёрную землю, покрытую серым саваном пушистого пепла.
Выжженная земля. Она постоянно оставалась за Громовым, преследуя его по пятам. Он продвигался вперёд, не представляя себе, куда и зачем стремится. а за его спиной не оставалось ничего такого, к чему можно было бы вернуться. И остановиться нельзя – это означало умереть. Громов окончательно понял это на острове, глядя на пожарище и радуясь тому, что его слезящимся глазам есть оправдание – стелющийся повсюду дым…
Проклятый дым! Им пропиталось все на свете!
Со стуком поставив пустую чашку на стол, Громов стянул с себя пропахший гарью свитер и зашвырнул его подальше. Проследив за его порывистыми движениями, Саня неожиданно сказал:
– Там, на острове, мы сожгли гнездо зимородка.
Птенцы пытались взлетать, но падали. Они загорались прямо в воздухе. Вы слышали, как они кричали?
Невольно бросив взгляд в сторону острова, Громов увидел, что дым уже рассеялся, растаял в блекло-голубом небе. Не отводя глаз от окна, он пожал плечами:
– Ночь закончилась. Огонь погас. Какая теперь разница?
– Вам – никакой, – неприязненно откликнулся Саня. – Плевать вам на все и на всех. На Ксюху, на меня…
– Да? – холодно осведомился Громов. – И зачем же я тогда с тобой нянчусь? От нечего делать?
– Нет, конечно. Цель у вас есть. Вам нужен был повод повоевать, и вы его нашли… – Санин язык уже слегка заплетался, а глаза были такими красными, словно дым пожара въелся в них навсегда. Но речь все ещё звучала осмысленно и относительно связно. – Нашли повод, – повторил он упрямо. – Личный крестовый поход, да?
Громову вдруг захотелось понурить голову и опустить плечи. Не от усталости. От неумолимой тяжести правды, обрушившейся на него. Как всегда в подобных случаях, он поступил наперекор этому желанию – распрямился. И лицо его сделалось скучным, как у любого взрослого мужчины, вынужденного слушать пьяную болтовню мальчишки.
– У всех крестовых походов имелись поводы, благородные цели… – Саня прихлёбывал водку, как остывший чай, и ворочал одеревеневшим языком со все более заметным усилием. – И у войн тоже… И у рв… революций. А потом получается ад в отдельно взятой стране. Или в отдельно стщ… стоящем посёлке. Была бы подходящая личность…
– Интересно излагаешь, – одобрил Громов. – Роль личности в истории и все такое. Только при чем здесь ад?
– А он в названии посёлка. – Саня понизил голос. – Зап-АД-ный! Я раньше не обрщ… обращал внимания. А как узнал вас поближе… – тут он пьяно погрозил собеседнику пальцем, – как узнал вас поближе, так и понял… Здесь ад, и вам это, похоже, нравится.
– М-м?
Саня натолкнулся на устремлённый на него взгляд и поёжился, хотя было очень жарко и безветренно.
Ему вдруг вспомнились каменные скульптуры с их незрячими и одновременно всевидящими белыми глазами, в которых никогда ничего не отражалось и они никогда не меняли своего выражения. Что они видели – одному творцу известно.
– Это я глупость сморозил, – буркнул Саня, опустив голову. – Извините.
– За что? Очень может быть, что ты прав.
– Не в этом дело. – Саня скривился и пошевелил губами, подыскивая нужные слова. – Просто… Просто я говорил так, словно я чем-то лучше. А это непрс… несправедливо.
Он запил эту горькую истину водкой и умолк. Тогда Громов неожиданно для себя открыл ещё одну бутылку, тоже опорожнил наполненную чашку и, не дожидаясь, пока жидкий огонь в глотке угаснет, хрипло сказал:
– Брось философствовать, парень. Это удел мудрецов и пророков. А мы с тобой – обычные люди.
– Лю-у-ди-и? – саркастически переспросил Саня. Его помутневший взор блуждал в пространстве, выискивая там один из двух силуэтов собеседника, которые плавали напротив. – Мы разве люди? Вы?
Я? После всего, что было?